***
Трупные пятна покрывали худощавое тело, а под одним из впалых глаз расплывался кровоподтек; на бледной коже руки ярко-фиолетовыми точками виднелись синяки, оставшиеся от частых уколов шприца. Жидкие немытые волосы с проявляющейся сединой патлами лежали на бархатной алой подушке деревянного гроба, а рот с обветренными губами, демонстрирующий два ряда гнилых зубов, приоткрылся в немом крике. — Попрощайтесь с ней, — сказал смуглый мужчина с резким испанским акцентом, приобнимая за плечи двух как две капли воды похожих сутулившихся подростков. — Без тебя знаем, — раздраженно огрызнулся старший, сбросив чужую руку. — Пошли. Сжав локоть брата, он потянул его к гробу. Народ расступился, тихо шепча соболезнования. «Как жаль…» «Такие милые мальчики…» «Их теперь отдадут в приют?..» — Заткнитесь! От надломленного крика брата Фелечиано вздрогнул, сжавшись еще сильнее. Слезы, которые он до последнего сдерживал, хлынули неудержимым потоком из воспаленных глаз. Утирая их рукавом уже порядком потертого пиджака, парень последний раз громко всхлипнул и двинулся следом за разъяренным Ловино. — Хватит ныть, слабак! — наклонившись к самому уху, прошипел он. — Нам не нужна их жалость! Кивнув, Фелечиано взглянул на безжизненное лицо наркоманки, по совместительству являвшейся их с Ловино матерью. Проведя кончиками пальцев по бледной щеке и ощущая сухую, как застывшая глина, кожу, он дернулся, словно коснулся раскалённого железа. Сложив руки в характерном жесте, младший начал тихо молился. Закончив, Феличиано украдкой поглядывал на брата, прижимаясь к нему и положив голову на чужое плечо. Все это время Ловино, всячески изображая пофигиста, считал немногочисленные зеленоватые ленточки, украшающие гроб. — Брат, — Фелечиано дернул парня за рукав посеревшей от времени рубашки, — пора идти. Крепко сцепив руки, Варгасы двинулись к своим местам. Другим желающим так же была предоставлена возможность попрощаться с покойной, но казалось, что многие боялись лишний раз вздохнуть, считая минуты до конца церемонии и мечтая как можно дальше оказаться от этого места. Когда гроб опустили и засыпали землей, люди, последний раз высказав соболезнования, начали расходиться. Вообще, в Италии редко хоронят в землю, но на специально предназначенную для этих целей ячейку в стене денег не хватило. Это была середина ноября, и тучи, грозно нависшие над раскидывающимся городом, извергали на землю потоки холодного моросящего дождя. Капли ударяли по листьям, периодически сбивая их, проникали за шиворот без того замёрзших людей. Лишь одного человека из этого показного балагана сочувствия действительно волновала дальнейшая судьба сирот. Подойдя вплотную, смуглый мужчина накинул на их плечи теплую, но явно не по размеру, большую кожаную куртку. Сотрясаясь мелкой дрожью, но точно вызванной не паршивой погодой, Ловино взорвался, до глубины души возмутившись таким на первых взгляд безобидным поступком: — Что ты себе позволяешь, идиот?! — вспылил он, скидывая куртку на грязную, промёрзшую землю. — Если решил нас пожалеть, можешь сразу проваливать следом за теми придурками! — Не кричи на кладбище, Ловино, — строго велел мужчина, поднимая уже порядком испачканный и мокрый предмет гардероба. — Даже мыслей таких не было. — Не оправдывайся! — занеся кулак для удара, закричал подросток. — Как скажешь, — ловко перехватив чужое запястье, пожал плечами оппонент. — Я хотел предложить подкинуть вас до дома, но если хочешь, можешь оставаться здесь, а я с Фелечиано предпочтем ночлегу более благоприятные условия. Широко распахнув глаза, младший стоял чуть поодаль, безвольно наблюдая за разворачивавшейся перед ним ссорой. — Братик Антонио, братик Ловино — не ругайтесь! — втиснувшись между ними, захныкал парень. — Все сейчас на взводе, но пожалуйста, пойдем домой?.. — Отличная идея! — отходя от Ловино, как ни в чем не бывало воскликнул Антонио, и, хлюпая ботинками по грязи, двинулся в сторону выхода. — Ненавижу придурка, — буркнул себе под нос старший и, схватив брата за руку, отправился следом. Последний лишь облегченно воздохнул.***
