Последнее перо

      По воскресеньям Малик ходил в голубятню, чтобы достать перья на ближайшую неделю. Его расчеты абсолютно всегда были верны, поэтому он никогда не брал слишком много или слишком мало – каждый раз идеально-точное количество, ровно на тех, кто придет в бюро до следующей «вылазки» к птицам.       Это дотошное внимание к простому действию могло бы показаться странным, но он мало куда ходил, предпочитая – не всегда из-за любви к покою и одиночеству – оставаться в четырех стенах. Поэтому еженедельные вылазки были неотъемлемым ритуалом; они давали какую-то стабильность и уверенность: если он все делает верно, значит, его ум все так же проницателен, точен и не окончательно спекся в иерусалимской духоте.       И никогда за его работу в бюро он не ошибался. Перья, хранимые в темно-лазурной коробке, под стойкой, стремительно заканчивались уже к утру пятницы, а проснувшись в субботу, редко можно было увидеть больше одного. Такова была система, которую Малик тщательно берег.       Он не любил, когда что-то идет не по плану – как в делах бюро Братства, так и в собственной жизни. Мысль о том, что что-то может внезапно покатиться к шайтану, отвращала и вызвала лишь скрип зубов. Фраза «не по плану» теперь крепко-накрепко закрепилась за треклятым днем, когда он потерял брата, руку и близкого друга, в которого раньше верил, уважал и даже по-своему любил – как и всех остальных некровных «братьев» из Братства.       Теперь ему претила мысль об ошибках и недочетах. И это был не страх, испытываемый новичком перед первым прыжком веры, а слепая ярость, пламенной жидкостью разливающаяся по венам, отдающаяся горечью на языке.       Стоит ли объяснять, что ни одна система, какой бы простой она ни была, не может всегда работать идеально, как бы ты ни старался для этого? И если проблема с мешкающими учениками, переносящими убийство первой цели на несколько дней вперед из-за волнения, легко решалась сильным тумаком и парой наставляющих лекций о долге и уверенности их клинков, то нынешняя таилась в самом Аль-Саифе, а потому выстраивала перед ним витиеватую полосу препятствий.       Дело было в весточке от великого наставника, пришедшей ровно за неделю до злополучного дня. В ней тот предупреждал о приезде непутевого ученика, исполняющего его поручение, а так же недвусмысленно намекал на то, что убийств будет не одно, а два. Тогда продуманный глава бюро добавил к количеству перьев еще пару, полагаясь на то, что ему пояснит ситуацию сам Альтаир, прибывающий уже через день – очевидно, будет опять скакать сломя голову и взбудоражит всю стражу в округе, наделав шуму.       И его догадка, в принципе, была верна. Но не полностью.       Ибн Ла-Ахад действительно поднял тревогу, решив, что «быть незаметным» - не из его кредо, даже не волнуясь о преследователях, которые легко могли прочесать область, где он исчез из виду, а было это всего в паре домов от бюро(ситуацию было с чем сравнить: многие правильные ассасины специально уводили стражников в другие районы, едва ли не на другой конец города, даже будучи ранеными, лишь бы те ничего не заподозрили). Однако говорил он лишь об одной цели.       Несколько дней Малик не обращал на это внимания, думая о том, что тот опять темнит и «играет на стороне», по-детски до последнего не прося помощи, и всё же с первой целью было покончено, а ученик ничем не выдал ничего о «тайном поручении номер два».       Время близилось к воскресенью, и Альтаир уже почти успел оправиться после дела, собираясь вскоре вернуться в Масиаф, когда с последними лучами солнца прилетела внеочередная птица от наставника. К тому моменту Малик уже был на взводе и, когда он с трудом зажигал свечу, чтобы разглядеть слова на желтоватом пергаменте, его рука непривычно нервно дернулась – он не мог позволить проклятому перу покоиться на дне этой коробки до вечера воскресенья. Просто не мог, хоть его злость и казалась нелепой даже ему самому...       