***
Столпотворение. Раздражающий смех и чей-то неудачно подобранный одеколон. Чунмён сомневается, что может удержать микрофон в начисто отказывающих пальцах, ведь попытки заканчиваются еще большим ослаблением. Декан сидит в первом ряду и смотрит на юношу с нетерпеливостью во взгляде. Представляет его публике еще раз. Чунмён начинает выдавливать из себя поздравительную речь, которая должна была быть предисловием перед сольным номером. Его горло дерут лишь невнятные хрипы, а микрофон только добавляет шума. Чунмён смотрит на уже явно раздраженного декана с ярким отчаяньем и невольно махает головой. Все затихают под крупные слезы Мёна. Он смотрит на мужчину, на гостей и одними губами — беззвучно — просит прекратить. Он не может. Пожалуйста, не злитесь на него. Он просто не может. Пожалуйста, отпустите его, не толпитесь вокруг него. Пожалуйста, не кричите на него. Исин стоит поодаль всех, но желает помочь больше, чем все присутствующие разом взятые. Чунмён смотрит на него и молит, умоляет. Микрофон выскальзывает из его слабых, как у новорожденного, пальцев и издает противнейший звук, приземляясь на пол. Декан со злостью поднимает микрофон, но молчит. Молчит несколько секунд, затем медленно, все еще под звуки всхлипов и оглушающей тишины, разбавляемой обеспокоенными перешептываниями, подносит ко рту и говорит только флегматичное: «я разочарован». Чунмён падает на колени, смотря сквозь слезы на широкую спину сорокасемилетнего мужчины. Он приоткрывает рот, его глаза увеличиваются в диаметре. Между ним и обмороком некрасиво обрывается сознание, разрешившее напоследок коротко и громко крикнуть.***
Чунмён подорвался на мягкой ухоженной постели, не видя ничего перед собой из-за градом полившихся слез. Он, как ребенок, захныкал и начал размазывать соленую влагу по щекам и скулам; подогнул под себя колени и вновь упал в них лицом, продолжая беззвучно всхлипывать. Слезы тут же высохли на его щеках, а новые все не хотели идти. И Чунмён жутко ненавидел это состояние. Ему нужно было выплакаться, однако скопившаяся внутри влага все не желала выходить наружу, чем доставляла юноше куда больше страданий. Из-за того, что он не мог выплакаться, руки вновь полезли к шее. Отросшие ноготки начали бескомпромиссно драть нежную кожу, оставляя на ней сначала красные неровные — из-за дрожащих рук — полосы, а затем тоненькие кровоподтеки, которые утолщались за счет еще незаживших царапин. Чунмён драл себя сильнее, однако слезы все отказывались обжигать щеки и оставлять там очередные ожоги. Приходилось в беззвучном рыдании открывать рот и переходить на линию челюсти. — Прекрати! — грубый мужской голос не подействовал, пока сильные руки не схватили Чунмёна за запястья, чтобы прекратить процесс самоистязания. Только тогда юноша резко поднял голову, чтобы столкнуться взглядом с прищуренными глазами отца. Тот смотрел на сына со смесью сожаления и злости — Чунмён подмечал это, как никто другой. Поэтому тут же отдернул свои руки и отполз как можно дальше, нервно комкая одеяло. — Что ты… где Бэк?.. Как ты… — Ты у меня в доме. Мужчина тут же пожалел о сказанных словах, поскольку реакция Мёна не заставила себя ждать. Юноша тут же подскочил и слез с другой стороны кровати, явно намереваясь уйти без препятствий. Однако отец тут же схватил его поперек живота, а другой рукой смачно ударил по голове. Чунмён на несколько секунд выпал из реальности, ловя искры перед глазами, однако, только-только придя в сознание, вновь возобновил попытки вырваться. — Успокойся, отродье! — в сердцах крикнул мужчина и вновь огрел собственного сына, однако теперь куда более сильно. Чунмён выскользнул из захвата, падая и громко ударяясь коленями об пол. Сознание все еще неуверенно держало Мёна, и он продолжал соображать, но уже куда более вяло. Мужчина, стоявший за ним, тут же бросился к сыну, пытаясь помочь. И на этот раз ему никто не помешал — у Чунмёна физически и морально не хватало на это сил. Ким-старший поднял своего сына и утащил в ванную комнату. Усадив Мёна возле стиральной машины, мужчина тут же начал набирать ванную и поспешил юношу туда усадить. Его хаотичные и панические движения иногда доставляли Чунмёну боль, однако тот едва ли реагировал. Даже слишком горячая вода не привела его в сознание окончательно, и если бы