— И какого перезрелого томата, ты расположился здесь, как у себя дома? — скрестив руки на груди, грубо поинтересовался Ловино у занятого суматохой на кухне испанца. — Как видишь, готовлю ужин, — беззаботно отозвался тот, заправляя макароны необходимыми специями и не чувствуя ни малейшего дискомфорта. — Да и вообще, сколько времени я провожу с вами, пора бы уже начать считать босса полноправным членом семьи! Облокотившись на стол, Ловино раздраженно уставился на мужчину, любящего давать самому себе разные прозвища, что парень, откровенно говоря, считал крайне странным. — Ха?! — нервно усмехнулся старший Варгас. — Можешь проваливать хоть сейчас! Тем более это ты прицепился к нам с Фелечиано, как какой-то клещ! А он, дурак, бегает, Тони то, Тони сё! — спародировав голос брата, заключил Ловино, ударив по и без того не внушающему доверия столу. — Какое грубое сравнение, — хмыкнул мужчина, но было видно, он нисколько не обижен. — Если так переживаешь за брата, иди и успокой его. — Чё? — удивленно вскинул бровь Ловино. — Давай, иди, — подталкивая юношу к выходу из кухни, торопил Антонио. — Он в вашей комнате. — Конечно, где ему еще быть?.. — задал риторических вопрос юноша, обращаясь скорее к самому себе.***
Неделю назад. — Пожалуйста откройте дверь, меня зовут Антонио Фернандес Карьедо, я из опеки! — колотя ни в чем не повинную дверь, кричал мужчина, точно зная, что в квартире кто-то есть и, желая привлечь внимание к своей скромной персоне. Наконец, послышались тяжелые шаги, и раздался хриплый, прокуренный с нескрываемой издевкой голос. На удивление женский: — Тьфу ты, язык сломаешь! Зачем опять приперлись? Если Антонио однажды попросят описать, то чем он занимается, он скажет только одно — выворачиваю себя наизнанку. Ежедневно мужчине приходилось видеть то, от чего у любого неравнодушного человека только при одной мысли холодело в груди, а сердце сжималось так, что становилось действительно страшно за его дальнейшие нормальное функционирование. От постоянной ругани с пьяными взрослыми и посещения их холодных сырых квартир с огромными разводами на стенах и мелькающими тенями детей Антонио тошнило уже на третий месяц работы. Подростки, в лучшем случае достигшие возраста согласия, хлеставшие алкоголь и принимающие наркотики внутривенно, стали для него чем-то вроде нормы. Он чувствовал себя садистом и мазохистом одновременно. Садистом, потому что фальшиво улыбаясь детям, он спрашивал, хорошо ли им живется и как часто родителей нет дома, прекрасно понимая, что с таким же успехом можно было опрашивать уличную собаку. Всеми брошенную и никому не нужную. А мазохистом, потому что продолжая пахать как проклятый, он знал, что никогда не отбросит свое сострадание и не сможет хладнокровно выполнять порученную работу, мучаясь от чувства несправедливости выпивая одну за другой чашку крепкого, дорогого кофе. — Мне необходимо проверить условия жизни ваших детей! За дверью хрипло рассмеялись: — Все с ними хорошо! Антонио вздохнул. Проблемы с этой семьей у опеки не впервые. Эмма, юная симпатичная бельгийка, и по совместительству подруга по несчастью (коллега) Антонио, последний раз убежала отсюда в слезах, объяснив это тем, что ее довел один из близнецов, прописанных в злополучной квартире. Постыдившись собственных мыслей, Карьедо вздохнул, признавая, что ему чертовски интересно узнать, кому удалось так расстроить эту на вид хрупкую, но очень толстокожую девушку. — Пожалуйста, откройте! Иначе