Симфония боли

Когда Вонючка был жив, он тайно мечтал стать телохранителем. Признаться себе в этом он смог только сейчас, когда мечта потеряла смысл, как и существование его тела, которое всё ещё требовало тренировок. Теперь Вонючка использовал их, только чтоб вымотаться перед рассветом и уснуть. Каждое утро… Нет, не утро, каждый день начинался для него до тошнотворности одинаково. Просыпался он к полудню и включал на полную мощность принесенное Этой радио: музыка и пустая трепотня – что угодно, чтоб заглушить мысли, – да так и сидел, растворяясь в шуме чужих жизней, до обеда. После обеда он выдерживал сеанс терапии и ждал ужина, после ужина – терпел Эту, затем включал едва слышно приёмник и садился ждать утра. И это было испытанием похуже, чем навязчивые разговоры и попытки коснуться. Ночь была временем, когда от кошмаров не спрятаться: фильм о Безупречных и разговор вслед за этим что-то сдвинули в Вонючкином подсознании, и оно теперь щедро выплёскивало видения прошлого – стоило только оказаться в темноте и задремать. Сознание улетало, кувыркаясь, в круговерть воспоминаний, сладких и страшных вперемешку: Вонючка помнил теперь всё до последней секунды. …Он помнил установку блоков: панику и агонию, и недетскую жестокость на мордатом лице, в полубезумном взгляде. Это осознавалось просто как факт, уже давно не важный, как и слова о ненависти, как и побои ногами в приступе горькой ярости… Важно было то, как хозяин впервые после операции снял Вонючку с дыбы, милостиво щадя перештопанную руку. Не оттолкнул прильнувший к плечу подбородок, не осмеял робкое, ещё совсем неумелое мурлыканье. Вместо этого – уткнулся носом в ухо и горячо сопел, стиснув до похрустывания рёбер и до нереального, сумасшедшего счастья. …Вонючка помнил, как отключился однажды, вымотавшись за день, на полу, а проснулся в темноте и тесноте, между матрасом лежанки и холодом камня. Подхватился в ужасе: что это?! обвалился потолок?! где хозяин?! – под его заливистый смех и щелчки камеры. Господин Рамси просто пошутил: накрыл спящего питомца перевёрнутой лежанкой; если бы Вонючка умел смеяться, то смеялся бы ради хозяина – но мог только трястись и жалобно моргать, отходя от пережитого страха. И хохотавший только что господин Рамси, нахмурясь, сгрёб его в охапку и снисходительно трепал по голове. А потом приказал тащить лежанку в угол и спать – мол, всё равно от игрушки сейчас никакого толку. А в деланно-строгом выражении его глаз виднелась незнакомая до тех пор забота… …Вонючка помнил несмелое изучение друг друга: помнил, как к скольжению ножа начали примешиваться странные, неожиданно приятные касания, помнил зачарованно-выжидающий прозрачный взгляд. Помнил, как вместо удара получал тычок в грудь и послушно опрокидывался, и как неловко, на пробу – аккуратная ладонь хозяина оглаживала его пугливо поджимавшийся живот. Не понимая тогда ещё, что это значит, – Вонючка просто замирал, каменея, давя в себе стон, от щекотного волнения, и волоски на руках вставали дыбом, и прерывалось дыхание… Будто хрупкую драгоценность, он принимал грубоватые неуверенные ласки, едва-едва осмеливаясь подаваться навстречу. И, сгребённый в охапку, ощущал, млея от счастья, как бешено колотится сердце хозяина вплотную к его собственному. …Вонючка помнил презрительную брань лорда Русе: «Сколько можно повторять: не тискай эту тварь!» – помнил неприязненные взгляды и давящие холодом нотации: «Он может быть сколь угодно раболепным тупым дерьмом, но физически он человек, а не собака. Не заставляй меня подозревать, что ты малолетний педераст». Вонючка помнил отчаяние, сквозившее в каждом жесте