***
Следующий случай поговорить с подругой по душам выдался мне нескоро. Зимой Годлаф наконец взял отпуск и уехал к родителям, и именно в это время в горных перевалах отряд разведчиков обнаружил свежие следы разбойников и их новые зимовья. Эомер приказал увеличить дозоры — и теперь Ратгар уезжал сразу на несколько дней, возвращаясь только чтобы отоспаться и вновь ускакать в метель. — Я люблю его… Я непонимающе уставилась на Лефлет: ничто не предвещало вечера откровений, да и начался разговор как-то внезапно, не с вопросов или просьб. — Ольга, я так люблю его… — повторила она, роняя голову в ладони. Мне ужасно не хотелось самой делать какие-то неприятные выводы, поэтому я, признавая в душе всю тупость вопроса, все же уточнила: — Кого? И опять эта боль в глазах. Похоже, Лефлет тоже сочла это глупым вопросом, но ей пришлось мне ответить: — Твоего брата, Годлафа. Что я должна была сказать? Наверное, что все хорошо, что все пройдет. Но вместо слов утешения из меня вылетало что-то другое. — А он? — И он. Наверное. Я не знаю… Мы ведь не можем… — она не смогла договорить, снова закрывая лицо ладонями. — А муж знает? — я почему-то начала злиться на Ратгара, который все это допустил и вел себя в последний год просто ужасно. — Нет! Но он, наверное, догадывается, мы уже давно не говорим с ним, как раньше… «Мы все тут уже давно не говорим как раньше», — мысленно вздохнула я. — Он избегает меня, а я — его. И я знаю, где он пропадает в выходные, и друзья его знают, но все делают вид, что это нормально и правильно, что так можно при живой жене! — кажется, подругу уже несло, и некоторые из ее откровений мне ни к чему было бы слышать, но я ничем не возразила. Милая, добрая Лефлет сейчас злилась: на себя, на Ратгара, на жизнь и на весь мир целиком, ей нужно было высказаться, и я решила ей не мешать — только обняла покрепче и заварила еще чаю. Казалось, мои комментарии невпопад она не замечала, но мне удалось выведать, что старший брат ее пугал и интересовал с самого начала их знакомства. Теперь все встало на свои места: ее первоначальная нервозность, постепенно усугубляющееся поведение Ратгара, отчуждение Годлафа. Мне одновременно и полегчало, и стало обидно: эти трое имели общий секрет, а я со своими переживаниями из-за парня, который никогда не взглянет на меня, оказалась за бортом дел собственной семьи. Вот еще, не хватало обидеться на чужое несчастье! Старательно искореняя в себе такие глупые мысли, эту ночь я провела в их с братом комнате, успокаивая и гладя невестку по голове, и мне впервые за долгое время не снился мой бронзовый бог.***
Как ни странно, но после откровений Лефлет ничего в нашей жизни не перевернулось. Новая весна ожидаемо принесла распутицу и затишье в вылазках горных разбойников. Вернулся Ратгар, вернулся Годлаф — и мы снова зажили той же семьей с секретами, как и прежде. Я старалась как могла сглаживать углы, и времени подумать о своих проблемах у меня попросту не находилось. Редвин был будто нашим общим ребенком, он быстро подрастал и уже вовсю бегал по дому. Ратгар любил его, вне всяких сомнений, и за их возней наблюдать было сущее удовольствие. Летом все чаще стали приходить слухи о том, что воинственные и дикие соседи нарушают наши восточные границы — и теперь регулярно через Альдбург в ту сторону проходили отряды. В некоторые свободные дни я приходила к воротам, и меня по старой дружбе пускали наверх. Через бойницы я смотрела на колонны всадников, пришедших из окрестных деревень или даже других земель, и радовалась, что дорогие мне воины все тут, рядом, и не приходится провожать их в неизвестность, как пришлось женам этих неизвестных мне мужчин. Конечно, войско Истфолда по-прежнему было здесь основной боевой единицей, но это была наша земля, и это наш правитель вел воинов в бой. Я знала Эомера, я любила его, и я доверяла ему жизни своих братьев. Но если бы их отсылали в другое место, куда-нибудь на Врата Рохана или на Север, я