И всё же, как бы он ни был готов к любому повороту событий, к любым внезапным и кардинальным изменениям в планах на ночь, прочитанное повергло его если не в шок, то в минутный ступор точно. Хорошо, что к тому моменту все новички уже разбежались по тавернам и своим импровизированным, временным домам, иначе было бы трудно объяснить выражение лица обычно язвительного и серьезного главы бюро. А терять грозную маску на людях не хотелось – перестанут бояться один раз и потом вовек уважения не заслужить.       Великий наставник же сделал все, чтобы избавить подчиненного от неё, довольно холодно описав ситуацию: последнее перо было для самого Малика, дело для именно его клинка. А целью был никто иной, как сопящий в соседней комнате на подушках «предатель Братства». Дело было именно в его предательстве, и это слово мелькало много раз в разных вариациях: предательство Братства, предательство кредо, предательство самого Аль-Саифа и его брата, предательство наставника… казалось, что тот в гневе, однако ситуация была не фатальной – он лишь «просил сделать всё, что в силах», не приказывал, а только давал разрешение на свершение мести. Он писал о том, что девять убийств, которые он поручил непутевому предателю, похоже, не могут изменить того, а потому с оставшимися могут справиться и другие ученики.       «Эта смерть не будет проблемой, а, возможно, избавлением от многих других в будущем. Однако, решение за тобой».       Через мгновенье после прочтения глава бюро твердо сжал кулак с письмом и поднес пергамент к свечи, смотря как тот охватывают языки пламени. К моменту, как маленькая горстка пепла осела на краю стола, он точно был уверен, что, если наставник задумался о возможности убийства в прошлом «любимого ученика», то на то была веская причина. Вероятно, он не все рассказал, и у него есть больше оснований жаждать этого.       А у Малика есть последнее перо, покоящееся на дне лазурной коробки.       В этот момент все казалось простым, слишком простым и понятным. Слова наставника, показывающего эту ситуацию довольно однобоко и негативно, разжигали старые, еще не успевшие исчезнуть или забыться чувства. Ненависть, агрессию, жажду расплаты и ужасную, сжигающую изнутри неприязнь к человеку в соседней комнате.       Именно из-за него все проблемы. Он во всем виноват. Он неспособен измениться. Для блага Братства он должен умереть, и чем скорее – тем лучше.       Аль-Саиф стер рукавом черного халата пепел и наклонился к двум, лежащим рядом, почти вплотную, атрибутам ассасина, которые он и не рассчитывал в ближайшее время использовать вновь. Если честно, он вообще считал себя навеки погребенным под стопками книг в этом душном бюро, однако вот он, шанс вновь дать клинку почувствовать вкус крови. Изменить мир, Братство и самого себя одним-единственным взмахом меча. Ведь месть меняет людей, верно?       Перо припрятано за пояс, а оружие уверенно лежит в руке, как будто и не было трагичных событий и тоскливых месяцев. Когда вновь он делает шаг в другую комнату с открытой крышей, и его лицо щекочет прохладный ночной ветер, Малику на секунду мерещиться, что всё вернулось на свои места, что он снова жив…       А потом он замечает свою цель, пусть и не такую сопротивляющуюся, как было раньше, однако, первую цель за долгое время, что не может не придать терпкости и важности моменту.       В этот момент Альтаир лежит спиной к нему, почти уткнувшись лицом в холодную, каменную стену, и размеренно дышит, даже не подозревая о том, что происходит рядом. А может, подозревая и не сопротивляясь, потому что осознает свою вину… нельзя знать наверняка, что у него на уме.       