Чаровник царя всея Руси

      Приехали в Рязань, стал ходить Фёдор Басманов в воеводах, дела управлять. Рязанцы-то шибко помнили о том, как он с отцом своим да братом покойными их от орды татарской спас. Ходили по земле слухи о воеводе: что, мол, отца своего убил, в сарафане да кокошнике на пирах хмельных отплясывал, срамно жил неправедно. Слыхали те басни и в Рязани, да не сильно-то и верили. Видать же по всему: воевода — муж дельный, разумный, прозорливый, в науке ратной умудрённый, а супруга его, Варвара Васильевна — женщина добрая, благочестивая. В семье хорошо да ладно. Два сына у них, а после ещё две девчонки народились. А сплетни те гадостные, должно, завистники распускают злобные, те, которые удаче да счастью Фёдора Алексеича завидуют. Мало ль людей на свете подлых?       Писал грамоты воевода Рязанский до царя Ивана Васильевича, ответы получал складные. Вскоре стали оба в грамотах тех не токмо об обороне да войске писать, а ещё кой-чего… не напрямки само собой, но так, что лишь двоим ясно. Читал Фёдор писания, перечитывал, а сердце-то трепещет, будто в юности, в поре любви первой. Первой любовью его и был самодержец грозный — тою, что в душе живёт, до смерти самой не покидает, а, может, и за гробом остаётся. Кто знает?       Прошло сколько-то времени, приехал государь в град-Рязань. Встретил его воевода Басманов с семейством во дому у себя. Подали с поклоном хлеб-соль. Отломил от каравая Иван Васильевич, поглядел приветливо.       — Как живёшь-можешь, Фёдор Алексеич?       — Благополучно, царь-надёжа, Рязань от врагов защищаю да за тебя Иисуса Христа да Пресвятую Богородицу молю.       — Добро. А ты, Варварушка, здорова ль?       — Здорова, государь, слава Богу.       — Краше ты стала, чем в девицах была. Сколько детишек у тебя?       — Четверо.       — Тёзка-то мой, Ванюша, совсем большой. Женить не желаешь, Федя?       — Будет воля твоя — женю, а коль нет — пусть в мальчишках покуда побегает, - улыбнулся Басманов.       — Ну, гляди! Сам-то долго холост ходил, а и женил я тебя.       — Женил, государь.       — Вижу, ладно вы поживаете с Варенькой, племянницей моей любезной. Петруша где же?       — Здесь, государь, приказывай, - подал голос младшой сын Басмановский.       — Так-то сразу и приказывать? - засмеялся царь. - Всё исполнишь?       — Исполню.       — Упорный молодец растёт. Где же дочки твои, Варя?       — Изволь, Иван Васильевич: вот старшая, вот меньшая.       Поманил царь к себе старшую дочку. Не в больших ещё летах девочка, а по всему видать — пошла она в матушку свою, в Захарьиных-Юрьевых породу. Коса светлая, глазки ясные, повадкой-то — горлинка кроткая. Вздохнул государь: такова ж была его Анастасиюшка, жена первая, любимая, давно уж почившая да со святыми и ангелами на небеси воссиявшая.       — Подойди, голубка. Тебя же Настенькой зовут?       — Настенькой, царь-батюшка.       — Хорошее имя, - погладил он по голове девчушку. - Грамоте-то учишься?       — Учусь, - кивнула Настя уже смелей. - Ещё шить-вышивать матушка учит, псалмы читать.       — За меня молиться станешь?       — Стану, государь.       — А меньшую вашу как звать?       — Татьяной, - ответила Варя. - В честь Татианы, мученицы Римской, окрестили.       — Эта, вижу, в твою породу, Федя, уродилась. Глазки-то синие батюшка подарил, а, Татьяна Фёдоровна?       Тряхнула головкой кудрявой девочка, ничего не ответила, поелику ещё плохо слова знала по малолетству своему. Улыбнулся Фёдор дочке: на ту Татьянку малую полагал он надежды свои чаровнические, чаял по смерти ей передать силу таинственную. Не зря же вся в отца пошла — было чудо в ней, хотя несладко ворожеям-то живётся.       — Доволен я семейством твоим, - молвил царь. - Назавтра прикажи: воинства глядеть буду, а покуда в палаты пойдём, потолкуем с глазу на глаз.       Оказались они вдвоём в палатах, где царь остановился. Налил Федя две чарочки вина сладкого, подал, как в прежние времена, лицом просветлел.       — Гляди-ка, не забыл службу кравческую.       — Такое, государь, не вмиг забудешь.       — А забыть хотел?       — Что ты!       — Тогда давай пировать, как встарь.       