бы, наверное, тайком отправилась следом, не выдержав такого волнения. Конец лета и начало осени принесли ужасные новости: год выдался неурожайным, впервые за много, очень много лет, как говорили знающие люди. Настолько неурожайным, что это прочувствовала даже королевская семья, и привычное празднование дня Рождения Эомера превратилось в простую раздачу еды, что не помешало народу еще больше восславить своих правителей. Все иные проблемы сразу отошли на второй план: когда ты большей частью занят вопросом, чем будешь кормить свою семью завтра и через неделю, ничто другое уже не выглядит важным. Братья отсылали родителям и сестре то, что удавалось купить на сэкономленные деньги, а мы с Лефлет старались накормить их самих, пусть даже в ущерб себе — работы у нас почти не было, и мы все равно сидели дома. Постоянная военная угроза вкупе с недостатком еды давалась населению Истфолда очень тяжело. День проходил за днем в ожидании, что все исправится, — и вот уже наступил второй день рождения Редвина, а затем прошел и двадцать первый мой. Мы ничего не праздновали и уже не радовались привычным событиям. Альдбург словно замер. Но вот в предгорных областях поднялась озимая пшеница — и жизнь стала действительно налаживаться. В середине лета к нам внезапно снова приехала сестра. Опять примчалась на взмыленной кобыле, будто удирала от волколаков, и заявила, что погостит у нас какое-то время. Звучит это ужасно, но, едва-едва оправившись от трудностей, мы не особенно обрадовались ее приезду, к тому же никаких писем-предупреждений о визите от отца не приходило, хотя, зная Фрит, можно было ожидать, что в этом году она снова попытается. Девчонке стукнуло шестнадцать, и два года назад она обещала это сделать. Наверное, только воля отца и его крепкая рука не позволили ей рвануть в Альдбург в ночь сразу после дня рождения. С Фрит было трудно, еще труднее, чем в прошлый раз. У нее на все имелось свое мнение, и нам с Лефлет подчас не хватало духу урезонивать ее. Конечно, когда она забывалась и показывала свой дурной характер при братьях, это быстро пресекалось. Однажды Годлафу даже пришлось вытащить ее из-за стола за ухо, словно шкодного котенка — за шкирку, и я, не удержавшись, всхохотнула, тут же поймав осуждающий взгляд брата. Но раз за разом воспитательные меры почти ничему ее не учили, и я начала даже малодушно подумывать, что родители отправили ее сюда специально, вдосталь намучившись сами. Фрит почти не говорила на вестроне, и ее сложно было отправить на рынок или даже просто к соседям за чем-то срочным, шила она из рук вон плохо, поэтому пришлось приставить ее к самой простой работе — и это стало, наконец, для меня спасением от домашней рутины. За одно это я готова была потерпеть тесноту и общее напряжение еще месяц-другой. На какой срок отец позволил ей приехать, Фрит не рассказывала, и мы ждали ответного письма из дома. Как-то раз сестра начала меня подробно расспрашивать про жизнь в Эдорасе, и я, не чувствуя подвоха, рассказывала ей все подробности, какие запомнила из того короткого эпизода своей жизни. Я видела, что столица манит ее, но не думала, что безумства Фрит хватит на то, чтобы однажды перед рассветом просто исчезнуть из нашего дома, оставив корявую записку, сообщающую, что с ней все будет хорошо и она просто не хочет возвращаться «в постылое поле». Тем же утром пришел ответ от отца, что младшую дочь он никуда не отпускал вовсе. Будь это какая-то другая взбалмошная девчонка, каждый из нас мог бы первым сказать, что ее глупость — это ее проблема, и не стоит искать того, кто не хочет быть найденным, но это была наша малышка Фрит, и братья, едва вернувшись из патруля, не сговариваясь, рванули из дома. На предгорных дорогах было все еще неспокойно, и это дополнительно торопило их в путь, но и покинуть службу без разрешения при этом было сродни дезертирству, так что первым делом братьям нужно было посетить командира. Я не знаю, зачем побежала за ними, конными, пешком, что я надеялась застать и чем помочь, но к моменту, когда я добежала до дверей зала, где принимал посетителей правитель, вопрос был уже решен. Он не только отпустил братьев на поиски, но и дал им еще четырех человек в сопровождение. Теперь можно было не сомневаться, что все закончится благополучно.***