не отец, юноша давно бы скользнул головой ко дну и вряд ли бы потом вынырнул. Мужчина метался туда-сюда, то забывая о Чунмёне, то начиная чересчур о нем заботиться. Вина гложила Кима-старшего, но он просто-напросто не знал, как с ней справиться. Умом он понимал, что стоит вымыть Чунмёна, одеть и вновь уложить в постель, однако на практике все это смешалось в одну кучу, не позволяя все рационально рассчитать. Стоило ему вспомнить о матери Чунмёна, с которой он вел себя точно так же, как понятие «мыслить» исчезало в принципе и он просто оседал возле ванной с сыном, смотря на него невидящим взглядом. Чунмён больше не скользил вниз — отец удобно устроил его голову на бортике ванной; воду сделал чуть прохладнее, до статуса «тепло», а сам ушел, возвращаясь через некоторое время со стаканом и стеклянной бутылкой. Его сын ненавидел алкоголь и пьяных людей — мужчина это знал. Однако другого выхода избавиться от назойливой и разъедающей вины у него не было. Так он считал. Не желая признавать, что этот «выход» для него наиболее удобный и он просто-напросто не хочет искать, мужчина глушил один стакан за другим, даже не закусывая. И смотрел на полусознательного сына, сознание которого только слабо отображалось в потускневших карих глазах. Мужчина смотрел в эти глаза, видел в этой тусклости свою жену и вина начинала драть глотку и неприятно клубиться в кишках только сильнее. Он отводил взгляд, а потом вновь возвращал. Вновь отводил. И опять возвращал. Он не плакал, потому что слезы застревали пощипыванием в носу и не более. Ему не было настолько жаль себя или Чунмёна. Он просто смотрел и его раздирало внутри то, чему он затруднялся дать определение. Поскольку гамма или даже разнообразие из определений не давали возможности ответить точно. Да и мужчина не пытался. Сидел и продолжал жалеть себя, не закусывая. А Чунмён тем временем любовался паром из-под век и губы его трогала незаметная улыбка. Внутренняя, так сказать. Потому что только на нее и хватало сил. Он чуял неприятный запах алкоголя и хотел бы отвернуться, если бы мог. А он не мог. Слезы вдруг полились сами собой. Тогда, когда их не ждешь, они настигают. Но эта ситуация не попадала под определения «не вовремя» — вряд ли Мён сейчас понимал вообще значимость времени и ее отображение в плотном паре. Пространство вокруг него скорее определялось как «вакуум» или «предобморочное состояние», когда все внешние раздражители приглушаются, отходят на второй план и доходят до органов чувств будто через толстейшую стену. — Пап, — позвал Мён приглушенным голосом, который ему самому удалось расслышать с трудом. — Пап, не пей. Выбрось эту мерзость, пап. — Чунмён панически повторял «пап», то ли смягчая таким способом свою участь, то ли надеясь, что это слово убедит его в избежности неизбежного. — Помолчи, Мён, — ожидаемо заткнул сына мужчина. — Оно ведь делает тебя злым и агрессивным, пап. Пожалуйста, не пей. — По щекам Чунмёна опять покатились слезы. Умоляющие, безысходные. Жалкие. Постоянные слезы. Мужчина отвернулся от сына, не желая смотреть на его вновь опухающее лицо. Мён всегда был таким. Он всегда плакал. Даже когда думал, что никто его слышит. Даже когда пытался подавить в себе слезы. Мён всегда был ужасным плаксой. Мужчина часто кричал на него за это, однако это не помогало тогда и не поможет сейчас. И Чунмён не плакал, чтобы найти выход — он плакал, пытаясь приглушить безысходность, которая маячила перед его глазами все чаще и ближе. Однако отец юноши едва ли это понимал. Для него, как и для любого мужчины его поколения, слезы были проявлением слабости и трусости. И хоть Мёну можно было присудить оба эти качества, они выражались не в этом. Не в слезах. Слезы служили укрытием и самовнушением, но никак не оголением перед внешними раздражителями. Чунмёна оголил только один человек, который являлся прототипом реального мира. Мён закрывался не зря. Чондэ, став небольшим клочком действительности, подтвердил это. И хоть Чунмён был уверен, что ему хочется жить нормально, внутри он все же сомневался. Ведь Чондэ не будет Исином, не будет его галлюцинацией, каждый шаг которой контролировался мозгом и желаниями хозяина. В случае с Чондэ Чунмён точно уж не был хозяином. Но и вернуться к Исину ему не позволяло все то, что он ему наговорил