Орехово-алый мотылёк

Ты — мое окружение, всё, что меня окружает, Ты проносишься эхом над горным массивом В моём левом полушарии. Ты — мое окружение, всё, что меня окружает. Это ты крутишь калейдоскоп Моего сознания, И я буду держаться за тебя. «Holding on to You» Twenty One Pilots ©.

      Наконец, то ли время смягчилось, то ли логичная пауза в три дня хорошо закрепилась в сердце, но Чесио научился пережидать часы от встречи до встречи достойно и даже в каком-то смысле полезно. Подумал, что Джованни нужен, конечно, интересный друг, образованный, могущий рисовать не только облака, но и спелые арбузы, грузно лежащие на помятой клетчатой ткани вместе с сочными виноградинами. И не только это, естественно, но и многое другое; он стал куда больше прикладывать усилия к рукоделию, чем вызвал восторг учителя, но делал это не для него, а для таких же распахнутых в удивлении карих глаз, когда дотаскивал до их мостика очередную объёмную штуковину из листьев, веток и ещё какой-нибудь мишуры. Чесио часто думал над заданием, вкладывал в него свою душу и неумеренную фантазию; Кармэла стала говорить, что наконец-то его воображение пошло в верное русло. А мальчик не совсем понимал, почему верное было одним единственным, и не переставал в свободное время заниматься глупостями и ради поимки золотистого жука глухо падать с хлева на землю и получать кучу синяков. Ему просто нравилось казаться для Джованни необычным, могущим придумать какие-нибудь милые вещички. Но, безусловно, умения и мастерство нарабатывались со временем… Впрочем, несмотря на свою ещё более безграничную, чем фантазия, нетерпеливость, Чесио аккуратно справлялся, пыхтел, иногда хмурился и цокал, когда не получалось, но всё же шёл к цели.       Однако ж через месяц занятия закончились, и все ребята, и старшие, и младшие, ушли на заслуженный отдых вплоть до момента, когда лес за пределами деревни станет одной большой оранжевой массой. Чесио только-только стал втягиваться в безумный вихрь своих цветастых идей, а тут уже делать ничего и не надо было… Но он не расстраивался, а потихоньку продолжал выдумать самодельные клетки для птиц из прочных веток, украшал их розами и ромашками и, показав сначала Джованни, поставил в углу в своей комнаты до лучших времён. Не только это: ещё соорудил прекрасный подарок матери на день рождения, обмакнув шишку в золотистую краску и обсыпав её резными лепестками, потом приготовился к празднику Мирэллы и нарисовал ей чудесный лесной склон, по которому каждый раз спускался к Джованни, — она-то таких и не видела… В общем говоря, каждый день он старался придумать нечто красивое и почти полезное, даже начал изготавливать хлипкую кормушку для королька — наверное, он тоже жутко хотел какого-нибудь подарка от него, но просто не мог сказать, конечно. Но для Джованни Чесио не спешил с презентом, потому как хотел ещё немного поучиться и выдумать уж что-нибудь совсем чудесное и гениальное. Поэтому часто, усевшись дома в полном одиночестве, мальчик раскладывал вокруг себя множество всяких жестяных банок, выточенных самостоятельно свечек из воска, незаконченных картин с фиолетовыми, жёлтыми и розовыми лесами и равнинами, целые кучки разномастных оливковых, коричневых, жёлтых веток, горку орехов и еловых, сосновых шишек, потом охапки неказистых цветочков с долины у подножья холма в лесу и ещё бесконечно много радужных мотков ниток, полуоборванных цепочек, не слишком ценных камней, булавок, ремешков и отдельный мешок с лоскутами ткани разной текстуры и цвета. Раскладывал это всё благоухающее ветром, травой, еловыми ветками и домашней пылью богатство и думал, что же можно сделать. В итоге Чесио оставлял в дальнем углу комнаты незамысловатое описание своей очередной идеи, пользуясь значками и рисунками (писать их пока не учили) и вытачивая это дело прямо на деревянной стенке с помощью маленького тяжёлого ножика. Он очень надеялся, что Кармэла никогда не увидит это, а если увидит, не будет ругаться слишком сильно.       Всё лето можно было спокойно раздумывать над подарком Джованни, часто даже в полнейшей тишине — Мирэлла уходила гулять с подругами, лишь к обеду возвращалась, чтобы встретиться с той самой тётей Фелисой и пообедать, а потом обе уходили — и уже никого до прихода Кармэлы. Поэтому Чесио легко мог улизнуть в лес тогда, когда ему нужно было, и никто не спрашивал, что он делал весь день, только вечером мать критично оглядывала его на наличие новых синяков или ссадин и, если таковых не было, целовала в лоб и улыбалась, а если были, то тоже целовала в лоб, вздыхала и мазала своей чудесной лечебной мазью. Тётя Фелиса не жаловалась на него — и это уже было замечательно; а так-то каждый, кто знал его, думал, что весь день он пропадал по чужим задним дворам, проскальзывал куда-нибудь в подвалы, словно маленький коричневый кот, гулял среди аллей, собирал цветы и фрукты, приносил к себе в комнату различную мелочь, добирался до гнезда угольной качурки, едва не упав с дерева, и всё в таком роде. Большего счастья Чесио и не представлял.       С Джованни они теперь встречались около их мощного и древнего моста; иногда сидели рядом, болтали без остановки (в основном, конечно, Чесио, его друг на этот счёт был поспокойнее) и звонко смеялись над шутками друг друга. В такие моменты коричнево-алый мотылёк внутри Чесио почти загорался, становясь огненным, приятно-огненным и дурманящим. Мальчик ещё с трудом догадывался, как обозвать его, но изредка раздумывал всерьёз над этим. Потом они залезали на деревья, отдыхали в теньке, развалившись на корнях, как в креслах, купались в речке, когда она уже более-менее нагрелась, прыгали в неё с моста, ныряли в глубину, доставали с илистого дна несколько железных ржавых штуковин, о назначении которых так и не догадались, и грелись на солнечных камнях своей крепости, и даже увеличили количество своих подданных от одной утки до мраморного чирка, такого красивого перламутрового цвета, что Чесио заявил: он теперь их доверенное лицо при дворе. И много, много смеха от этих мелких происшествий; каждая встреча — маленькая история, такая чудесная и необыкновенная. Чесио всё больше окунался в эту местами темноватую душу друга, слушая его порой невесёлые истории о той малость дикой, жестокой жизни в другой деревне, где встречали рассвет без всякой радости, проживали день без