нам придется применить грубую силу! — с угрозой прокричал Антонио, мысленно удивляясь, как быстро он вышел из себя. За дверью настороженно замолчали, но быстро вернув себе самообладание, женщина взревела нечеловеческим голосом, чем сильно насторожила и напугала Карьедо одновременно: — Марко, разберись с ним! Заебали таскаться сюда! Откидывая назад длинных шарф, Антонио приготовился к серьезной потасовке, ругая себя лишь за то, что посмел отпустить Эмму к этим людям совершенно одну. Полностью сосредоточившись на приближающихся к двери шагами, Антонио не заметил, как прямо на его лестничной площадке остановился лифт, и чья-то тонкая рука, схватив его за локоть, втащила внутрь, судорожно давя на кнопку первого этажа.***
Теряясь в догадках, Ловино робко топтался у сколоченных между собой досок, лишь издали напоминающих дверь и изрядно пострадавших от частых набегов матери, он вслушивался в отчаянные всхлипы брата. При этом не имея ни малейшего понятия, как успокоить этого нытика. — Открывай, балда! — решительно велел Варгас, колотя и доламывая без того чудом державшуюся дверь. Подождав от силы несколько минут, парень повторил свои действия, которые хоть и вызвали жалобный стон гниющего дерева, но все-таки возымели должный результат — сопровождаясь скрипом заржавевшего замка, дверь распахнулась, явив миру зареванного Фелечиано. — Брат, мне так грустно! — закрывая лицо ладонями, пожаловался он, напоминая не шестнадцатилетнего юношу, а скорее ребенка лет пяти. Ловино хотелось съязвить по этому поводу, но жалкий вид брата заставил его передумать. — Идем, — проходя вглубь комнаты, поманил он. Устроившись на старой, грязной кровати, Варгасы прижались плечами друг к другу, стараясь хоть как-то согреться. — Я не хочу в приют, — прошептал младший, разрушая давящую тишину и оглашая то, что никто из них не решался сказать вслух, но что висело между ними с момента смерти матери. — Я тоже… Хриплый и подавленный голос обычно самоуверенного и дерзкого Ловино только сильнее напугал Фелечиано, поэтому он решил хоть как-то разрядить атмосферу: — Он сказал, что поможет… — задумчиво прошептал Фелечиано, как будто боясь, что тот, о ком идет речь, находится с ними в одной комнате. — Кто он? — спросил Ловино, прекрасно зная ответ на собственный вопрос. — Братик Тони. — Поможет… — как-то отстраненно повторил старший, словно пробуя слово на вкус. — «Не бойся, Фели, я помогу вам.» — так он сказал тогда, на кладбище, подтвердил Фелечиано, безостановочно теребя выцветший ленточный браслет — единственный подарок матери. Скептически посмотрев на своего близняшку, Ловино хмыкнул, ложась на твердый матрас и устраивая голову на чужих коленях. — Тони хороший, — между тем продолжил Фелечиано, перебирая волосы брата. В обычной ситуации Ловино бы давно накричал на слишком наивного братца, но сейчас не хотелось даже этого. Конечности как будто налились свинцом, придавливая к кровати, а безжалостно слипавшиеся глаза никак не желали фокусировать взгляд. Тогда понадеявшись на чуткость Фелечиано и его нежелание продолжать разговор о том, какой же Тони хороший, Ловино, абстрагируясь от слабо звучавшего голоса совести, меланхолично высказал свою идею: — Мы его используем… — Используем? — шокировано переспросил младший. — Не знаю, что он задумал, но одно за время общения я понял точно: словами на ветер этот томатник не раскидывается. Так что мы получим все, что нам нужно и избавимся от него. — Используем… Избавимся… — снова повторил Фелечиано с широко распахнутыми глазами. На некоторое время юноша даже отвлёкся от перебирания волос брата. Его понятия о морали не позволяли поступить так с человеком, отдающим им всего себя. — Это неправильно, Ловино! Зная, что младший брат никогда не отличался особой