хозяина – когда тот приглушенно рычал сквозь прижатые к лицу ладони, оставшись наедине, а затем только ближе притягивал к себе живую игрушку, даря болезненно-острые всполохи возбуждения… А дальше всё мешалось в Вонючкиных мыслях и летело кувырком, всё безудержнее в пропасть: страшная новость о свадьбе, подрыв виллы, бойня на верфи, и смертный ужас, когда хозяин упал, и хряск чужой глотки в зубах, и ослепляющая боль от блока… Погоня и стрельба – «Смотрите, мой лорд, для вас я убью их всех!» – восхищение в обожаемых прозрачно-голубых глазах и неприкрытый страх – в ненавистных. Чужой дом, ссора, бледное лицо господина Рамси, схваченного охраной, царапнувший по виску выстрел, истошный вопль – и взрыв… …Спокойный голос, говорящий о самом страшном. «Ты – Теон Грейджой, теперь никто не будет твоим хозяином». И фотографии, не имеющие права быть реальностью, но правдивые – чёрно-багряные, будто провалы в Ничто, всасывавшие душу. Последние видения приходили чаще всего – Вонючка просыпался в холодном поту, с заполошно колотящимся сердцем, захлёбываясь слезами… Подвёл, подставил, не смог защитить! Вражда с Хорнвудами, и ссоры с лордом Русе, и авария возле верфи, и злополучный след зубов на рёбрах – всему виной Вонючка, Вонючка, поганый Вонючка! Он вцеплялся себе в голову и сипло выл без единой человеческой ноты, раскачиваясь и крупно дрожа. Остановить это, прекратить существование своего тела – было единственным желанием Вонючки всё это время, каждую минуту. Ночью же, после таких снов, оно становилось неодолимым. И невыполнимым. В палате с зарешёченными окнами, под постоянным наблюдением – неудачная попытка лишила бы Вонючку доверия Этих, а заодно и всех шансов. Он должен был вести себя хорошо и убедительно играть свою роль. Он должен был продержаться до интервью: за успешное выступление Вонючке обещали свободный выгул. *** - Да соберитесь же вы, Хорнвуд, в конце концов! – Пейтон Крэгг повысил голос, и его подельник тревожно встрепенулся. – В Пайре беспределят бунтари, в войсках чёрт-те что творится, товар так и пропал с концами – а вы всё витаете в облаках! - Я должен продержаться до интервью, – невпопад пробормотал Хорнвуд, нервно оглянувшись через плечо – ссутуленный и дёргано-суетливый, он имел вид вконец свихнувшегося параноика. – Осталось немного… Болтонский гадёныш придёт на живца, и я отдам его вам. И делайте с ним что хотите, только узнайте, куда он утащил мою девочку… Крэгг раздражённо втянул воздух сквозь зубы: - Своей девочкой. И своим придуманным Болтоном, – с расстановкой, сдерживая злость, произнёс он, – вы здорово утомили моих людей, это я вам честно скажу. Вы ничего больше не видите вокруг – ни одной из ваших проблем, которые я уже которую неделю решаю вместо вас прямо из больницы. - Он присылает мне пальцы, – громким шёпотом признался Хорнвуд, комкая в руках замусоленную тряпицу, когда-то, верно, бывшую носовым платком. – Понимаете, отрезанные пальцы. Полусгнившие, с кожей и без. По почте. Крэгга это не впечатлило: по долгу службы случалось сталкиваться и не с таким, а его собственные пальцы уже надёжно обросли пересаженной кожей. - Если бы ваш любезный зять был жив, то возглавил бы сопротивление в Пайре, а не швырялся из кустов гнилятиной, вы так не считаете?.. – попытка достучаться до чужого разума осталась без ответа, и Крэгг продолжил: – Мне донесли, кто там руководит: остатки Первого и Второго отрядов – личные телохранители Болтонов. Их имена засекречены, но где-то в архивах дредфортской базы наверняка должны храниться досье. Доберёмся до их родни – и бунтари у нас в руках!.. Хорнвуд? - Да… На ваше