Звёзды, которые лечат

Очаровательный. Нет, даже не так. Обворожительный. Искрящиеся радостью небесные глаза, широчайшая счастливая улыбка во все тридцать два, потрясающий, заразительный смех. — Капитан Кирк, сосредоточьтесь на курсе, — логично, конечно. Разрезать монотонным холодным голосом переливающееся всеми цветами радуги веселье было логично. Заменить сладкую музыку на серую, звенящую тишину. Так правильно. Так в духе Спока. Ослепительный свет его глаз тускнеет, улыбка медленно стирается с лица. Строгий взгляд, прямая осанка — он так ярко горел! Во вселенной гаснет далёкая, ничтожно маленькая звёздочка. Но она одна. И вновь звезда не загорится. Сколько раз он убивал звёзды? Ты вулканец. Ты никогда не заставишь его улыбаться также. Привычным стало видеть сухое безразличие в этих ясных глазах. Всё, что ты можешь в нём вызвать — ненависть и разочарование. Логика торжествует. Рациональность процветает. Но целятся прямо в сердце, бьют без промаха. В яблочко, сто очков. Разве мы не по одну сторону баррикад? Сомнения = глупость. Отбросить. Стереть. Как он мог усомниться? Но боль не уходит, легче не становится. Как прекрасен космос. Огромный, бескрайний, такой одновременно разный, но один, непохожий ни на что больше. Единственный в своем роде, с этими бесконечными мерцанием звёзд, вспышками варп-прыжков, тянущимися на многие световые годы мириадами астероидов. Безвоздушный простор, как он коварен. И как заворожённо блестят глаза старпома при взгляде в тёмную гладь. Словно не он вовсе упрямо не отводит глаз. Словно весь космос живёт в его глазах. — О чём задумались, коммандер? — Спок отшатнулся бы, не будь он Споком. Задумчивый взгляд метнулся в сторону Джима. Буря. Буря внутри. Ничего снаружи. — Капитан, Вы что-то хотели? — уйти от ответа — отличная тактика. Нельзя сказать: О Вас. О тебе, Джим. Нельзя? Возможно, тогда капитан не сжал бы губы в тонкую линию. — Скажите мне, Мистер Спок: насколько Вы человек? — сощурился, чуть вскинул подбородок. На лице читается безразличие. Блефует. — Простите, капитан, но на данный вопрос Вы знаете ответ, — молчание было расценено Споком как завершение разговора, если бы не стремительно раздувшиеся ноздри Кирка и скрещенные на груди руки. Капитан недоволен. И снова из-за Спока. Вздох старпома не спас положение. — Я вулканец, Джим, — искреннее непонимание отразилось в тёмных глазах коммандера. К чему разговор? — Кажется, Вы ошибаетесь, Мистер Спок, — серьезный тон, суровый взгляд. Что за игру он затеял? Настала очередь старпома поджимать губы. — Как Вам будет угодно, сэр, — Джиму показалось, или Спок действительно дерзит? — Наполовину человек. Довольный кивок Кирка был как камень с души. А нет, показалось. — Тогда почему ведёшь себя, как двухсот процентный вулканец? — как же Спок не любил этот хмурый взгляд. — Что Вы имеете в виду, капитан? — им обоим известно, что коммандер всё прекрасно понял, поэтому возведенные к небу глаза Джима были… допустимы. — Ледяной айсберг ведёт себя человечней, чем ты, Спок, — он больше не скрывал гнев, упрямо глядя в глаза своему первому помощнику. А в них в один миг что-то изменилось. В этих глубоких чёрных омутах, скрывающих загадочную вулканскую душу, ставящих замки на любых эмоциях, в момент отразилась тоска. Вселенская грусть, накопленная долгими медитациями, сохранилась где-то на отшибе его человеческой части, такой ранимой и несчастной. — Вы правы, капитан, — потеряв интерес к Кирку, Спок вновь обратился к звёздам. — В детстве, когда я был ещё совсем маленьким, мама часто рассказывала мне о звёздах. О том, как в древности они помогали странникам найти верный путь, морякам — определить курс. Как люди видели что-то в этих далёких когда-то газовых шарах, верили в глупые сказки, — печаль затопила голос, обыкновенно собранный взгляд. Сейчас он, коммандер Спок, безэмоциональный булыжник, обнажал душу, открывал себя. А Джим, казалось, забыл, как дышать. — Она говорила: «А после люди добрались до космоса, сконструировали первые ракеты, устройства и… Лечили звёзды. Осторожно наблюдали, ходили, не мешали. Давали жить. И взамен звёзды лечили людей. Их души. Горели ярче, если люди смеялись. Угасали, когда люди грустили. Совсем исчезали, знаменуя смерть. Смерть чего-то важного для человека, для его души». — Я не верил маме. Утверждал, что это лишь легенды, придуманные людьми от незнания, что в это нельзя верить, для меня… не было логики. А она улыбалась, гладила меня по голове и продолжала смотреть на звёзды. — Теперь я её понимаю. Мне открыли глаза, — глубокий вздох, словно перед признанием, заставил лёгкие наполниться воздухом, рука так по-человечески растрепала идеально уложенные волосы. Будто перед Кирком стоял вовсе не Спок. — У меня появилась своя kʼhiori. Столь яркая, что я порой слепну. Но моё счастье — быть ослеплённым этим светом. И всё ещё вижу я потому, что каждый раз моя звезда гаснет по моей вине. Прости меня, Джим, — искренность сочилась из его слов, душа рвалась наружу, стремясь найти прощения, в обещании никогда больше не мешать светить. Негромкий смех нарушил тишину. Морщинки у глаз, блестящие радостью голубые глаза, лёгкая улыбка пухлыми губами — Кирк смеялся. Из-за него, из-за Спока, Джим смеялся, весело улыбаясь. По-настоящему. Всё это было по-настоящему. — Tʼhyʼla. И космос озарился ярким светом.