Чаровник царя всея Руси

      Едва только здоров стал Фёдор, собрался поезд царский из монастыря Кирилло-Белозерского, и всё семейство Басмановское с ним же. В слободе Александровой двор не верил глазам своим. Коли послал государь кого в опалу — считай, пропал человек. Ежели простит кого да вернёт — тот тише воды, ниже травы сидит, век Богу молится, что живой. А тут приехал Федька, в бане выпарился, паче снега убелился, сбрил бороду, расчёсал кудри чёрные, нарядился в кафтан богатый, в кольца златые да как вышел к пированию в чине прежнем. Свят, свят, свят! Придворные глаза тёрли: уж не морок ли какой? Ан нет — не морок, а царёв любимец. Вернулся — всё одно, что воскрес, Феникс-птица огненная, на кол не попал, в воде не утонул, в стенах каменных не сгинул, с одра болезни воспрянул.       Очень рады стали родичи его, коих по Новгородскому делу тож перебирали, почти все на волюшку вышли из застенка. Впору не на икону святую, а на кравчего молиться, прости Господи! Будет Фёдор свет Алексеич жив-здоров да у милости — ладно будет и всем сродникам его.       Опечалилась Варвара Басманова, о смерти государыни Марии Темрюковны узнав. Пролила она реки слёз горючих, любовь, нежности да ласки милой Марьюшки своей вспоминая. Не сильно любили царицу за крутой нрав да своеволие, Варя же, ещё в девицах быв, всей душой прикипела к почившей красе кабардинской. Упросила отпустить её на Москву, пошла во Кремль, в монастырь Вознесенский, где погребли государыню, долго молилась у могилы Марии Темрюковны. «Хоть сохранил Господь мне Феденьку, а тебя отнял», — шептала голубка сизокрылая, свечи в соборе возжигая. — «Знать, доля неминучая! Да простятся тебе все грехи вольные и невольные, царица моя, подруженька моя любая, Машенька моя, Кученей моя, солнышко жаркое, цветок степной! Я ж вечно молить за тебя буду, за то, чтоб во царстве небесном нам, грешницам, свидится».       Однако ж поход на Новгород мятежный приближался. Поехал Иван Васильевич всея Руси войском большим опричным да перебрал людишек. На мосту через Волхов-реку встретил его епископ Пимен с родовитыми боярами да князьями. Благословил крестом царя епископ, а у Ивана же Васильевича от коварства сего аж горло свело: как носит земля русская гадюк столь злокозненных?       — Ты не пастырь, а волк и хищник, и губитель, и в руках у тебя не крест, а оружие, и ты, злочестивый, хочешь вместе со своими единомышленниками передать Великий Новгород польскому королю, - так ответил государь, отвергнув руку благословляющую.       И скоро разжаловал в скоморохи церковника, имущество же его, как и убранство соборов, в казну пошло. Вершился суд опричный на городище Новгородском, казнено было немало бояр да дворян, да дьков, да иже с ними и домочадцев. Так погибли изменники, и не стал Великий Новгород под иноземцами.       Федю-то государь всё при себе держал, но взял своё Басманов. Средь крови, криков, сутолоки погромной углядел он Петра Волынца, клеветника негодного. Изловил его да зарубил. И поделом же: нечего тенёта наводить, нечего!       А тут напасть новая: пошёл на Москву крымский хан Давлет Гирей. С конницей своей не раз набегал супостат на Астрахань — всё без толку, а тут обманом ко граду стольному подошёл да пожёг Кремль да Китай-город. Воеводы обернулись от Серпухова, где татар поджидали — ан поздно, и уж дерзкий не токмо Астрахань, а и Казань, а и самую Москву себе требует. Сошлись тогда при селе Молоди под началом воеводы Михаила Воротынского все силы, что на святой Руси были: и опричные, и земские, и наёмники немецкие, и вольные казаки донские. Как гроза над Русью — не след уж на земщину да опричнину разделяться. Два дня шла битва, много народу полегло.       