единой улыбки и уходили спать, лишь прочитав какую-то молитву и хорошенько проплакавшись. Мальчик с трудом верил, что где-то могло существовать такое, но, похоже, в каком-то смысле Джованни был жутко счастливым, что позволил мраку проникнуть в себя лишь частично. На самом деле, Чесио понимал: знай он, что в действительности происходило в этой душе и какой она поначалу могла казаться грубой, он бы побоялся подойти к нему. И его счастье, что не знал, а бездумно вышел из кустов вереска и почти бездумно стал лепетать свои бесконечные слова о каких-то мелочах. Теперь не жалел, что имел рядом с собой такого друга, который начинал понемногу спасаться от съедающей его темноты и приоткрывать ему душу. И Чесио был рад спасать, вытаскивать и рассказывать ему очевидные вещи про природу и про то, в чём настоящий смысл его баночки всех первостей мира. Всегда казалось, что времени слишком мало, хотя они вдвоём резвились от полуденного жаркого солнца до солнца, приближавшегося к закату. Чесио, как мог, восполнял рассказами все прошлые годы и старался делать это быстро, но ведь бывала такая мелочь, что хочешь не хочешь, а для собеседника она близка, понятна, и вы оба окунаетесь в перекидывание фразами «Да-да, у меня было также, как понимаю тебя, оно точно такое!». И ничего не было лучше в тот момент, когда меж полюсами их миров находилась янтарная тёплая точка соприкосновения и их души-цветы находили друг друга тонкими кудрявыми стебельками и оплетались вокруг. Ради таких моментов Чесио становился ещё интереснее, чтобы до конца понять душу Джованни.       Но время понемногу двигалось вперёд: постепенно от беспробудной жары, от которой приходилось часто обливаться холодной водой, пить её же, наедаться спелыми арбузами и дынями, а больше ничего и не нужно, дело перешло к незаметной лёгкой прохладе в воздухе. Момент, и вот уже нет желания беспрерывно бегать к колодцу и выливать прям там же на себя ведро воды; да и в реку с моста прыгать стало как-то свежо — та стала синее, глубже и прохладнее. Потом Кармэла принесла ему спрятанную в кладовке целую стопку шерстяных кофт, тёплых штанов, собственно связанных носков и чёрные сапоги. И добавила: в одной рубашке и коротких штанах теперь за дверь — ни ногой. И так Чесио понял, что наступила осень — совсем неожиданно, резко, нисколько никого не подготовив. Только он немного заработал себе кашель, но подумал, что просто пересидел в холодной воде. А оказалось — нет, всё же осень. Солнце никуда не девалось, да и днём кофту приходилось снимать, оставаясь в одной рубашке, но с утра и вечером всё в точности напоминало осень: низкие густые облака, приглушенное тресканье в печке, плотно закрытые окна, вечные носки на ногах и запах мятного или жасминного чая, сладкого липового мёда, хрустящего корочкой чернично-клубничного пирога и горьких лечебных трав, сушащихся наверху, по всему дому. Но всё же в этом было больше прелести, и Чесио не переставал радоваться и даже пару раз отнёс Джонни кусочки сладких пирогов, а тот ему взамен — куски от пирогов с мясом, и это оказалось очень даже вкусное решение!       А если наступало вот это всё, да ещё иногда и дожди начинались, то можно было говорить с уверенностью: завтра, проснувшись, можно точно обнаружить все деревья вокруг подёрнутыми осенним огнём, который обжигал листья и те стыдливо показывали свои истинные краски. А стало быть, совсем скоро начнутся занятия — пусть теперь и не обременительные, но всё равно это вам не лежать весь день в захламлённой комнате. Даже пришлось прибраться и кое-что с сожалением выбросить. Но отчего-то нынче ни одна вещь не могла расстроить Чесио; он и сам понимал, что это всё, кажется, из-за его друга принца-ворона. Он был виноват во всём его радостном настроении. И это всегда вспоминалось с таким трепетом, что мотылёк внутри чересчур сильно заходился в молниеносном похлопывании крылышками.       Впрочем, деньки текли — какие мимо Чесио, какие сквозь него, но всё равно он старался ценить каждый такой. За немного прохладной зимой, которая отличалась от осени лишь частым отсутствием солнца, последовал Новый год и тут Чесио резко осенила идея, что подарить Джованни. Пришлось вновь достать из всех шкатулок и коробок все запасы, разложить вокруг себя и отыскать целую медную цепь — в своём роде, почти бесценная вещь среди его хламья, нашёл на дороге по пути к игровой площадке ещё давным-давно. И теперь, немного почистив её, он увидел: цепочка вновь заблестела тёмно-оранжевым радужным отблеском, значит, он на верном пути. Тут же с лёгкостью отыскалась пустая серая подвеска со створкой — если открыть, внутрь можно было положить что-нибудь овальное. И овальное было тут как тут: чудесный камушек бирюзы, ну ровно по размеру! Чесио приклеил его туда, а внутри створки нашкрябал своё имя — для этого пришлось спрашивать у матери, как же оно всё-таки писалось. Когда всё это закончилось, мальчик положил цепочку в одну из маленьких деревянных шкатулок и безоговорочно решил пожертвовать ею — нельзя было такую вещь вручать просто так. И сам же расписал её красками, изобразив и шикарные гвоздики, и подсолнухи, и фруктовые рощи, и ещё много маленьких мирков, что окружали их. Чесио остался довольным подарком и с нетерпением ожидал праздника.       Честно говоря, мальчик был настолько в восторге, когда дарил эту вещь и видел приятное изумление на лице Джованни, что совсем забыл о том, что же подарил ему тот. Помнится, это было нечто умопомрачительно вкусное, но что именно — вылетело из головы. Да и дарили они друг другу столько на очередные Новые года, что всё помнить — памяти не хватит. Чесио знал: это всегда было таким неожиданным и приятным, что труднее и труднее становилось держать это в себе. Они расставались на этом мосту, уже темнело, и такое тягостное, но сладкое чувство щемилось в груди, словно кто-то поливал крылышки мотылька липким цветочным мёдом. Но каждый раз приходилось уходить, держа в руках то ли подарок, то ли частичку души Джованни. И Новый год — праздник загадочный, но даже он не давал такого слишком дорогого удовольствия, чтобы остаться вдвоём хотя бы на лишних два часика… Но это всё — лишь капризные мечтания самого Чесио. Похоже, в этих встречах в том и была изюминка, что они недолги и между ними приличная пауза. Чтобы не успеть надоесть, подобрать слова почётче и покраше, и успеть соскучиться. Не мудрено, что так поступила сама судьба: летом неосознанно они поступали также.       