За запертой дверью

      Скромные снежинки кружились в вечернем ветре, в вечернем свете; радовались фонари, радовались окна и крыши. Весь мир улыбался. Ада летела над тротуаром, не смотрела под ноги, не боялась поскользнуться, не боялась луж. Она ничего, ничего больше не боялась. "Надо же, надо же!" - Думалось ей снова и снова. Сама себе она удивлялась - её сердце, её маленькое сердце может так ликовать за других! Будто там, у дверной щели, у замочной скважины все тайны, все секреты большого и старого мира открылись ей одной! Двое, двое за дверью стали вдруг одним. Как долго, как желанно! Как будто что-то совершенно немыслимое, невозможное случилось, а она - единственный свидетель. Никто больше не видел, никто не знает. Никто бы и не поверил. Нет, нет, не поверил бы! Двое, двое стали вдруг одним - где это мыслимо? "Надо же, надо же!" - Всё вертелось и вертелось в голове. Вертелось и вдруг остановилось. Всё остановилось. И снег, и блеск асфальта, и гул машин, и течение жизни. Всё встало. Она сразу узнала её светлую шубу. Да-да. Её сапоги.       Елена Владимировна - да, это несомненно была она - стояла на пешеходном переходе среди прочих, но не заметить её было сложно. Поверьте мне, и вы бы её непременно заметили, даже если бы никогда прежде не встречали. Не успели бы ничего подумать. Она ослепила бы вас и исчезла.       Однако с Адой приключилось другое. Она помнила ясно их первую встречу. Помнила, как была она ещё совсем юной, была студенткой, полной надежд, больной до знаний; и тогда, на вершине жизни, в самый длинный день они встретились. Она вошла легко, и всё же запредельно строго - воцарилась тишина, и все вытянулись. И она сказала пару слов о своем предмете. Назвала себя. Что-то тихонечко, едва зазвенело внутри, но этого Ада не заметила сразу. "Удивительно", - подумала она, выходя тогда, в тот самый день из кабинета. Удивительно. Она, ослепленная чем-то, ходила ещё с неделю в университет, говорила с людьми, слушала преподавателей, рисовала на полях тетрадей, стояла в очереди в буфет, смотрела по сторонам и не могла, искренне не могла понять, что же случилось. Что же изменилось. А изменилось, казалось, всё вокруг.       Они были молоды. Казалось, все студенты, несмотря на очевидную любовь, побаивались Елену Владимировну за её острый взгляд - уверенный, смелый. За её острое слово, которое никогда не кололо напрасно, никогда не ранило зря, но пиратским кортиком будто всегда блестело в её сапоге. Ада не была исключением. Казалось, что смотреть на неё - это уже преступление. Она помнила, хорошо помнила, как прятала глаза в тетрадь, а сердце негодовало, сердце возмущалось: "Смотри, она сидит перед тобой! Она сидит перед тобой!". Всё застывало. Всё пропадало. Она сидела напротив.       Знали бы вы, каких усилий стоило моей Аде подойти к ней в первый раз! Нет, не слышала я никогда больше, чтобы человеческое сердце могло так биться. Ада помнит, чего стоила ей эта пара шагов. Пара решающих шагов. Елена Владимировна обернулась на неё, вопросительно, но удивительно тепло посмотрела.       Нет. Не было фейерверка. Не было вспышки. Ада увидела человека. Не звезду. Не солнце. Нет. Была она человеком, пусть и сияла - и по сей день сияет - в глазах Ады ярче любого небесного светила и освещала всегда ей путь во тьме. Знаете, ведь человеку только человека можно вот так по-настоящему искренне полюбить.       Ада улыбнулась. Как же давно это было! И всё же стоило только воспоминаниям наплыть, накатить волной, как легкая улыбка тут же касалась её губ. Сердце билось в ритме вальса. Раз-два-три, раз-два-три. И снова, и снова - по кругу. Она стояла там, в своей светлой шубе. Светофор горел красным. Говорил: "Давай, не жди, не жди!" Ада ускорила шаг. Шаг. Шаг. Ещё один. Всё блестит. Всё бежит перед глазами. - Добрый вечер. Преподавательница развернулась к девушке и улыбнулась так, как она одна только умеет. - Так поздно Вы домой! - Заключила Елена Владимировна. - Да, заканчивала дела. - В последнее время столько работы навалилось, это правда. Ничего, ничего. Скоро праздники. - До них ещё дожить. - Куда мы с Вами денемся, Ада. Нам с Вами ничего не остается, как только дожить. - Пожалуй, - улыбнулась Ада женщине. Сама она почувствовала, как почва уходит из-под ног, будто и не было её никогда, будто и не училась она ходить по земле. Их нес проспект, светил своими огнями, пролетал мимо, не успевал задержаться. - Я думала завтра сказать Вам, - начала преподавательница, - но раз уж мы встретились. Знаете, Ада, у меня к Вам дело. Точнее просьба. - Просьба? - Предложение. Больше всего Аде хотелось, чтобы лицо её слушалось. Больше всего ей хотелось быть невозмутимой. - Конечно, я слушаю. - Меня приглашают на серию конференций, это через неделю, и я хотела предложить Вам поехать со мной. Меня ассистировать. Если, конечно, у Вас нет каких-то... - Нет, я свободна, - Ада улыбнулась и посмотрела на Елену Владимировну. - Я не в праве Вас принуждать, потому что дорога длинная, да и Вы не обязаны, но так выходит, что я еду одна. - Ну, вообще Вы едете со мной. Преподавательница легко рассмеялась, потом вполне серьезно посмотрела на девушку. - Честно говоря, я думаю, Вам это нужно, Ада, - начала она. - Вам нужно уехать. На время. Отдохнуть. Мы с Вами так редко видимся, так редко говорим, но не думайте, что я не вижу и не слышу. Вы устали. Это, знаете, это неудивительно. - Вы думаете? - Знаю наверняка. - Выходит, Вы всё... - Ада, Вы знаете, на кафедре новости расходятся быстро. - Знаю. Она замолчала. - Вы осуждаете меня? - За что же? - За всё. Елена Владимировна звонко рассмеялась. - Ада, я восхищаюсь Вами! Лаборантка прикрыла глаза и улыбнулась. Снежинки игриво садились на ресницы. Всё кружилось. - Вы правы. Я действительно немного устала. - Вот. Как раз, как раз Вы отдохнете. Пусть всё останется за кормой. Говорят, знаете, море омывает все тяготы. Ада почувствовала, как что-то звенит, заливается светом в груди. К морю. К морю.