сообразительностью и только в экстренных случаях называет его по имени, итальянец понял, что дело дрянь, и нужно скорее объяснить этому ребенку, что мир устроен не так, как ему бы этого хотелось. Приняв сидячие положение, Ловино крепко сжал руки младшего, смотря ему прямо в глаза. — Все время, что мы страдали от побоев собственной матери, нам кто-нибудь помог? Когда она чуть не обменяла тебя за дозу, кого-нибудь это волновало? Всем было насрать, когда мы больше трех месяцев не посещали школу и по несколько недель голодали, мечтая только об остром лезвии под горлом! — сорвался на истерических крик юноша. — Неужели ты думаешь, что этот обеспеченный всем мажор по доброте душевной захотел помочь мусору вроде нас?! — тяжелая отдышка, словно после десяти километрового марафона, и выступившие слезы, сопровождавшие Ловино почти весь диалог, нашли свое предназначение в дополнение его образа, как полной копии брата. Жалкий, сломанный подросток. — Наверняка есть гадкий план, как именно он хочет распорядиться нашими судьбами… И прекрати обращаться к нему, как к члену семьи! Наблюдая тяжелое состояние брата, сейчас как-никогда близкого к нервному срыву, Фелечиано подвинулся ближе, крепко обнимая его. Откинув голову на чужое плече, младший прикрыл глаза, решая сделать вид, что он полностью поддерживает брата, молча оставаясь при своем мнении, веря в хоть какое-то бескорыстие современного мира. — Вдруг ты ошибаешься? — Фелечиано был бы не Фелечиано, если бы не переспросил на всякий случай. — Я никогда не ошибаюсь… — незамедлительно последовал ответ. — Все-таки я старше. — На пару минут, — улыбнулся в шею брата Фелечиано, решая, что переубедить его будет не так уж и сложно. — Наша мать была бы хорошим человеком, если бы папа не оставил ее… Фелечиано никогда не умел менять тему разговора правильно. — Не упоминай его в моем присутствии, — прошипел Ловино, отодвигаясь от брата и с ненавистью комкая в руках одеяло. — Не буду. — Покачал головой младший. — Все-равно он мертв. — Собаке — собачья смерть, — эти слова Ловино сплюнул с такой злобой, что Фелечиано понял: больше он никогда не заговорит об этом с братом. Громкий стук в дверь и жизнерадостный голос отвлек Варгасов от мрачных мыслей. — Ужин готов! Жду вас за столом! — прокричал Антонио. Втянув запах свежеприготовленной пасты, Фелечиано блаженно зажмурился, прогоняя размышления о том, как вести себя с испанцем. Лицемерить он ненавидел, да и не умел. Если Ловино достаточно разговаривать в привычной манере, то ему придется мило улыбаться, в себе вынашивая план предательства, который брат в скором времени наверняка предоставит. — Надеюсь, ты положил достаточно томатов? В противном случае жрать я это не буду! — с до нелепого смешной угрозой уточнил Ловино. — Разумеется! Все как вы любите! — послышался горделивый ответ. — Я несколько часов с ней провозился, но, кажется, вышло неплохо! — Мы уже идем! — с неправдоподобно наигранным энтузиазмом дал знать Фелечиано. — закусывая язык. Было противно от самого себя. Ловино удовлетворённо кивнул, как будто говоря: «Так держать! Этот идиот даже ничего не заметил!» С нескрываемой грустью смотря на брата, Фелечиано начал сильно сомневаться в своих силах легко переубедить его. Но видя радость Ловино, что младший понимает и поддерживает его, Фелечиано сделал то, что зная скверный характер брата, позволял себе нечасто — поцеловал его в щеку. — Я люблю тебя, братик! Это было чистой правдой. Ловино всегда оставался для Фелечиано единственным родным человеком и лучшим другом, на которого в любой момент можно было положится, и который в самую трудную минуту защитит и протянет руку. Смущенно отводя глаза, парень пробубнил в ответ что-то невнятное, и, взяв брата за запястье, потянул к заждавшемуся Антонио.