Однако в жизни Чесио стали происходить и другие яркие события, помимо вечно солнечных мостовых встреч с Джованни, залезания по сухим стволам, разжигания костров и даже мелких перекусов рядом с ними. Мирэлле исполнилось десять лет, и под её левой ключицей появился символ конвольволо — тот самый, о котором говорил Луиджи. Это было похоже на то, как будто чёрной краской нарисовали на коже такую картинку: две завитушки, вроде как, стебельки, растущие из одной волнистой ветки, а на том витке, который больше, пририсованы два небрежных прямых штриха под углом к основной ветке. Выглядело довольно прелестно. Чесио тогда спросил сестру, в чём смысл знака, а она ответила, что и сама не знает… им, всем десятилетним, обещали рассказать чуть позже. Даже не Марта должна была поведать об этом, а некто другой. Сначала мальчика это интересовало, но через пару деньков желание узнать угасло, забылось, а Мирэлла так ничего и не рассказала ему.       А вот через три года ему пришлось узнать насчёт этого слишком неожиданно. Однажды ночью под левой ключицей стало сильно болеть и чесаться, а на утро там на месте расчёсанной и красноватой кожи красовался символ конвольволо (дурацкое название, считал Чесио, до сих пор язык в трубочку сворачивался от него). Только… минуточку. Он присмотрелся: вместо двух штрихов, перекрывающих виток, был только один. Чесио не поднял панику, а просто нахмурился: в любом случае, до поры до времени он не мог знать, что этот символ значил. Только тогда он вспомнил про сестру, но та лукаво улыбнулась и бросила ему: «Придёт время — узнаешь. Слушай, я тоже сгорала от любопытства, тебе совсем немного потерпеть осталось». Но утаить от неё, почему это он вдруг заинтересовался, не удалось; мальчик сообразил, что раз один штрих — стало быть, не всё так гладко, ведь до того он видел эти символы у человек пяти и везде были два. И потому приоткрыл ворот рубашки наполовину, сославшись на то, что кожа ещё болела; увидев начало штрижка, Мирэлла облегчённо выдохнула и улыбнулась, спокойно похлопав его по плечу. Чёрт знает что значил этот жест, но Чесио напрягся и пребывал в напряжении до самого собрания.       Хорошо, что всё происходило так на руку для Чесио: собрание провели спустя два дня после появления символа, между их встречами с Джованни. Потому что иначе… иначе — была бы ошибка. Причём он и сам плохо оценивал её масштаб, а это бы вылилось в целую плохую историю… Чесио привык, что между ним и Джованни никогда не было секретов и почти все интересные события они начисто пересказывали друг другу, какими бы горькими они ни были. Но тут… Вернувшись домой после этого собрания, мальчик просто повалился на кровать и вышел только к ужину, всё раздумывая, раздумывая и раздумывая… Кармэла, казалось, поняла причину его сумрачной тоски и в конце ужина мягко положила руку ему на плечо, прошептав: «Я знаю, как это тяжело. Но, однако ж, тебе предстоит узнать куда более серьёзные вещи в будущем…» Чесио вернулся в кровать, лёг на спину и, выдыхая, осторожно, одними губами прошептал певучее, нежное слово: «Гиана». До сих пор он и не задумывался, кто же он. А он, оказалось, гиана. И все вокруг — гианы. Джованни часто произносил слова «человек», «люди», когда имел в виду жителей своей деревни, и как-то так Чесио неосознанно пришёл к выводу, что и он, вероятно, тоже человек, как и Джованни, и мать, и сестра. Но — нет. Он гиана. Впрочем, ничего, кроме этого переливчатого сочетания звуков, больше он и не знал, на самом деле. На собрании так и сказали: вы — гианы, а в чём ваше истинное обличье, вы узнаете лишь через семь лет, когда вам исполнится семнадцать.       Им ещё рассказали, что все гианы жили только тут, отличались красивой внешностью и хорошими вокальными данными. И Чесио удивляли искренне эти слова: например, красота. А что, разве где-то были существа, похожие на них, но с другой, подпорченной внешностью, на которую даже взглянуть не хочется? И поставленный голос: да каждый в деревне мог, не фальшивя, спеть не одну песенку. У кого-то голос был просто интереснее, вот и всё. Ничего необычного, но отчего-то эти слова были выделены длинноволосым оратором. Чесио так и не понял, но гораздо больше его поразили замечания про метку: оказывается, у кого-то могли проявиться конвольволо без штрихов. И это было крупным несчастьем, заявил оратор, печально сверкнув глазами, а потом попросил тех, кто увидел на своём теле вьющуюся лозу без двух штрихов, подойти после собрания. Он вкратце описал, что над такими гианами нужна была тщательная забота и наблюдение — увы, чаще из деревни сбегали и пропадали без вести гианы именно без штрихов на своём символе. Часто их находили умерщвлёнными от чьей-нибудь руки, которой они доверились, реже получалось вызволять их оттуда. На вопрос, в чём же, собственно, несчастье этих существ с неправильной меткой, оратор отвечал, что изначально всех гиан создал Лесной дух, небезызвестный им всем (как именно — вопрос другой, оставленный на занятия историей), и он решил, что его дети не должны страдать так, как страдают люди (люди — это похожие на нас существа, иногда более уродливые, менее талантливые и подверженные эмоциям, о которых мы и не слышали, пояснил он). Именно поэтому Лесной дух начертал на их телах такое состояние, от которого, по его заметкам, шли все беды человеческие и перечеркнул два раза, чтобы его дети уж точно никогда не попали в такое положение и были вечно счастливы. Что за состояние (точнее, состояния) — они должны узнать много позже. Однако ж и силы самого духа оказались не столь идеальны: на кого-то их не хватало, не сумел он охватить всех своих детей, когда их стало слишком много, например, как сейчас. И совсем недавно — вчера, на прошлой неделе или ещё раньше — он приказал младшим лесным священным духам обойти всех десятилетних мальчишек и девчонок и расставить на них знаки. И если младшее божество не оставило на ком-то двух штрихов, это значило, что у него просто не хватило сил, данных от Лесного духа. Но даже таких гиан можно было спасти, хотя чаще всего…       Тут оратор умолк, хмыкнул и добавил, что больше про себя самих и свою историю они узнают на занятиях, а снова здесь им предстоит встретиться только через