усмотрение, – вздрогнув, откликнулся тот – мыслями явно далеко отсюда. - К поискам досье и к охране архива нужно привлечь исключительно южан, – добавил Крэгг. – Среди местных, судя по утечке информации, окопалась крыса. - Хорошо, – отозвался Хорнвуд после десятка секунд паузы. – Только оставьте мне поисковый отряд. - Да взгляните вы правде в глаза! – взорвался наконец Крэгг, стукнув по прикроватной тумбочке; раздражённое после операций горло спазмом стиснул кашель. – Ваша дочь сбежала с ё**рем или просто подальше от вашего контроля! Такое бывает! Хватит разбазаривать силы на подростковые заскоки! Хорнвуд встал резко и тяжеловесно – так, что со скрежетом отъехал стул: вырос горой над оторопевшим мафиози. - Не смей так говорить о ней, – исказившееся яростью лицо побагровело так стремительно, что у Крэгга мелькнула мысль: если толстяк, схватив инсульт, рухнет вперёд, то переломает ему кости. – Донелла не могла так поступить! Её похитил Болтон, и я буду искать её, пока не найду, а ты – будешь помогать. Это ясно?! - Успокойтесь, старина, фирма ваша, и вы у руля, – примирительно приподнял Крэгг шелушащиеся тёмно-розовые ладони. И когда Хорнвуд, нервно сгребя пальто и планшет, уже собрался идти – невзначай добавил: – Вот только приоритеты и в самом деле пора пересмотреть. А то как бы ваш руль окончательно не уплыл из рук… *** Если седьмое пекло существовало, то Донелла Болтон оказалась там. Не закуток три на три фута, не загноившееся плечо, не голод зашвырнули её за последнюю черту отчаяния – а мамин крик за стеной. Осознание того, что она не успела. Донелла трудилась все эти дни не покладая рук – шатаясь от слабости, ловя в страхе каждый звук с улицы, – измученная, но не сломленная. Пока Рамси был в отъезде, она, упираясь спиной в стену, расшатала и выломала из пола унитаз. Труднее всего было отбить от него нужный кусок, не расколотив при этом полностью: Рамси ведь наверняка заглянет через щель в двери! Поставив всё как было и вооружившись осколком фаянса, Донелла принялась пробивать себе путь на свободу. Она ковыряла дверь в месте крепления замка без устали, день и ночь, смены которых не замечала. Пальцы бесконечно ранились и кровоточили, хоть Донелла и обмотала орудие рукавом пальто; есть уже почти не хотелось. Время от времени она, обессилев, забывалась сном – всё более тяжёлым, всё чаще. А потом Рамси вернулся. Он был хтонически жуток, он рассказывал через дверь ужасные вещи – безмятежным и рассудительным мёртвым голосом. Это был уже давно не тот чудаковатый обаятельный паренёк, за которого Донелла выходила замуж, это был даже не тот тихий псих, который пристегнул её цепями и угрожал, а затем запер в туалете, – это было… Это было что-то окончательно бесчеловечное, и Донелла рыдала от ужаса, когда оно попыталось войти. Но стоило ему утащиться прочь от двери, она, сломав оцепенение, продолжила – всеми силами стараясь не производить ни звука. Слишком медленно. Опоздала. Опоздала… Услышав спустя время мамин голос – испуганный, тихий, но разносящийся эхом по каменной башенке, – Донелла принялась долбить дверь, уже не заботясь о пальцах. Оставалось чуть-чуть, совсем чуть-чуть, треть толщины! Она не представляла, чем сможет помочь, – она просто рвалась на свободу, потому что мама в беде… А потом был последний, страшный крик. И Донелла онемела, похолодев. Она ждала ещё хоть звук – с надеждой, с болью, с ужасом, – но гулкую тишину наполняло только бормотание палача. «Мама? – позвала Донелла, осмелившись. – Мама?..» И, не услышав в ответ ничего, кроме проклятого чокнутого голоса, – изо всех сил ударила в дверь плечом. «Мама!!!» – кричала