И всё же, если даже наставник посчитал его безнадежным, глупо верить в возможность раскаянья. За все это долгое время он даже ни разу не извинился, даже на мгновенье не переступил через свою проклятую гордость, от которой столько проблем для всех – это о чем-то, а говорит. Вероятно, его смерть – лучший исход даже для него самого, чтобы его душа не терзалась после конца еще сильнее, ведь у него уже итак неограниченный временными рамками пропуск на пьянку к шайтану, зачем все усугублять?       Аль-Саиф перехватывает клинок поудобнее и делает еще два шага, так, что касается кончиками обуви края ближайшей к нему подушки. Его разум удивительно чист и потому пытается сохранить этот момент в памяти максимально точно – каждое дуновение ветра, каждую складку на одежде, каждый отблеск лунного света на глади лезвия, каждую расслабленную черточку лица жертвы. Навсегда запомнить это.       В легкие забивается прохладный воздух, когда он шумно вдыхает, осознавая, что ничего не чувствует к человеку рядом. Если бы это было обычное дело, тогда, конечно, в этом не было бы ничего удивительного, однако, он собирается убить «брата», в прошлом – близкого друга, возможно, самого близкого, а внутри все глухо и пусто. Где-то еще бурлит неприязнь, но никакого сострадания или тоски по прошлому и в помине нет.       Этот факт настолько ошарашивает Малика, что он даже не замечает, как Альтаир ежится, разгибая затекшую ногу.       — Долго еще мешкать будешь? — отнюдь без насмешки интересуется тот, разрывая гнетущую тишину.       Малик опускает меч, хмурясь и пользуясь положением, чтобы оглядеть комнату и понять, почему непутевый салага так спокоен. Ему кажется, что где-то подвох, но тот действительно лежит спиной, а его оружие любовно сложено на бортике фонтана. И меч, и скрытый клинок, и кинжал, и даже все до единого метательного ножа. У него нет никакой даже мизерной защиты от идеально-острого оружия, способного моментального лишить его жизни. Даже если атаковать будет калека, даже если он сможет увернуться от смертельного удара – серьезно поранить точно удастся, а в Иерусалиме никто не будет залечивать раны ассасина, кроме главы бюро.       Для ибн Ла-Ахада ситуация фатальна. Может поэтому он так и спокоен? Не хочет встречать смерть в тщетных попытках её прогнать, как делал это обычно? Ведь гораздо логичнее встретить ее с распростертыми объятьями, как старую подругу, как их учили в прошлом... а, может, действительно раскаялся?       — Разве ты не должен наносить удар до того, как тебя заметят? Нарушаешь кредо, «учитель», — единственное, что он произносит насмешливо – это обращение, потому что до сих пор не может смириться со своим понижением. И очевидно, что вся эта саркастичность – лишь нервозное проявление волнения и страха.       Удивительно ставить это слово в отношении Альтаира, но ведь это, шайтан его раздери, именно так. И тот не смог бы это отрицать, как бы ни старался.       — Это относится лишь к тем ситуациям, когда нет сомнений, — мудро и спокойно реагирует Аль-Саиф, все-таки убирая клинок в ножны. Какой смысл его держать наготове, если даже та легкая ненависть испарилась? Если он вообще ничего не чувствует, то не может судить и о целесообразности убийства в этот момент. — Я не буду этого делать. Сегодня. У тебя еще много дел, которыми ты должен искупить вину перед Братством.       Он знает, что выглядит сейчас глупо, только что замахиваясь мечом, а теперь так резко отступаясь, но он ничего не может с собой поделать. Понятие «убийство по приказу» размылось за время этого «отгула», просиживания зада в спокойном и душном бюро, и теперь он четко осознает, что не должен и не хочет лишать жизни этого человека.       По-крайней мере, сейчас. Кто знает, что будет завтра или даже через час? Ему все равно не давали прямого приказа, не ставили временных ограничений и не просили скрывать правду от самого Альтаира. А перо может и подождать. Не в коробке, но рядом с Маликом, ожидая момента, когда белое станет красным.       — Откуда ты знал, что я приду? — решает потратить время с пользой глава бюро. Он немного лениво прислоняется спиной к дверному косяку. — И что не буду этого делать?       Ассасин, еще с минуту назад услышавший металлический лязг ножен и понявший, что казнь отменяется, все-таки удосуживается перевернуться, пусть не к собеседнику, но хотя бы на спину, смотря вверх. Его лицо, не скрытое капюшоном, не выражает практически никаких эмоций, кроме уже остаточных отголосков прошедшего напряжения.       —Ты – самый мотивированный кандидат на роль моего убийцы. И я не знал, что ты не будешь этого делать.       Малик готов поклясться, что на последних словах его голос сошел на предательский, дрожащий тон. Но скорее всего это всего лишь разбушевавшееся воображение – у этого человека не было и не могло быть испуганного тона. Это из разряда невероятного: даже в самых дерьмовых ситуациях он язвит и смеется.       — Почему тогда не попытался дать отпор?       — Нет смысла. Сбегу от тебя – он пошлет толпу других ассасинов, лишь бы избавиться, — пожимает плечами Альтаир. — Предпочту умереть за дело, а не из-за ассасиновско-тамплиеровских распрей.       Он говорил о чем-то важном, но при этом не сообщал слишком много. У него был свой секрет, очевидно, который и стал причиной приговора от Аль-Муалима. Однако он не спешил распространяться об этой тайне. Наверно, к лучшему, раз за нее могут убить.       И всё же, попытаться стоило.       — Тебя приговорили за предательство Братства, а не из-за тамплиеров, — пытается зайти иначе Малик и вытащить хотя бы жалкий клочок информации. Он точно может отличить, когда Альтаир лжет, чтобы не выглядеть испуганным, а когда откровенен и серьезен. Даже если первого на его памяти никогда не было.       — Это ты так думаешь, потому что иначе ходячих трупов было бы уже два, — подтверждает неприятную догадку убийца так же спокойно и размеренно, словно готов продолжать этот бесцельный разговор всю ночь, делая эти длинные паузы между ответами и меланхолично растягивая слова. — Я не верил, что это правда, однако действия Аль-Муалима говорят об обратном. Мы все ужасно заблуждаемся. Мы такие глупцы, Малик, и, боюсь, этого уже никому не изменить.       От этого тягучего отчаянья в горле почему-то встает ком.       — Если ты расскажешь, я помогу придумать что-нибудь, что…       — Я не могу втягивать в это еще кого-то. Слишком велик риск, — прерывает посреди фразы ибн Ла-Ахад. — Яблоку никто не сможет сопротивляться, а потому тщетные попытки закончатся плачевно. Я не могу позволить еще кому-то умереть из-за меня.       Малик не знает, что ответить, и в очередной раз выбирает молчание. Если раньше это казалось попытками перенести вину на другого, то теперь он ничерта не понимает и не узнает того, с кем говорит. Неужели, и правда хоть немного, а изменился?.. звучит бредово, однако, это так. И со стороны это прекрасно видно, если не пытаться цапаться с ним каждую секунду общего разговора.       — В таком случае, раз ты решил спасать всех в одиночку, тебе стоит как следует отдохнуть, — приходит к единственно-верному умозаключению глава бюро. — Спи, а на утро обсудим это.       Альтаир резко поворачивается на бок, вновь заставляя рассматривать свою спину, и поджимает к себе ногу.       — Я выезжаю с рассветом.       — Как пожелаешь.       Спорить нет никакого смысла. Он всё равно сделает всё по-своему. Уже выходя из комнаты, Малик внезапно понимает, что, если ассасин прав, то риск слишком велик, и они могут уже никогда не встретиться. А, если в этом замешан тот артефакт, о котором он читал одни только безумные легенды, то есть риск вообще никому никогда ни с кем не встретиться.       Однако, как и несколько минут назад, у него совершенно нет эмоций на этот счет, словно все выкачали изнутри.