семь лет. «Ах да, — добавил в конце, — если уж вдруг кто-нибудь здесь дружит с человеческими существами, то Лесной дух покарает вас, если вы вдруг решите рассказать человеку о том, что вы гиана или нечто подобное». Чесио вздрогнул, жутко покраснел, хотя оратор не смотрел на него, да и вообще никто на него не смотрел, но ему уже казалось, что все знали, кто тут дружил с человеком и сбегал каждые три дня за деревню к речке. И ему панически казалось, что слова были обращены только ему, именно ему, потому что ну кто же?.. Однако ж ребята отреагировали скорее с усмешкой, чем всерьёз; «Да никто ж за деревню не ходит, какие там люди!», «Да даже самые смелые — Викензо, Чесио — никогда туда не выходили, что с нас-то?». Услыхав своё имя и согласно кивнув группе ребят, мальчик судорожно выдохнул и малость расцепил пальцы, которыми от паники стянул свои штаны на коленях. Сделал ещё несколько неспешных вдохов-выдохов, наконец успокоился; на том и завершилось собрание, на которое большинство отреагировало спокойно и даже весело. «Гиана я, так гиана, чего тут такого?». И только Чесио не просто уходил оттуда, а будто тащил вместе с собой толстый чёрный мешок со своими отяжелевшими, помрачневшими мыслями.       Ну, во-первых, он и не нормальная гиана, и не испорченная гиана — получалось так, если учесть, что один-то штрих на его символе был. Во-вторых, Джованни — совершенно другое существо, правда, пока не отличающееся от него ничем особенным, даже не уродливое и вполне способное. И, что самое страшное, Чесио не мог рассказать ему о символе и об открывшейся тайне, потому что иначе — нечто противное и ужасное, что мог приготовить Лесной дух, поджидало их двоих. И уж сомнений не было в том, что это будет нечто грандиозное, если Чесио хоть немного обмолвиться… Но совершенно невыносимо было держать эту новость в себе; обычно он рассказывал Джованни, встречался с его критическим, охлаждающим пыл мнением и становился спокойнее. А тут… не встречая льда, мысли сворачивались в клубок из огня и смрадного дыма и потихоньку заставляли глаза Чесио слезиться от едкости и невозможности их охладить. В тот день он был сам не свой и, как только мать пожелала ему спокойной ночи и не слишком волноваться насчёт случившегося (то есть собрания), рванул через окно в обманчиво-прохладный серебристый мрак ночи. Оделся легко, чтобы простудиться, а если не простудиться, то хотя бы объяснить назавтра Джованни причину своего плохого вида и настроения простым «Плохо спалось». Ему было слишком обидно за то, что нужно было держать свой неоконченный символ в тайне и свою пока неизвестную сущность — тоже в тайне.       «Разве не могли они рассказать сразу всё? Вот честно, я бы выслушал внимательно-внимательно, мог бы повторять целые абзацы за оратором слово в слово, если бы хоть только разрешили… Да даже бы только мне, а не всем, так и быть!» — нервозно-быстро рассуждал про себя Чесио, обхватив себя руками и стараясь ладони спрятать в широких шерстяных рукавах, и скоро шагал вперёд. Он изредка бубнил про себя особо недовольные восклицания, хмурился, не обратил внимания, что за ним обход по ночной деревне устроило штук пять-шесть котов, а это, между прочим, было немыслимой удачей и даже редкостным счастьем. Студёный звёздный ветер аккуратно продувал просвет между плотных мыслей, и символ под ключицей до сих прожигал кожу своей неправильностью… да даже неправильностью — и то, неполной, не гладкой, половинчатой! Чесио хотелось плакать, хоть и оказалось это желанием слишком постыдным, и не слабостью, нет, которую иногда, по словам Джованни, можно было себе позволять. Добравшись до чьего-то двора, мальчик просто упал на траву и, не взирая на колющую кожу влагу, ощутил, что его грудь беззвучно дёргалась, а зубы до отупляющей боли сжали нижнюю губу. Он сжимал своё тело в руках, дрожал, смотрел на мутное, захламлённое строгими облаками небо и думал, что оно тоже наверняка стало таким из-за него. «Ну и что же я такой? Почему всего один штрих? Может, у Лесного духа просто-напросто красок не хватило? Оратор сказал — сил, а может, попросту красок? Ну так, я могу ему подарить, и чёрных тоже — хоть даже выскрести их все и сложить в одну чёрную палитру. А если это не совсем чёрный, то можно безболезненно сделать чуть сероватый, я знаю, как это делать, сам долго мучился, но получилось… Ну же, дух…». Чесио беззвучно внимал кому-то, кого даже не видел и не мог представить в жизни, невольно проглатывал свои горько-солёные, вкуса противной микстуры от кашля слёзы и дрожал, сжимаясь, дрожал… Он думал, что, может, раз слёзы имели такой вкус, то они и правда были лекарством? Только от такого состояния, а не от простуды. И давать их никто в ложечке не мог, только он сам. Ох, Чесио так хотелось верить, что как-нибудь ко встречи с Джованни это забудется навсегда.       Потом очнулся, привстал, увидав вокруг себя шесть котов, поблагодарил их за помощь, пусть и почти незаметную, и, стуча зубами от холода, направился домой. Горе высохло, оставив только дорожки; мысли потухли, оставив только развороченный и растрёпанный пепел — как хочешь, так и убирайся здесь; конвольволо остыло, перестав жечь кожу и расстраивать и так разошедшееся в ритме сердце недалеко от него. Чесио чувствовал себя опустошённым, усталым, простуженным и будто зря узнавшим эту всю историю с гианами. Лучше бы так и остался человеком; по крайней мере, в своих мечтах он им был, и точка. Вон они, наверное, и без всяких символов жили… хотя Лесной дух от чего-то уберёг их, гиан, но Чесио думал, что это не могло быть чем-то страшным. Ну, людей, вероятно, просто самого вкусного пирога лишали или уж совсем запрещали заниматься рукоделием, например, а те так хотели… Глупости, и только! Мальчик даже теперь сердился на Лесного духа и мысленно предлагал ему варианты, как поступить с гианами. Мёрз, едва волочил ноги по земле, пытался вжаться в не по размеру большую ему кофту, а туда же, к самому духу. Деревня как на зло наполнилась влажным, чутким на заблудших людей ветром, а до дома было ещё идти и идти по задним дворикам, перепрыгивать через калитки, тихо здороваться с котами и надеяться, что сейчас сон уже ждал под кроватью, ведь если не заснуть в таком состоянии — то и вообще тогда полнейшее мучение.       