она сипло, заходясь от боли, и била, била, била… Пока не сползла обессиленно вниз. Ублюдок приходил бормотать свой бред к ней под дверь. Про конец пути и про маму. Про маму… Дрожа всем телом – не от страха, от отчаянной ярости, – Донелла молила Семерых, чтобы в этот раз он вошёл: всадить заляпанный кровью осколок в ненавистное лицо, вспороть ему глотку, и дальше будь что будет… Но Рамси уволокся прочь, и она отключилась. Вырвавшись из одуряющего тягучего сна, больше похожего на кому, Донелла принудила себя встать и продолжила ковырять дверь. Монотонно, слепо, с тупым упорством зомби. Она больше не обращала внимания на звуки, которые издавал Рамси, – бродил ли он по башенке, подволакивая тяжёлые сапоги, или шуршал пакетами, или бормотал, добродушно беседуя с кем-то неслышным, или страшно орал после пары часов затишья… Рамси тоже больше не уделял пленнице внимания – будто позабыл, что она есть. Когда истончившийся слой дерева наконец поддался и замок повис на одной дужке, Донелла уже едва ли что-то соображала от истощения. Иначе, наверное, побрела бы к выходу – а не к лежащей на кровати куче чёрного тряпья, в которой она с первого взгляда узнала Рамси Болтона. Шатко, бездумно, стиснув грязный осколок – уже, казалось, вросший в скрюченные пальцы, – Донелла шажок за шажком плелась к мужу. Убедиться, что ублюдок мёртв, было жизненно необходимо, а если нет… Что если нет – Донелла подумать не успела: замерла в двух футах от цели, уставясь в отощалое измождённое лицо. А в следующий миг чудовище вскинулось – одним стремительным звериным рывком. Запоздалый, заторможенный слабостью замах – Рамси перехватил её руку и вывернул, и осколок фаянса звякнул об пол. - Как она вылезла? – то ли услышала, то ли вообразила Донелла его неживой отстранённый голос – прежде чем окунулась наконец в темноту. *** - Ах ты гад! Документы, сука, тащишь?! Болтонский молодец в глубоко надвинутом капюшоне – узкоплечий, толстенький – безмолвно и яростно отбивался в темноте от патрульных южан. Он так и ушёл бы незамеченным: кто станет всерьёз шерстить территорию в такой дождь? – если бы не случайный луч фонаря. Пятно света на двери в архивный корпус, звяк упавших ключей – и чёрная фигура неуклюже рванула прочь, разбивая лужи. Южане догнали быстро, вцепились, как псы; полминуты борьбы, ругани в два голоса – и, с треском порвав куртку, болтонский молодец выскользнул и бросился бежать. К груди он прижимал картонную папку. Южане были вымотаны и злы, промокли, получили тумаков. Они больше не хотели бегать, имея приказ не церемониться со шпионами. В шорохе дождя грохнул выстрел – и беглец, крутнувшись, упал навзничь. Всё так же молча. Патрульные подошли ближе, косясь на разлетевшиеся из папки листы: «Кога», «Круш», «Ноздря» – расплывались под дождём нелепые заголовки. Капюшон с убитого так и не слетел – только выбилась из-под края тёмная чёлка. - Да это же баба! – протянул тот, что не стрелял, приглядевшись к неподвижной фигуре и лицу. – Ты бабу порешил. Ещё и на сносях, похоже, глянь, какое пузо… Семь лет теперь удачи не видать, знаешь примету? - Шпион – всегда шпион, баба или мужик, тут и думать нечего! – Вояка помолчал, мрачнея, поправил ремень; тронул носком сапога раскисшую папку: – Бумажки-то, поди, собрать надо, важное что-то должно быть… - Да не нашего ума дело… – проворчал второй и принялся торопливо сгребать в папку всё, что ещё не разлезлось. Кутаясь в форменные болтонские куртки с перешитыми эмблемами, южане поспешили обратно в казарму – докладывать о происшествии. Запоздалый осенний дождь пополам с мокрым снегом шелестел над дредфортской базой, хороня