и как себя повел. Мён знал, что Исин пропускал его слова мимо ушей, потому что они не значили для самого юноши ровным счетом ничего, стоило приступу накрыть его. От этого понимая, естественно, ужасно больно. Впервые это задевает, хотя, с другой стороны, это можно было посчитать достаточно позитивным моментом в их отношениях. Однако для Кима понятие «рационализм» было чуждо, да и звучало просто отвратительно, подразумевая под собой то, от чего Чунмён всю жизнь бежал. Вздох растворился в густом паре, а за ним последовало возвращение Мёна к отцу со стаканом алкоголя в руках. Все же, размышления не смогли уволочить его в свои пучины настолько, чтобы забыть о паническом страхе перед запахом спиртного. Но больше Чунмён не может открыть рот, чтобы попросить мужчину прекратить. Страх, сплетенный из ожиданий и возможных вариантов развития, заставляет молчать, не позволяя ворошить паутину раньше времени. Пока мужчина молчит и не двигается — юноше стоит помолчать тоже. Ни одна нить их паутины не дрожит и Чунмён впервые рад бездействию, как никогда. — Ты так похож на нее, — вдруг произнес хриплым голосом отец, убито смотря куда-то в стену. — Она тоже боялась алкоголя. Боялась до приступов. Ты был прав, когда обвинял меня в ее смерти — так оно и было. — Мужчина запнулся, утирая слезы и с разрывающимся сердцем слушая всхлипы за своей спиной. Он знал, что Чунмён сейчас даже не моргает. — Каждый раз после ее приступа я обещал себе бросить, ведь я знал, что делаю с ней. Но потом она вновь становилась обычной и я забывал об этом. Вернее, внушал себе, что этого не было. Знаешь… действовало. А потом родился ты. Во время ее очередного приступа. Я думал, что ты родишься таким же, но ты пошел по стопам матери из-за меня. Она умерла сразу же, как только ты оказался укутанным в полотенце. — Как? — дрожащим голосом спросил Чунмён. Все его тело дрожало, вода вдруг стала до того холодной, что пробиралась до каждой клеточки хрупкого тельца. Слезы продолжали литься, а глаза болеть, но Мён так и не моргнул. Он панически уставился в одну точку и кусал свои губы, а пальцами драл колени. Позвоночник угрожающе выпирал из-под тонкой кожи, грозясь порвать ее, такую холодную, нежную, всю в синяках. Чунмён скрутился, подгибая под себя колени, и пар, висящий толстым слоем, совсем не дарил чувство тепла. Создавалось ощущение, что его заперли в карцере. — Разодрала себе горло, — сипло ответил мужчина, жмурясь от громкого рыдания мгновение спустя. — Ублюдок… ублюдок… ублюдок… ублюдок! — заорал Мён, разливая воду, но не имея никаких сил подняться. Он был похож на ребенка. Только очень жалкого, уродливого и брошенного ребенка. Жалкого в проявлении чувств к мелочам. Уродливого в своем плаче. Брошенного в теплой ванной, теплота которой замораживала. Отец вновь сбежал.***
— Чунмён… — глухо позвали откуда-то из подсознания. Чунмён вздрогнул и распахнул глаза, тут же захлебываясь в воде. Он и не заметил, как пошел вниз и вода накрыла его с головой. Кое-как схватившись за бортик ванной, Мён резко вынырнул, выхаркивая и высмаркивая воду из носа и рта. Испуг гулко застучал меж его ребер и с хлюпом плюхнулся в желудок, вызывая не самые приятные ощущения. Чунмён слышал Исина; его галлюцинация вновь ему помогла. Несмотря на то, каким мудаком был Мён все это время. Юноша потер глаза, силясь не заплакать от безысходности и противоречий, которые давили на него. Даже ему самому уже надоело постоянно размазывать слезы и сопли по лицу, пытаясь не потерять связь с действительностью, в конце, все же, теряя ее. Юноша начал вылезать из ванной. Вода остыла достаточно, чтобы возникла мысль о том, что он пролежал там уже довольно долго. И за все это время отец, видимо, не вернулся. Ибо, если иначе, Исину не пришлось бы появляться вопреки желанию своего хозяина. Как бы то ни было, Мён был ему благодарен, хоть и не мог это сказать, поскольку блокада из вины и не до конца ясных чувств упорно не давали двинуть свои слова дальше мыслей. Возможно, это даже хорошо. Исину ни к чему испытывать новый прилив надежды, чтобы потом вновь упустить ее, словно песок сквозь пальцы — слова и поступки Чунмёна были такими же. Неуловимыми, текучими и непредсказуемыми. Песку нельзя доверять — неясно, когда из горячего песка, который массажирует ступни и