Dear Diary, my name is...

      Коннор смотрит на него. В его глазах — искра, огонь, пожар, горящий неустанно, и кровь в его жилах — словно масло, разжигающее это пламя еще сильнее; движения его — танец языков неуправляемого горящего костра; кровь на клинках его — раскаленные и пылающие щепки, похожие на осколки чьих-то жизней, и Хэйтем видит в нем отражение самого себя — юного, скорого до драки, с такими же горящими глазами и неуемным желанием жить и бороться. Хэйтем очень хочет верить, что этот огонь не сожжет его сына.       Коннор смотрит на него. В его глазах — сияние, подобное сиянию миллиарда звезд на ночном небе, и голос его — перелив тонких струн, когда он говорит о генерале Вашингтоне; молчание его — текст на пергаменте, полный тайных строчек, написанных невидимыми чернилами; радость его — нож по сердцу, острое лезвие фраз, вонзающееся точно между ребрами, и Хэйтем отчего-то видит в нем отражение Реджинальда Берча — одержимого идеей, одурманенного свободой, больного своей правотой. Хэйтем очень хочет верить, что это сияние не ослепит его сына.       Коннор смотрит на него. В его глазах — правдивость, звенящая чистотой и искренностью, и расслабленность его — признак величайшего доверия, построенного почти из ничего; жесты его — плавная грация кошки, перенятая у отца; суждения его — меткие стрелы, выточенные рукой матери; удивление его — нечто эфемерное, почти незаметное за маской силы, которую он сам себе придумал, и Хэйтем видит в нем отражение чудом не стершейся из памяти Дзио — упрямой до зубовного скрежета, сильной до одури, независимой до последней капли крови. Хэйтем очень хочет верить, что эта правдивость не погубит его сына.       Коннор смотрит на него. В его глазах — страх, легкий, словно перо ворона, и хрупкий, словно лед в первые заморозки, и резкость его — частичка страха, непроизвольно вырвавшаяся наружу; руки его — открытый дневник с разборчивым и знакомым почерком; взгляд его — невообразимое усилие над собой, упрямым и гордым, и Хэйтем видит в нем себя самого в том же возрасте — юного и пугливого, словно лань, терпеливого и злопамятного, словно старик, пылающего и текущего, словно свежая кровь. Хэйтем хочет верить, что этот страх не загонит его сына в смертельную ловушку.       Коннор смотрит на него. Смотрит и видит чудовище, видит убийцу, видит предателя. Видит, в общем-то, кого угодно — но только не своего отца, и Хэйтем стискивает зубы, чувствуя, как что-то рвется в груди, словно ткани мышц под острым лезвием клинка.       Коннор смотрит на него. Он любил своего отца, боготворил его, во всем подражал великому Эдварду Кенуэю.       Коннор смотрит на него. Его сын ненавидит своего отца, презирает его, во всем мешает такому несчастному Хэйтему Кенуэю.       Коннор смотрит на него. У него сердце замирает, когда он видит эти глаза: карие, глубокие, будящие воспоминания о Дзио. Что-то внутри рвется дальше, вызывая желание выть, и Хэйтем закрывает глаза.       Коннор смотрит на него. Хэйтем отступает. «Я не хочу сражаться с тобой!» Он заносит руку, блокируя чужой яростный удар. «Ты ведь мой сын!» Чужие глаза ослеплены безудержной жаждой мести и правосудия, чужие руки полны свежих сил и крови, знакомые интонации в чужом голосе полны ненависти и злобы. «Я не могу так с тобой поступить!»       Коннор смотрит на него. И заносит клинок.       Коннор смотрит на него. Карие глаза собственного сына — последнее, что он видит в своей жизни.