в себе все остальные звуки. Глаза Любаны, широко распахнутые ему навстречу, стекленели под ударами капель. *** Вонючка не сомневался в принятом решении. Он приложил столько усилий, чтоб получить этот шанс! Стойко выдержал незнакомых людей, свет, камеры, вопросы, микрофон в лицо; даже что-то говорил по команде… И получил наконец свою награду: электронный ключ. Вонючка не боялся приближения смерти. Наоборот – ждал её, как ждут старого друга, немного запоздавшего. На душе было спокойно, в голове – впервые за долгое время! – поселились уверенность и какая-то тихая радость, что скоро всё закончится. Ему не хотелось ни остановиться на секунду, ни полюбоваться в последний раз восходом солнца, как поступают, наверное, другие самоубийцы. Да он и не успел. - Теон! Что ты здесь делаешь?.. – весёлый голос Луизы будто выцвел на полуслове, окрасившись ужасом. Она появилась на крыше, когда Вонючке оставалась всего пара шагов до края. Он обернулся на оклик и застыл; мелькнула нелепая мысль, что как-то неловко будет прыгать при ней. Мелькнула и пропала. Луиза набросилась, будто бешеная кошка: невесть как изловчилась схватить за шею и потянула прочь от парапета. - Нет, пожалуйста! – отчаянный всхлип, тычок носом – куда-то между лопаток: она была ниже почти на фут. – Не смей! Приказывать?! Может только хозяин! Закаменев и оскалясь, Вонючка утробно рыкнул: - Убери руки, – с замершими на весу кистями, избегая касаться девушки. Он мог бы стряхнуть её и так: всего-то движением плеч… или броском через себя, с крыши. Если бы не блок. Луиза помотала головой; что-то тёплое мокрило Вонючке спину, где она уткнулась лицом: - Никогда! Не уберу! Ты должен жить! – прерывающимся голосом пролепептала она такую чушь, что от ярости перехватило дыхание. На кой грёбаный чёрт ему жить? Кому ещё он должен?! Блок, мешал только блок – не то, как она приносила ему домашнюю выпечку в палату, не то, как читала книги, пыталась увлечь музыкой, показывала фильмы на планшете… - Отпусти! – повторил Вонючка; скованный неподвижностью, не смея сопротивляться, он потерял ещё несколько футов, но стоит только отцепить Эту – покрыл бы их одним прыжком… А дальше всё случилось стремительно. Луиза прижалась, схватила его за голову: - Теон, посмотри на меня! Умоляю, посмотри! – и попыталась повернуть к себе… Рука соскользнула в тот момент, когда Вонючка зарычал, приоткрыв рот. Треск распоротой кожи, металлический вкус – Луиза вскрикнула – и он истошно взвыл хором с ней. От боли в давно отрезанном пальце потемнело в глазах, по нервам шибанул леденящий ужас. «Нельзя кусаться без приказа! Нельзя, нельзя, нельзя!» – лезло из глотки через силу, тошнотворными спазмами. Хрипя, Вонючка шлёпнулся на крышу, схватился за голову; «Теон, что с тобой?!» – мельтешило где-то за гранью сознания, до рвотного кашля усиливая боль. - Нельзя к-кусаться!.. – невнятно сипнул он. «Не трогай меня, не трогай, Утонувший Боже, прекрати меня трогать», – но это уже не вытолкнулось, так и застряло под кадыком. Белый рукав халата пропитывала кровь, а Луиза всё цеплялась за Вонючкину шею, дрожа всем телом и слабо всхлипывая. - Я не хочу слышать, почему ты принял такое решение. – Она наконец отстранилась, оставив руки на его плечах. – У тебя было такое сложное, ужасное прошлое… Нет, молчи! Не говори ничего! Это не имеет значения! Я помогу тебе всё забыть! - Я не хочу забывать, – голос пробился наконец сквозь боль – в голове, в голове, боль только в голове – сухой и безжизненный. - Хорошо, – судя по всему, Луиза не решилась спорить. – Просто… – запнувшись, она быстро вытерла глаза. – Извини, что плачу… Я просто… люблю