Хорошо, что, повалившись на кровать, даже не раздевшись, только обнажив плечо с левой стороны, где был символ конвольволо, Чесио заснул сразу же, ведь перламутрово-жёсткая ночь встряхнула его превосходно, лишив всех сил. Невысказанное детское горе осталось лежать осадком на сердце, впрочем, осадком таким, что растворялся, взбалтываясь, в мутной жидкости времени. Чесио, хрипло дыша, иногда шумно вдыхая носом, об этом, конечно, не знал и сейчас это казалось тихой, никому не понятной печалью, как и все неприятности в детстве обычно кажутся вечными и уж в этот раз — навсегда. Мальчик потихоньку падал в свой мирок сна, падал в объятия разноцветных теней и цитрусовых ароматов, где не было никакого символа на левой ключице и никто не мешал быть человеком, пусть даже и менее талантливым — Чесио и так знал, что, по совести говоря, он далеко не гениален хотя бы в чём-нибудь. Даже сейчас, когда усилия были приложены немалые; а терять-то, вон, и нечего!       На утро с первым фиалково-ментоловым запахом чая по всему дому и тоненьким ароматом маминых традиционных плюшек всё показалось Чесио не таким уж и невыносимым. Кофта, пропитанная ночными хлёсткими слезами, улетела подальше к горе грязных вещей, на тело легла новая, излишне пахнущая мылом, и вот уже жизнь — лишь одно бесконечное и солнечно-туманное утро с вкусной выпечкой и неизменной кашей с вареньем. Чесио вылетел из комнаты даже слишком весёлый для своего прошлого состояния вечером, но Кармэла лишь одобрительно усмехнулась, обняла его и пошла будить Мирэллу. Мальчик знал, что где-то внутри него застрял с потрясающей звонкостью крик, такой протяжный и жалобный, ещё со вчера застрял, но он не позволил себе кричать, а заглушил его на полпути, и теперь его голос похож на сиплый расстроенный инструмент. Что, в каком-то смысле, было не так уж и плохо. А вкупе с сегодняшним походом к Джованни инструмент вообще должен был настроиться как надо!       Оно так и произошло. Джованни удивился его слишком бледному и измученному лицу, предложил развести костёр и выпить чай, который они заварят прямо здесь; сам принёс много всяких вкусностей, как будто знал, что его другу они сегодня будут нужны как никогда. Накинул на него тёплое покрывало, неизвестно откуда взявшееся, и отпаивал чаем, говоря, что ему всегда становилось не по себе, когда Чесио заболевал или просто плохо высыпался. «Потому что если в этой жизни разочаруешься ты, то, стало быть, остальным вообще вешаться надо. Короче, в такие деньки даже солнце выглядит бледным и холодным, покуда твои глаза не зажигают его». Чесио понравилось: «Покуда глаза не зажигают солнце». Он даже повторял шёпотом про себя, усмехался и думал, конечно же, что Джонни немного преувеличивал. Куда ему — до солнца; тут бы вон с Лесным духом побороться до конца. Но удивительно, как простые, неказистые на метафоры и на красивые обороты слова действовали на Чесио: он хотел слушать их вечно, ещё просить малинового чаю и прижимать к губам жестяную горячую плошку, запасливо принесённую ими сюда вместе с ещё одной такой же и спрятанной в углублении под мостом у берега. Символ на своей коже он давно позабыл благодаря Джованни, даже его название и неоконченность; в конце был даже безумно благодарен Лесному духу, что приютил их рядом с речкой и таким великолепным мостом, а к тому же, дал им, кроме красивой утки и чирка, в подданные серо-коричневую савку с необыкновенно ярким лазурным клювом и чёрными блестящими глазками. Немного поодаль друг от друга, эти птицы неспешно плавали в маленьких бухточках посреди осоки и имели вид такой, словно тоже прилетели сюда чуть-чуть отдохнуть от своей стаи. И вот, впятером, они пытались спастись от малость угнетающей обыденности и наполнить себя чудом — каждый своим.       Когда Джованни и Чесио разлеглись на покрывале, чтобы не было холодно, мальчик почти пришёл в себя и стал рассказывать, что все эти утки, чирки и им подобные — вовсе не птицы на деле. Они тоже имели другой вид, пока никому неизвестно какой, но только когда возвращались на своё озеро вечером. Может, они были похожи на них с Джованни, только крылья разве что за спиной соответствующие. И они тоже искали какого-то счастья в прибрежных лесах, но не могли найти, потому что за счастьем лететь надо было долго, а у озера у них семья, дом, мелкие безуспешные дела… «Крылья… как у ангелов?». Чесио не знал, кто такие ангелы, а Джованни ему начал рассказывать то, что слышал от родителей. Мальчик слушал полувнимательно, полуотрешённо и был удивлён, что у Лесного духа были свои адепты. Не только мелкие божества, но даже так — красивые лебеди, получалось, раз по рассказам Джованни они были с белыми крыльями. «А может, у людей и ангелы другие, и дух другой тоже?..» Почему-то эта мысль слишком больно и чётко омрачила мысли Чесио; он не желал больше слышать о различиях между собой и другом, но, казалось, они проявлялись в каждом деле, в каждой мелочи. Даже сейчас, лёжа вдвоём на покрывале, соприкасаясь плечами и слыша рокот дыхания друг друга, они были всё равно уже далеки, ведь Чесио был гианой, а Джованни — человеком. И ведь леший только знал, какие между этими существами отношения сейчас. Но немые рассуждения мальчика о Лесном духе и горьком отличии рассеял Джованни очередным рассказом про своего невозможно трусливого братика, боявшегося купаться и ходить за морковкой. Искренне удивившись, как можно испугаться моркови, Чесио резким движением перевернулся на живот и, глядя на слегка повзрослевшее, вытянувшееся лицо друга, подумал, что целых три года сделали из этого парня почти взрослого юношу. Джованни сильно вымахал в росте, волосы теперь у него были чуть длиннее, пусть и неаккуратно подстрижены под горшок, глаза сильнее приобретали сероватый оттенок, но Чесио серьёзно находил их тёплыми — тот самый тёплый оттенок карего. Голос Джонни стал грубее, глубже и более хриплым; однако ничего более приятного Чесио не слышал в своей жизни. Он считал, что всё же не ошибся, назвав его принцем-вороном; в его представлении он был ровно таким же, просто идеально выходило.       