«— Прошу тебя, давай, хотя бы, сегодня ты не будешь пить. — Не приказывай мне. — Как же ты не понимаешь, это рушит… — Что? Что это рушит? Твое представление об идеальной семье творческих личностей? Что это рушит? — Тебя…»
Разрушение. Ноги мерзли, а отопления еще не дали. Никогда больше не дадут, за неуплату всего, что можно оплатить в этом доме. Раньше он казался мне нерушимой крепостью, а теперь это просто вонючая рухлядь, пропитанная дешевым портвейном. Я без понятия, откуда он у меня. Я пил исключительно дорогие вино и виски. И впитывал в свою жилетку ее соленые слезы. Порой этих самых слез с каждым разом становилось так много, что сама Сена могла бы завидовать количеству наполненных мысленно стаканов, а то и графинов. И каждый был мною разбит вдребезги, после чего они отпускали страдания, боль и муки по полу мокрыми дорожками, а цветы, оставленные на смоченном ковре, гнили и чернели. Мне их было исключительно не жаль, потому что это только цветы. Потому что это были цветы, подаренные не ею и не для нее. Зевок. Затем второй, третий, пока веки совсем не стали тяжелыми, а голос за спиной чувственно твердил мне продолжить работать, не спать.«— Не спи. Закончи ее.»
Не сплю.«— Закончи ее.»
Заканчиваю.«— Ты должен закончить ее!»
Резкий поворот назад. Резкий, как только что прогремевшая молния, озарившая тень листьев за стеклом. Дыхание рваное, а руки трясутся, и нет, это не страх. Страх обычно выглядит, чувствуется иначе, совсем иначе. От него хочется плакать, кричать и убегать, а тут я просто загнан в угол, такой же ледяной, как и мое сердце, выпрыгивающее из груди. Я снова потер глаза, чувствуя щипание от прикосновения. Затем шею, затем бедра, вдавливая себя в стул и думая. Думая, думая, думая. Я не закончу ее сегодня. Я не смогу закончить ее и завтра, и послезавтра, но я… должен ее закончить? Так она сказала мне сейчас, стоя за моей спиной. И поэтому мне не страшно. Мне холодно от ее присутствия, которого нет. Очередной скрип открытой двери, и где-то поодаль доносится звук мельком играющего металлофона, то быстро, как топот копыт табуна лошадей, то медленно, как течение моих мыслей, все еще запутанных, как и дорога, что открывалась передо мной сию секунду. А музыка еще играет и играет. И двери словно скованы цепями. Их нет, и я их вижу, я пытаюсь одернуть ручку, что не поддается мне. Только дуновение ветра позволяет обернуться с гулким вздохом, отвлекаясь на разбитую вазу. Еще одна ненужная вещь. Еще одни ненужные осколки. Их стало слишком, слишком много. Как разрушений, словно пол вот-вот провалится под моей такой же сломанной тушей, стоит только ступить на него. И снова цепи, что удерживали этот хаос позади реальности, как стоящий посреди коридора рояль. Шаг, затем второй… все чаще и чаще, с сильным грохотом инструмент отдаляется от меня, ускользает, не дает себя подчинить. И гул этот все громче, более, он все еще рвет серое сердце, продолжая дергать за собою давно потухшую свечу моего рассудка. Рассудка, который был, как те цепи. Как та фигура под мигающим фонарем, что стоило лишь обернуться, как в миг она толкала к себе и от себя, прогоняя, напоминая.«23 мая. Как два человека, которые когда-то любили друг друга до безумия, могут стать такими чужими? Мой муж перестал со мной говорить. Он сидит в своей комнате, усердно отыгрывая одну неудачную мелодию за другой. Он даже не ложится со мной спать. Мне кажется, я ему противна. Этот взгляд, которым он одарил меня на днях… Жалкий, болезненный взгляд… Смесь стыда, вины и отвращения. Я поняла, что в глазах моего супруга я стала чудовищем. Такое… не должна испытывать ни одна женщина. Я должны быть хорошей женой, поэтому мне не остается ничего, кроме как воплотить его фантазии. Если он считает меня чудовищем, что ж, так тому и быть.»
Больная фигура. Ее фигура. Она появляется снова и снова, снова и снова. Как гнатостомы, как ришты, что проникают под кожу и пожирают изнутри. Как тень от окна на разрисованной стене. И она… пугает меня. Эта несуществующая боязнь, и она реальна. И я снова возвращаюсь к началу. К дверям, к пустым из-под бренди бутылкам, к книгам, что горой выпали из пустой стены. Одни и те же.«Одни. И те же.»
Один глубокий выдох окутывает темную комнату и стоящее передо мной фортепьяно. Оно все еще здесь, все еще со мной.«— Ты же все еще со мной? Все еще моя, правда? Прошу, скажи, что это так. Ты должна сказать мне. Почему ты молчишь? Почему вы все молчите?»
Шум от вечного дождя за окном, перемешивающийся с шепотом. Он за стеной. Он пробирается мурашками по коже, пока моя голова еще не повернулась в сторону.«Болваны. Простаки.»
Чем ближе я наклоняюсь к клавишам, грязным, со стертым местами лаком, звучным клавишам, тем сильнее они шепчут, они смотрят сквозь стены, сквозь пол и потолок, потому-то рушится на нем побелка. Они ждут звуков.«Слепые глупцы.»
Зачем вы ждете?«— Уродство? Уродство?! Ты заказала „правдивую“ сюиту, и вот я написал, чертова плебейка! Может, мне вбить в твою тупую башку немного музыкального вкуса?»
Не ждите! Никогда! Убирайтесь! УБИРАЙТЕСЬ! С судорожным дыханием я смотрел себе под ноги, сжимая локоны грязных светлых волос, бегая изредка по месту взглядом, когда я бросил очки. Им не место на инструменте, наверное, так я думал, когда кидал их в яростном порыве избавить себя от чужих голосов за этой стеной. Они больше не будут меня донимать. И не будут мешать мне творить искусство. Она не должна смущаться посторонних рядом со мной. Никогда.