Федя Басманов о ту пору уж в окольничих ходил. А и хотелось же ему невредиму остаться ради любви своей к Ивану Васильевичу. Сотворил на себя заговор против стали да стрелы, да всего иного оружия воинского, как при Рязани было. На себя сотворил да на стремянного своего. Да нельзя ж на каждого в войске конного иль пешего слова заветные наложить!       Отмечая победу на пиру инда укорил его самодержец: мол, сколько опрични полегло, ан живой ты — ни раны, ни царапинки.       — Ежели не рад ты, великий государь, что жив да цел остался слуга твой верный, смертью меня расторгни, - молвил Басманов. - На тебе, Иван свет Васильевич, нож острый, сверши, чего воля твоя велит.       — Негоже царю православному то деять, о чём ты, безумный, намётываешь. Нелюбо дышать — сам душу смертоубийством погань.       — Слышу я слова твои, государь. Что ж, будь по-твоему.       Взял бестрепетно нож Феденька да подрезал запястье своё. Потекла кровь-руда горячая по кисти да на сапоги, да на пол.       — Гляди, верно слово твоё исполняю!       — Фёдор!       Схватил царь Иван своего опричника, замотал запястье его рукавом охабня своего узорчатого. Кликнули лекаря. Хотя и больно было Феде, кровью палату запятнал да вельми ослаб, а всем к пиру званым — всем земским да опричным от битвы уцелевшим явлено стало, кто волю царскую безропотно вершит, и кому подвластно сердце царское.       И хуже дело бывало. Ревновал государь полюбовника страшно: не один, не два молодца за то умучены. Сторонились люди Басманова. Самому же Ивану любо ночки с Федей провожать, как и прежде. Едва, самодержца удовольствовав, речь заведёт чаровник об том, что верен он до доски гробовой, ни с кем-то не блудит из мужей, даже близко не знается, как обрывает его царь. Иной раз за щёку щипнёт, засмеётся, в бровь соболиную поцелует, на перину вдругорядь повалит да шлёпнет по мягкому месту. А иной раз грозно своё чело нахмурит да вон гонит.       Эх… и в милости житья спокойного нет теперича! Отчего это? Думал Федя не то, что отворот начатый не довершил. Ходил он на кладбище в первый день да в девятый, в сороковой не успел — повязали его да в пыточную ввергли по навету. Должно, с того и крутит, и жжёт колдовство государя. Вздохнул Федюша глубоко — и пошёл по новой путы кладбищенские снять с раба Божьего Иоанна.       Миновало сорок дней, довершил колдун отворот. В ту пору повелел государь всея Руси отменить опричнину, что даже слова такового слышать не хотел. Те же, кто на Молодях не погиб государевым двором называться стали. Фёдору же Басманову повелел Иван Васильевич ехать в Рязань воеводою, из кравчих же разжаловал. Поклонился Федя, покорность являя, домой придя, велел семье да слугам сбираться в путь-дорогу, а сам в горнице затворился. Кинулся на лавку, лицо красивое руками закрыл, зарыдал горько, надрывно — да так, что плечи ходуном, грудь болит, горло же точно арканом давит. Снят приворот давний. Разлюбил его Иван Васильевич, разлюбил! И не любил без чар-то никогда! Вся жизнь — ложь да обман, пеплом по полям развеялась! Не любит, не любит, не любит… Жить не хотелось несчастному Феде, а жить-то надо: ждут его во граде Рязани. Куда жену да детушек он бросит? Как приказ государев не исполнит?       Всю ночь медовуху пил, пекло в душе заливал — так и уснул с ковшом в руке. Наутро же веки разлепил тяжёлые, решил: не избегнуть доли, поеду воеводою, и будь, что будет. А такая тьма да пустота в душе настала — хоть волком вой, да и то не поможет.