Три дня от них не было вестей. Три дня мы с Лефлет ходили дома на цыпочках, вслушиваясь в шорохи на улице и ожидая, когда, наконец, раздастся гулкий грохот копыт по сбитой земле. Редвин, тоже чувствуя неладное в доме, тихарился в своей комнате, и мы лишь изредка заглядывали к нему, чтобы убедиться, что он никуда не сбежал тоже. Ни о какой работе в лавке не могло идти и речи — мое сердце не выдержало бы, не узнай я сразу каких-то прибывших новостей. Ближе к вечеру третьего дня к дому, едва переступая ногами, подошли три лошади, к счастью, все вместе с рыцарями. Обоих гнедых братьев я узнала сразу, третья была мне не знакома, и с плеч будто упал тяжеленный камень, когда я увидела, что третий всадник прижимает к себе вполне целую и здоровую Фрит. Но, впрочем, цела ли сестра в действительности, предстояло еще узнать, потому что вид ее пугал. Даже когда они въехали во двор и братья спешились, а мы с Лефлет — выбежали им навстречу, Фрит не шевелилась и глядела на нас затравленно, будто не узнавая. Себальд, а это именно он вез нашу бедовую сестренку, буквально переложил Фрит в руки братьев и повернул было прочь, когда она, вцепившись в повод его лошади, попросила воина остаться. За ужином ни Фрит, ни нам с невесткой кусок в горло не лез, зато мужчины старались за всех нас, изредка прерываясь на скупой рассказ о том, что же произошло и как они нашли пропажу. Поэтому особенно ярких подробностей мы так и не услышали, но в целом стало ясно, что Фрит как-то очутилась посреди битвы рохиррим с горцами и так испугалась, что даже не смогла вылезти из своего укрытия, когда конница победно продолжила свой путь. Фрит просидела рядом с погребальным курганом всю ночь и отмерла на рассвете только по зову братьев. Кобылу свою она потеряла, и Себальд, рядом с которым она вдруг возникла, взял ее к себе в седло и укутал в плащ замерзшее тело. — Выскочила, чумазая как сын кузнеца, — вспоминал Себальд, усмехаясь и отставляя кружку. — Я уж подумал, орк какой заблудился. — Да так уж и орк, — фыркнула Фрит. Вряд ли она обиделась на такую шутку, но промолчать уже не смогла. Оттаяла. — Не обижайся, девочка, но видела бы ты себя, — продолжил смеяться Себальд, и тут, наконец, стало понятно, что все позади и можно выдохнуть. Это был лучший вечер за многие последние месяцы.***
Через пару недель Фрит отправлялась домой. Она не противилась и не возмущалась, а братья, в свою очередь, не припоминали ее глупость и даже ничего не написали об этом отцу. Кажется, сестра прошла ускоренный курс исправления характера, и я надеялась, что это не временные последствия шока и она действительно переосмыслила какие-то вещи. В прошлой моей семье про такое говорили «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Фрит уезжала на Троллейбусе, и мы договорились, что в следующем году она снова приедет летом и вернет моего коня в целости и не загнанным. Сейчас мы никак не могли дать ей новую лошадь, а дома у отца наверняка найдется замена. В момент, когда мы уже все попрощались с сестрой и подходило время отбытия из города почтовой группы, с которой Фрит должна была доехать почти до самого дома, внезапно появился Себальд на собранной явно в неблизкий путь лошади: — Я присмотрю. Я оглянулась на братьев: Годлаф кивнул и подошел к товарищу. Они крепко пожали друг другу руки, и в итоге никто не сказал больше ни слова. Фрит тоже никак не возразила, хотя я все еще ждала подвоха и мысленно представила, как прежняя Фрит сейчас бы возмутилась, мол, она не ребенок, чтобы за ней няньки присматривали. Но нет, сестра молча приняла этот жест и первой двинулась прочь, оглянувшись на нас напоследок.