тебя, я не смогу без тебя! Это, наверно, глупо звучит, но я правда тебя полюбила, – Луиза жалко улыбалась сквозь слёзы. – Пожалуйста, живи ради меня, я сделаю для тебя всё! Позволь мне просто быть рядом… Внутри всё воспротивилось – ужасом, болью, отвращением, – но усилием воли Вонючка сдержался. Плечи его беспомощно опустились. Недопустимо. Не пресёк вовремя, не распознал. Будь господин Рамси жив, заставил бы, наверное, сожрать её – не всю, конечно, но столько, чтоб от сырого мяса начало тошнить. «Теперь эта девушка не по вкусу тебе, Вонючка?» Горло с новой силой пережала тоска: насколько же это было бы проще, чем теперь… - Прошу тебя, Теон… Он должен был понять давно. По тому, как она нежно улыбалась ему, читая сказки, как придвигалась поближе и склоняла голову набок, пытаясь вызвать его на разговор, как оставалась допоздна, прося не выдавать её профессору, как вся светилась от радости, когда «Теон» обращал на неё внимание, выныривая из мыслей… Пожалуй, Вонючка почувствовал бы жалость – если бы только был на это способен. - После всего, через что ты прошёл… через что МЫ прошли вместе… – упрямо, умоляюще твердила Луиза. – Ты не можешь просто взять и наложить на себя руки! Вонючка распахнул зажмуренные было глаза. Руки, руки… на себя… руки… Кощунственно-неуместной вспышкой удовольствия, цепляясь за эти слова, в памяти ожил образ хозяина. «Хочешь, чтобы я… приласкал тебя?» – вкрадчивый голос увлечён и хрипловат, глаза расширены, горят нетерпением. «Да-а-а, милорд!..» – глухо воет Вонючка, будто моля о спасении. «Расскажи, почему ты этого хочешь?» – Рамси любит смущать его, Рамси обожает слушать его прерывающийся робкий лепет, и – да, да, Утонувший Боже, да! – Вонючка скажет всё, что чувствует! Всё, чтоб хозяин точно так же сходил с ума от удовольствия! «Потому что… ваши прикосновения приятнее всего на свете, – преданность и обожание в голосе – увлечённый восторг в прозрачно-голубых глазах. – Я… безумно хочу вас, хозяин, я так возбуждён, что это… почти больно, – искренняя мука, искренняя мольба – и Рамси, задрожав, прижмурясь, с блаженным стоном подаётся вплотную. – Я мучаюсь, но… никогда не посмею тронуть себя сам, потому что… я только для вас, милорд, для ваших рук». «Всё верно, Вонючка, только для моих рук, то-олько…» – и упоительные, неспешные прикосновения вытягивают из него разум вместе с беспомощными стонами, вместе с конвульсивной дрожью выгнувшегося тела… - Я не смею сделать это своими руками. Это тоже не смею… – прошептал Вонючка, стиснув виски – в ужасе от того, что чуть не натворил. – Ты права. Я не смею. Я – только… я был… – страшное, страшное, безысходное слово, – только для Его рук. Неожиданный порыв ветра заставил Вонючку встряхнуться: сосредоточиться, загнать эмоции вглубь. Голова прояснилась, и теперь он с холодной расчётливостью продумывал варианты. Как уйти, не нарушая запрет? Что хочет услышать Эта? Решение пришло почти мгновенно: в таких больших городах постоянно происходят несчастные случаи, так почему с ним не может? Если случайно попасть под машину, или нарваться на компанию пьяных подростков в подворотне… Это ведь не «своими руками»?.. - Хорошо, – Вонючка поднял голову и решительно посмотрел на девушку, – я буду жить ради тебя. Не выдавай меня Этим. Луиза счастливо заплакала, засмеялась, бросилась ему на шею – и не заметила, как болезненно прикрылись глубоко запавшие глаза и как шевелятся испачканные её кровью губы. Непрерывно и беззвучно, в горькой молитве божеству, которое давно заменило собой Утонувшего Бога: «Простите меня, простите, милорд, я уже скоро, пожалуйста, простите, простите…»