проникает меж пальцев, он превратится в зыбучий и утянет тебя, заполняя твою глотку и попадая в глаза. С Исином все было похоже. Поначалу слова и действия Чунмёна совпадали друг с другом, лаская слух и естество юноши, но в момент очередного приступа все это превращалось в зыбучее болото, которое перекрывало доступ к кислороду своими ужасными речами и поступками. И Чунмён сам осознал это. Поэтому лишь обмотал бедра полотенцем и, дрожа, вышел из ванной комнаты. Ему не хотелось видеть отца, особенно после его неуместного откровения, которое совсем не сделало лучше, а только усугубило состояние Чунмёна. Если до этого любые слова из уст мужчины о матери пробуждали в нутре Мёна необузданную ярость, то теперь одни только мысли вызывали жгучую ненависть и злобу. Настолько сильную, что все остальные чувства и эмоции терялись на общем густом фоне негатива, который понемногу заполнял юношу. Накрывал, словно вороньим крылом, забирая в черноту и оглушительную тишину. Но Мёну не нужен был ворон для этого — он и так был всем этим окружен. Каждый его шаг давался ему до того трудно, что казалось, будто он ходит по смоле. А воздух тяжелел с каждым вздохом, сгущаясь перед его лицом и не давая полноценно дышать. Мён боялся всего этого. Все его тело слабело с каждой секундой и он не знал, что ему с этим делать. Он не знал, что прекратит этот ужас, но и в то же время у него было столько вариантов. И он терялся среди них, желая уничтожить все одновременно, но зная, что это, естественно, невозможно. Звать Исина было глупо. Но и к Чондэ хотелось идти меньше всего. А о Бэкхёне он даже не помнил. Словно он потерял для него былую значимость и растворился между знакомыми лицами. Чунмён не знал, что с этим связано, но знал, что если какой-то человек начинает отходить к серой массе — к этому человеку нельзя идти. О нем нельзя думать и вспоминать, пытаясь вернуть себе надежду, что еще не все потеряно и он не один. Чунмён один. Всегда был один и будет, не смотря ни на какие обстоятельства. Даже лучший друг теперь исчезает вместе с мнимой надеждой стать нормальным. А больше ему такой надежды никто не даст. И сколько бы Мён не пытался себя убедить, что все еще есть Чондэ — он понимал, что Чондэ нет. Чондэ не его спасительная соломинка и не его реальность. Чондэ лишь зеркало той реальности, которую Чунмён всегда стремился обходить стороной и от которой прятался в объятиях Исина. Чондэ — это воплощение всех его страхов и фобий. Чондэ — одна сплошная действительность. Поэтому Чунмён боится его, не хочет к нему, хоть и понимает, что он тот единственный, который может сделать из него человека посредством уроков и отказа от соответствия чунмёновским иллюзиям. Но вряд ли юноша готов к этому, если вообще готов хоть к чему-то. Его мысли — один сплошной ручей, куда с обоих берегов бросают всякий мусор. Его действительность — это аморфность и отрицание. А сам Чунмён — ни что иное, как жалкое подобие самого себя или человека в принципе. И он с этим не справится. Его ненормальность устраивала его, пока в нем жило хоть что-то от стандартного человека. Но сейчас. После Чондэ, после отца, после его рассказа… он не уверен, что вообще когда-то жил и был нормальным. Ему сложно поверить, что он живой организм. Отрицание всего подряд достигает апогея в ступоре и дрожи. Чунмён стоял напротив двери спальни отца, зная, что он там и что сейчас его состояние не из лучших. Состояние не для визитов, но Мён не знает, когда решится еще раз на такое, поэтому врывается в спальню и слезы вдруг обожгли его лицо, а губы открылись. Мужчина лениво повернул голову, скрывая свое предвкушение. Чунмён грохнулся на колени, умоляюще смотря на отца. — Пап… Сделай меня нормальным, пап… Я не хочу, как мама, пап… — Чего ты хочешь Чунмён? — Отвези меня туда, к ним, пап. — А как же Исин? Голова болит от пульсирующих мыслей, вся действительность и слова Мёна не вяжутся с ним самим. Его внутренняя коллизия между двумя восприятиями кажется настолько реальной, что доставляет боль, разливаясь по всему телу. Он смотрит за спину отца, где стоит Исин и плачет не хуже Чунмёна. Юноша трясет головой, опускает ее, затем резко поднимает и из его уст резко срывается ожесточенное: — Уничтожь его вместе с ними, пап. Оба восприятия издают звук бьющегося стекла.