И вот после того дня всё потихоньку стало идти ввысь, в некоторую туманную, пахшую ночным дождём и молодой зеленью высь. По пути было необыкновенно хорошо, но непонятно, почему же так хорошо, и улыбчиво, до сумасшедшего улыбчиво. Чесио казалось это чудом, необъяснимым феноменом, а оказалось — это весна. Совсем простая, не слишком тёплая и не слишком холодная, не ранняя и не поздняя весна — обычная, словом! Вот просто дикая мелочь — чуточку больше солнца, а вот уже и отправились в тёмный пыльный комод все шерстяные кофты, плотные с начёсом штаны, толстые тяжёлые одеяла и грузная хандра. Чесио, проснувшись однажды от чрезмерного мяуканья котов за окном, вдруг осознал, что всё чересчур прекрасно и, видимо, эти мысли были неспроста. «Всё-таки тот малиновый чай был особенным, только Джованни не говорил. Ну конечно, такой напиток мог сделать лишь принц-ворон! Его суть в том, что чем больше ты пьёшь его, тем сильнее впитываешь в себя энергию, а вот в один день, как я сегодня, можно проснуться и ощутить, что эта энергия заполнила тебя всего и выплеснулась наружу, сделав всё необычайно красивого цвета…» Даже мысль о неполноценности как гианы больше не зудила на задворках разума, а полностью потерялась среди бесконечных мостово-речных прогулок, разбавляемых разными баловствами, мелкими уютными пикниками, неосторожными падениями в воду и взбираниями между колючих хвойных веток наверх. Выверенное педантичное движение кисточкой с чёрной краской по символу перестало изумлять и хоть сколько-нибудь трогать; это было лишь быстро сгенерированной детско-наивной идеей, как обезопасить себя от внезапных неловких ситуаций. Пару раз такие случались, кода приходилось прям тут же, при ком-нибудь, стягивать рубашку и, соответственно, светить своим символом.       Это утреннее художество стало настолько будничным, словно чистка зубов или умывание, что Чесио и сам стал верить, будто у него всегда было два штриха, равноценно защищающих его от некой напасти. Мальчик так и понял: у Лесного духа просто закончились краски, но он же всё-таки великий дух, как он мог так ни с того ни с сего попросить у своих детей красок? Но Чесио готов был ему простить даже эту заносчивость и излишнюю горделивость и преспокойно делился своими. И, конечно, полностью окунулся в собственно намалёванную сказку о правильной гиане — на долгие, очень долгие годы, пока не настал важный момент. Но сейчас, когда ему только-только исполнялось одиннадцать, а радость всего дня заключалась в нечаянно найденном кусочке янтаря с застывшей страшной мухой или в успешном окончании драки с мальчишками, всё сколько-нибудь серьёзное не имело смысла. А если в этот день была назначена встреча с Джованни, мальчику становилось плевать на всё, но становилось самым важным вот что: попытаться отыскать вместе с Джованни запрятанный строителями моста клад (после долгих обсуждений, длиной в три года, они наконец пришли к общему решению, кем и зачем был построен их моста и отчего нужно искать на северной стороне опушки леса закопанный сундук), а затем праздновать победу, поедая ранние яблоки и запивая их медовым чаем, или понять, что копали не там, и вновь угрюмо засесть за обсуждение, уже довольствуясь кислой грушей — яблок с чаем не заслужили. Такой план был смыслом жизни для мальчишки; не только такой, а многие другие его вариации, пусть иногда бессмысленные, рисковые или ленивые, насмешливые, главное — Джованни почему-то всегда поддерживал их, иногда скрывая добрую усмешку за злой, но неизменно соглашаясь на очередную глупость. Хотя часто нарочито строгим голосом говорил, что они с ним уже не дети и вообще не должны так дурачиться. Но, сказав это, тут же принимался искать осколок бирюзы по дну в бухточке, где сидел мраморный чирок, потому что, оказалось, что те повсюду носили с собой небольшой лазурно-чернильный камешек и оставляли наобум, а кто найдёт его — может загадать желание, и оно должно исполниться, только бирюзу с собой надо было таскать везде. Просто чирки были так красивы, что сами божества решили наделить их ещё вот таким подарком. Отыскать пока не удалось, но Чесио не терял надежды: всё же чирок был их подданным, и уж точно должен был подарить своим властителям самое драгоценное.       Чесио был готов продать всю свою коллекцию еловых шишек, расставленных на полке в чётком порядке от маленькой, величиной с напёрсток, до крупной, в высоту как стакан, если бы ему пообещали, что такая размеренно-приятная тягучая жизнь, наполненная лесом, Джонни с его контрастными рассказами и не заканчивающимся липовым мёдом, который делала его мать и который сам мальчик очень любил, не заканчивались бы никогда. Да даже что-нибудь и подороже бы отдал — без разницы, только, пожалуйста, ещё бы дольше видеть своего друга принца-ворона, изредка прикасаться к нему, по-дружески кататься с ним клубком по склонам, пытаясь вырвать захваченный кусок пирога, а потом, безусловно, сидеть с ним на мосту, делить этот злосчастный пирог и вытаскивать сухие, овальные листья ветреницы из волос друг друга. Затем, отдохнув, произнести вслух какую-то таинственную историю с обязательной, никак не решаемой интригой, что нашёптывал сам ветер, не иначе, и тут же пуститься вдвоём на её разгадку, хотя это совершенно никакая не загадка. И так проходили все деньки, что они встречались друг с другом, и Чесио хотел бы запечатлеть каждый из них настолько красочно, чтобы стоило лишь только приоткрыть завесу, и все вокруг уже точно бы ослепли от этого яркого сочетания разноцветных алмазов. Но мальчик отчётливо понимал, что его умений было недостаточно для этого: выводил буквы чернилами с трудом, тут уж было не до осмысленных предложений, что стройным потоком вращались в его голове, да и рисовал довольно средне, так что изобразить на холсте — отнюдь не вариант. И ведь Чесио понимал, что нужны усилия, чтобы хоть в далёком будущем стать лучше, чем есть сейчас, но как можно было сидеть взаперти в своей выкрашенной в оранжево-жёлтый комнате перед холстом в ожидании гениальной идеи или в выборе фокуса, когда за окном происходили чудеса одно за другим? Мальчик радостно кидал кисти и бежал во двор, чтобы окунуться в солнечную воду, заполнявшую улицы, и подумать, что и для этого года надо собрать все первости мира — да-да, идея была жива и неистребима и даже оказывалась значимой из года в год.       