***
Странный ритуал, который помнят только очень-очень старые наставники, можно было провести самостоятельно – вот, что выяснил Малик, когда Альтаир сорвался с места следующим утром, вознамерившись спасти мир. Он еще раз взглянул на свою перебинтованную ладонь, а после – на окровавленное перо, убранное в верхний ящик его стола. Увы, сейчас был только вторник. До воскресенья оставалось слишком много дней, слишком много перьев для тех, кто посетят бюро в ближайшее время. Слишком много разговоров на глупые темы, и слишком много волнения за нового кровного брата, который так и норовил сложить голову где-нибудь. Но волнение – это хорошо. Если он волнуется, значит заботится. А если заботится, то сможет смириться с тем, что любой глупец может исправиться и изменить мир, если очень-очень сильного этого захочет.3.
3 декабря 2016 г. в 08:11
Конечно, Альтаир был тем еще живучим псом, каких отыскать трудно, поэтому уже на следующее утро пропал со своего места, на котором еще вчера обещал «если не помереть, то прирасти к нему точно».
Первой мыслью было, что ассасин решил не задерживаться в Иерусалиме и глупо рванул с еще не зажившими ранами в Масиаф, добивая свой организм, но оставленные в комнате меч и кинжал говорили об обратном. А так же о том, что он точно не собрался вызывать тамплиеров на второй раунд. Эта новость уже радовала, ибо Малику отчаянно не хотелось второй день подряд возиться с едва живым убийцей, бегая вокруг него и возвращая ему приемлемый облик.
И всё же, где бы он ни блуждал, ибн Ла-Ахад вернулся не раньше полудня – уставший, голодный, но, похоже, без новых ран. Даже старые не открылись, что для него было вообще огромным достижением.
— Мира и покоя тебе, Малик.
— Если продолжишь без предупреждения сбегать в таком состоянии, — он многозначительно кивнул на бледного, как сама смерть, мастера, — то покоя мне точно не видать.
Это был обычный упрек, но почему-то – кто бы мог сказать, почему? – он подействовал иначе.
— Неужто волновался? — едко усмехнулся Альтаир, немного шатающейся после прогулки походкой доходя стойки и опираясь об ту руками.
— Боялся, что кто-то убьет тебя раньше, чем я.
— С каждым днем у тебя все больше шансов на это, — вроде бы в шутку ответил он, однако губы поджал как-то серьезно. Истину выдали бы глаза, но те было невидно из-за капюшона.
Возможно, последние дни размягчили их с помощью ностальгии и частого общения, а может, доверие начало восстанавливаться из мелких крупинок. Так или иначе, сегодня этот вопрос не мог остаться без ответа.
— Всё дело в предателе, в Братстве?
— Скорее в древнем артефакте, что попал ему в руки, — поправляет Альтаир, даже не пытаясь увильнуть от щекотливой темы. — Грядет кое-что ужасное, и я сильно сомневаюсь, что хоть кто-то из нас способен это остановить.
Он подтаскивает стул, садясь с другой стороны от стойки Главы Бюро, и устало складывает голову на руки. Он измотан, но вина не в физическом истощении. Он словно уже смирился со своей участью, а теперь просто отсчитывает дни до момента своей смерти.
Малик озвучивает свою догадку вслух.
Альтаир не сдерживает нервный смешок.
Приходится подождать, пока он собирает мысли окончательно, выдавая речь длиннее двух-трех слов.
— Я всё ещё не могу раскрыть тебе всех карт, — с самого начала признает ибн Ла-Ахад, — но это никак не связано с моим эгоизмом. В этом бою слягут все, кто встанет на мою сторону, а еще больше смертей братьев я видеть не желаю.
— Может ли быть так, что ты переоцениваешь силу врага и недооцениваешь Братство?
— Боюсь, что нет. Может быть, я даже недооцениваю мощь наших врагов, — честно признает Альтаир, и его голос звучит как-то глухо из-за столешницы, в которую он уткнулся лбом.
Но даже так в голосе есть то самое, несвойственное, безумное отчаянье, каждый раз заставляющее Малика недоуменно хмурится.
Что случилось с тем неопытным мальчишкой, бросавшимся в любой бой?
— Он повзрослел.
Малик не сразу понимает, что задал вопрос вслух, а когда понимает, то ошарашен ответом. Он привык анализировать каждое слово, привык думать во время разговоров, как во время шахматной партии, и если это – игра, то его положение фатально.
Вот этот момент. Вот сейчас.
То самое чувство.
Словно Альтаир стал другим. И этот «другой» невероятно симпатизирует Малику.
— Если всё так, как говоришь, — осторожно начинает Глава Бюро, — то ты слишком много на себя берешь. Это не только твоя война. Братство не случайно так названо.
— Именно. Поэтому я не готов жертвовать братьями.
— Раньше тебя это не… — начинает, было, Малик, но обрывается в самом начале. Он не должен давить на прошлое. Он уже давно смог простить смерть брата. Он не должен, не должен был этого делать.
Но он уже начал.
И Альтаир понял суть – заметно стушевался, сжался и стал цвета своего капюшона. Ему не нужно было говорить что-либо, чтобы брат понял – он раскаивается.
Это невероятно, но Альтаир умеет сожалеть, раскаиваться, волноваться и имеет совесть, о которой раньше ходили только легенды.
Он не безнадежен.
Малик не знает, что ему делать в этой ситуации. Он не представлял, что такое возможно.
Он так и замирает, пялясь во все глаза на капюшон, под которым скрыто лицо самого бестактного, своенравного, дерзкого и сильного ассасина, проявляющего человеческие черты, вроде сострадания.
И не перед кем-нибудь важным; перед Маликом.
И тот начинает чувствовать, что снова может положиться на ибн Ла-Ахада, может открыть спину, не боясь быть проткнутым клинком, может говорить на любые темы, может…
Если бы не.
Он вынимает из-за пояса белое, чуть потрепанное, перо и кладет его прямо перед лицом Альтаира.
— Оно ждет твоей крови.
И Брат всё понимает без слов.
Он протягивает ладонь и, когда Малик выпускает скрытый клинок, обхватывает тот пальцами. Идеально заточенное лезвие и сильная хватка – жгучая смесь. Темная кровь омывает пальцы, клинок, рукав Главы Бюро, рукав плаща ассасина, вырисовывает замысловатые узоры на всех поверхностях, которых достигает, и, наконец, окрашивает перо.
Всего треть его – не полностью, но полностью и не надо.
Ибн Ла-Ахад поднимает другую руку и выпускает клинок. Единственная рука Малика не потеряла точности – он цепляется так же сильно, позволяя крови смешаться на всех поверхностях, а после и на самом пере.
Их кровь мало чем отличается.
И почти не отличается от крови любой из жертв этих самых клинков.
Но для них, в этот момент, она прекраснее чего-либо.