Стали они вином потчеваться, разговоры разговаривать — всё прелестней речи и прелестней. Воевода-то уж так и этак язык прикусывал, дабы не болтнуть чего лишнего, уж так и этак руки прятал, дабы волю им не давать, а только все старания прахом пошли. Погладил Иван Васильевич волосы его тёмные шелковистые, по щеке провёл, по бороде потрепал, далее — по шее, по груди, по животу… Жарко Басманову, распаляет ласка и поверх одёжи, сердце ухает в пустоту — то замирает, то пуще стучать принимается. Не воевода он Рязанский, но будто вновь опричник юный, на ложе царёво взойти готовый. Ох, господин мой, возлюбленный мой! Зачем так-то искушаешь? Зачем соблазняешь, когда не любишь? Обожгло губы его лобзание горячее — невольно отпрянул Басманов.       — Что ж ты, Федечка? Иль разлюбил меня, горемычного?       — Никогда я тебя не разлюблю. Да в летах я уже. Сладко ль станет тебе со мною, со старым?       — Бороду-то отпустил ты, а не уразумел, что любовь истинная на лета не глядит. Лежишь ты, аки печать, на сердце моём, аки перстень на руке моей.       — Вправду ль любишь меня?       — Крепче смерти самой любовь моя.       — Извёлся я, печалясь.       — Полно слова говорить. Сними одежды.       — Как пожелаешь.       Узрел Иван милого своего в наготе упоительной — зашлось сердце в груди, а как оказались они в объятьях жарких на постели — пронзила обоих дрожь восторга любовного. Будто на облака воспарил Федя. К чему приворот-отворот колдовской? К чему чародейство всякое? Любит, любит, любит его государь!       За ночь зашла «беседа», а с зорькой ранней пошёл Басманов полки проведать. Проведал, возвратился да царя своего разбудил поцелуями сладкими. Жил государь в Рязани так долго, как только возможно, да и после не раз, не два приезжал. Так и Фёдор часто ездил к нему. Втихомолку дивились оба тому, что любовь будто заново созиждилась — не огонь испепеляющий, но солнце ясное, щедрое, жизнь дающее. Жил Федя не так, как прежде, против огня мощи царской, когда легко сгореть-погибнуть можно, а так, что греет его огонь да не сжигает. Так и годы прошли.       Тихо в палатах государских на Москве. Дождик стучит мерно в окна узорчатые. Сидят Иван Васильевич с Федей, былое вспоминают — и тепло им, и светло, и грустно им, и радостно. В очах друг друга будто свет небесный зрят.       — Помнишь ли, как любились мы в дни и ночи былые? - спросил царь.       — Помню, - улыбнулся Басманов. - Как не помнить-то?       — Чтоб любиться с тобой, силу немалую иметь надобно. Вон ты какой ладный! Всегда таков был — сласть моя, искушение, чаша моя неупиваемая. Сколь ни припадай ко влаге твоей — не утолишь жажды полностью. И сейчас бы на перины опрокинул — да стать уж не та, сил-то нет совсем. Молви правду мне…       — Об чём?       — Подлинно ли не изменял? Всего ли хватало тебе?       — Всю жизнь тебе верен был, крест на том целую. Милостей, коими дарил меня, сполна хватало.       — Был ли счастлив со мной?       — Каждый миг.       — А когда гневался я?       — И тогда.       — Прости, коль обидел когда.       — Не пойму я. Так ты говоришь, словно бы прощаешься.       — Неисповедимы пути Господни. Может, в последний раз теперь видимся.       — Государь!       — Молчи да слушай. Завещаю тебе с сынами дело великое — сына моего меньшого, царевича Димитрия хранить-беречь. Ныне беречь, а как помру я — пуще глаза. Желаю я, что б по смерти моей царём всея Руси Димитрий был, не Фёдор, богомолец блаженный. Родичам своим да товарищам скажи, я же царице скажу да явлю всем волю свою в завещании. Мал покуда царевич — царица Марья моя править будет. Не царица — ты править будешь, покуда не войдёт Димитрий в возраст. На тебя одна надежда. Клянись, Федя!       — Клянусь, государь!       — Побудь со мной. Устал я, устал. Дай голову к тебе склонить.       — Склони, Иван Васильевич, склони.       Лёг самодержец, голову усталую на колени воеводе положил. Гладит его Федя нежно, а у самого сердце кровью обливается, но виду не кажет.       — Руки у тебя, Федюша, какие у матушки моей были.       — Матушка-то всяко ласково звала тебя.       — Помнишь.       — Помню, Ванечка, Ванюша, милый ты мой, ненаглядный ты мой.       — Говори да не молчи. Хочу словами твоими наслушаться, голос твой запомнить, чтобы и на том свете звучал ты во мне.       Не стал Фёдор спорить да возражать. Знал, что недолго царю осталось. С того свидания последнего и полгода не прошло, как предстал Иван Васильевич всея Руси пред очи Божьи. С тех пор память о государе великом не угасает в памяти людской, а вместе с ним помнят и Фёдора Басманова. Так навеки вместе и остались.