Поэтому оставались только воспоминания; но как можно было охватить в памяти каждую мелочь, каждое вздрагивание крыльев мотылька внутри, когда Джованни приобнимал его, чтобы согреть, когда они сидели или лежали слишком близко, каждую секунду, что иногда могла тянуться как приторное одуванчиковое варенье с ложки, каждый чёртов запах среди этого буйного леса и каждый спектр цветов и эмоций, камней и странных находок, мелких зверюшек и огненно-бурых птиц. Вот всё это — как?.. Чесио мог лишь не слышно переживать насчёт этого, утолять боль на следующий день очередной сладостной встречей и пытаться охватить в своей забывающей, что он ел на завтрак сегодня, памяти всё неохватное, наслаивающееся на него, словно жёлто-чайные страницы томов. Переживать, забываться безумием и стараться — слова так крепко въелись в голову, что стали неосознанным девизом; а там, как известно, среди всегда расслабляющей жизни с возможностью поваляться среди ромашек и хлипких вьюнов быстро забывалось всё серьёзное и сколько-нибудь значащее — до поры, до времени, как оказалось, впрочем… Чесио был счастлив забыться всем этим и на время. «Какая, в общем, разница? Отсюда ведь такой вид…» — думал мальчик на очередном высоком дереве, а потом оступался и летел вниз, в стог сена, любовно наброшенный специально для него пастухом. И потом, зажёвывая соломинки, с улыбкой радовался, что упал не в жёсткие заросли малины, как в прошлый раз, — и ведь уже повод устроить себе праздник, заодно не забыв рассказать Джованни…       Чем-то таким неопределённо-романтичным, сладостным, шумным, тайным, солнечно-ветреным, пасмурно-туманным, ребяческим, вдохновенным заполнялись деньки, незаметно становившиеся только воспоминанием. Чесио никогда бы не смог подумать, что главнейшим местом для него станет мост с речкой и ближайшие окрестности, а неизменным близким другом — человек, живущий где-то далеко, но в его душе — совсем близко, прямо рядом с сердцем и мотыльком. Последний, кстати, немного приутих, а его редкие трепыхания стали нормой настолько, что Чесио уже перестал спрашивать себя: откуда это, что оно значит? Есть, значит, так и должно было случиться; к тому же, быть при этом повелителем бабочек никто не запрещал, но слишком больших чудес мальчик пока не мог делать: даже на это, казалось бы, пустяковое дело требовались старания и время. В основном, мотылёк служил мерой ценности происходящего момента: если дрожание его крылышек заставляло вибрировать грудную клетку и перехватывало дыхание, значит, эти секунды следовало высечь в своей памяти несмываемыми красками. Правда, всё равно забывалось, чуть-чуть стиралось; Чесио волновало это лишь изредка, он даже предлагал своей памяти взять его ярких красок и подрисовывать, если нужно, полустёртые моменты. Конечно, память молчала, а если и желала красок, то явно не таких.       Глупо говорить такое, но в юности время летит особенно незаметно, мнимо растягиваясь на некоторых моментах, но в итоге… Чесио, впитывая вместе с Джованни одиночно-лесное счастье, потерял счёт во времени и взрослел незаметно для себя, однако глупости в голове оставались в почти неизменном виде, безумная болтовня утихала ненадолго, а разные импульсивно-странные желания возникали не реже и были не менее красочными. Поэтому одним тёплым апрельским вечером, когда Кармэла наконец вернулась с работы, уставшая, но по-прежнему красивая, для Чесио оказалось новостью вдруг неожиданно осознать одно: насколько же он повзрослел. Мать позвала Мирэллу и сказала, что собрание должно состояться уже совсем скоро, поэтому пусть она поспешит, если не хочет опоздать. Чесио в этот момент безразлично поедал хлеб, сидя на кухне и ожидая ужина; из комнаты выбежала запыхавшаяся невысокая Мирэлла, по пути завязывая ленты в своих пшеничных длинных волосах и поправляя пояс на длинной малиновой юбке. Сестра всегда была выше его, но последний год что-то кардинально поменял в Чесио, поэтому он вдруг перестал быть Джованни по плечо, а макушкой стал доставать ему аж до подбородка. Да и Мирэлла теперь была существенно ниже него. Честно говоря, парнишка и не следил, сколько ему должно исполниться нынче, да и на праздниках любил лишь повеселиться, а не выслушивать поздравления. Но сейчас, видя влетающую в лёгкие сандалии Мирэллу, взволнованную самую малость, до сих пор похожую на ангела (но всё же ей шло быть лесной феей, жаль, что сейчас нельзя было кинуть в неё виноградину — тогда совсем устроит истерику в лучших традициях, да и Кармэла уже строже отругает), Чесио вдруг понял: ему пятнадцать лет. Раз у сестры то самое собрание, что должно произойти в семнадцать.       Осознание так неожиданно хлопнуло по нему, что он и не заметил, как закрылась входная дверь и сестра скрылась в густом вечернем нежно-сиреневом сумраке. Кармэла тяжко вздохнула, сказала, что сегодня слишком важный день для их Мирэллы, а потом потрепала Чесио по голове, пожурив за порчу аппетита перед ужином. Парнишка, всё же дожевав кусочек, сказал, что придёт к ужину и вернулся в комнату, а оттуда — по привычке, из окна, потому в дверях смысл был никакой — вылетел во двор, из которого тут же направился к учебному домику, где в прошлый раз было собрание для него, десятилетнего. Там, на первом этаже, ярко горел свет, отражая в стёклах тягуче-искривлённое пламя свечек. Все окна были плотно закрыты, ничего не слышно, а около входа стояла охрана из двух человек, что при его приближении сказали ему: семнадцать исполнилось только твоей сестре, так что иди домой, подождать до заветного собрания осталось совсем немного. Недовольно хмыкнув, Чесио потопал обратно, потому как здесь не видел никакой возможности узнать хоть что-нибудь. А у сестры спрашивать — дело гиблое, она могла ответить только «Я столько отмучилась, чтобы узнать это. Значит, и ты должен». Вообще говоря, она была иногда противна, как холодный декабрьский дождь, но, в основном, они редко ссорились, хотя частенько обзывали друг друга.       Несмотря на то, что узнать всё равно бы никак не получилось, Чесио нервозно ждал её прихода — ждал почти так же, как ждала мать. Кармэла, приготовив ужин, тоже ходила из стороны в сторону по своей комнате и тяжко, напряжённо вздыхала. Это, безусловно, пугало Чесио: теперь ему казалось, что на том собрании всех девушек и парней должны не меньше, чем отправить в опасную миссию к тому самому зверю-росомахе из детства, только не к одному, а к целой стаи таких, да ещё и подросших раза в два. Уже полностью поверив в это и подумав, что он ещё должен рассказать сестре, как лучше бороться с этим зверем (точнее, на самом-то деле никак — бежать), Чесио едва успел заметить, как пролетело время в его размышлениях и входная дверь осторожно скрипнула. В коридор сразу же вышла мать; казалось, обе тяжко вздохнули. Затем вышел Чесио и попытался ободряюще улыбнуться сестре, но на той не было лица: как будто и впрямь запугали тем зверем. Бледная, дрожащая, хоть на улице и было тепло; глаза сверкали слегка горьким безумием и, казалось, навсегда утратили тёплый блеск.       — Как ты? — спросила Кармэла, подойдя к ней и погладив её по щеке.       — Нормально. — После этого за ужином не было произнесено ни слова, и Чесио ощущал себя жутко неловко, думая, что если заговорит сейчас, то это будет не в тему и все просто промолчат. Он часто поглядывал на сестру и думал, что же произошло в этой душе, что спустя час с ухода девушка едва напоминала себя. Даже подумать было страшно, что там говорили. Видимо, уж нечто совсем не шуточное. Чесио задумался, что, наверное, он и сам придёт в таком же состоянии через два года. Тут же стало неуютно и зябко, как будто он лежал почти без одежды среди ночи на осенней траве. Ужин закончился быстро, и все спешно разошлись по комнатам, следуя завету того дяденьки-оратора, что впустил в этот дом чуткую хандру. До встречи с Джованни было ещё целых два дня, и юноша с серьёзным волнением думал, как бы ему пережить эти дни, чтобы не последовать в бездну отчаяния за своей семьёй и перестать думать о своём будущем, что, впрочем, бывало с ним редко. Хотя, конечно же, с ним могло быть всё по-другому, это уж точно… Чесио уселся прямо на пол, отыскал резинку и завязал свои курчавые волосы в хвост, а то они отросли уже почти по плечи и мешались, но решение в виде стрижки его, естественно, не удовлетворяло. Только решившись заняться полезной сортировкой необычных камней, добытых со дна реки вместе с Джованни, он вдруг услыхал всхлипы за стеной, где находилась комната Мирэллы, и аккуратно подполз, чтобы послушать, к тому же, туда явно вошла мать. Вообще-то, подслушивать он любил и никогда не испытывал угрызения совести, так как считал: хочешь говорить тайны — прячься вместе со слушателем в самых тёмных и незаметных уголках и говори всё тихим шёпотом ему на ухо! Иначе всегда есть шанс, что твои слова разделились не только между тобой и доверенным лицом, но и лицом третьим, которое эти слова будет использовать так, как ему угодно.       — Ах, мама, почему же мы бес…       — Тише, Мирэлла, тише, доченька!.. — послышались уже более глухие всхлипы — сестра наверняка плакала в мамино платье. — Можешь рассказать мне, но говори тише… ты и сама понимаешь…       — Да, но… — очередное «Тс!», затем тише: — Но почему в двадцать я должна?..       — Шёпотом, тише, прошу тебя, моя красавица… — после этого был слышен жаркий шёпот, но из рода шёпотов, в которых ты не можешь разобрать ни слова, хотя некоторые различались, но всё это мигом превращалось в несвязную кашу. Поэтому Чесио потерял всякую надежду, а идти и вставать под дверь было бы слишком нагло. Зато его кое-как отвлёкшаяся от проблемы душа вновь с больным скрипом вернулась к ней, придавившись сверху новым фактом: с сестрой и, вероятно, с ним тоже что-то произойдёт в двадцать лет. Скорее, типично пугала неизвестность; что же именно будет — вопрос, надоевший уже с первого раза. Точнее, одно Чесио знал: по мнению сестры, произойдёт нечто плохое.       Ему показалось, что душевные разговоры продолжались до полуночи, а потом он заснул сам. Наутро он увидел свою не выспавшуюся семью с покрасневшими глазами, но уже довольно спокойную, а не угнетённую. После занятия живописью ночная драма потихоньку забылась, да и Мирэлла, изредка попадавшаяся ему на глаза, один раз даже улыбнулась ему. К тому же, для Чесио всё, прямо не касавшееся его, имело поверхностный смысл, оставалось серьёзной проблемой на короткий период, а потом таяло в воздухе вместе с приближением встречи с Джованни. Так случилось и в этот раз и продолжалось — страшно подумать — два года.       Чем дольше Чесио знал Джованни, тем сильнее понимал: различия между ними были, причём иногда серьёзные. Джонни часто говорил про то, что кто-то в их деревни умирал от старости, и Чесио искренне не понимал значения этого слова. Парень смотрел на него недоумённо, но уже не так, как было в начале, а более снисходительно — за столько лет привык, что его друг по большей части был жутко наивен. И принялся рассказывать, что старость — это когда твоя кожа становится похожей на сморщенную ткань, сереет, а сам ты уменьшаешься в размерах и теряешь былые силы, а также получаешь кучу страшных болезней. Чесио тогда не на шутку испугался, ведь в жизни не видел людей с лицом, похожим на складки ткани. А как представил — испугался ещё больше. Джованни добавил, что это всё начиналось лет с пятидесяти, а иногда и раньше. С тех пор Чесио показалось, что в душу его друга заронилось некое мелкое сомнение; однако юноша понимал, что не мог знать и половины взрослой жизни: от них, вероятно, просто прятали всех «стариков» или заставляли их жить в другом месте, чтобы не пугать молодых. Он высказал это Джованни, а тот насмешливо выдал, что у них довольно странные обычаи. После этого всё будто бы наладилось, но теперь сомнение бурило тоненькую, как игла, скважину в душе Чесио — понемногу, миллиметр за миллиметром.       Два года перед семнадцатилетием прошли в едва заметном напряжении. Чесио, хоть и старался быть легкомысленным, с ужасом осознавал, что прежняя лёгкость утяжелялась, прежняя красочность — бледнела, а былые быстротечные думы — замедлялись и серьезнели. Может быть, это и называлось взрослой жизнью, о которой часто с хриплым вздохом говорил Джованни, рассказывая о своей работе кузнеца, но Чесио не хотел такой для себя, потому… потому что это было вовсе не для него! Он был уже довольно большим по меркам своего возраста, но до сих пор не ощущал в себе рационального, что так сильно видел в своём друге; но оно ему было и не нужно — оно могло погубить его, причём сурово. Поэтому пока было время беззаботно бегать по равнинам и лесам в поисках очередной чуши и сподвигать на это уставшего Джованни, всё было прекрасно.       Но всё же баночка с бледно-серой жидкостью упала таки на радужно-сияющую картину жизни Чесио; бесцветные струйки ловко скользили по бумаге, оставляя пепельные следы, и что-то неизменно менялось. Или должно было поменяться.