Гордость и обугленные перья

      Он сидел, вытянув ноги, спиной к окну, отчего очертания силуэта казались острыми, выточенными в свете наступающих сумерек, и барабанил пальцами правой руки по кружке с каркаде. Сладковато-кислый аромат пропитал комнату настолько острой ностальгией, что у бывшей правой руки босса Мельфиоре резануло в животе.       — Бьякуран.       Голос Ирие дрогнул. Он непроизвольно рвано вдохнул в себя воздух и понял, что не знает, куда деть руки и куда отвести взгляд, как магнитом притягивавшийся к столь знакомой фигуре в нескольких шагах от него.       Обнаружить его, вернувшись домой, было слишком неожиданно. С того телефонного разговора прошло несколько месяцев, но за всё это время он так и не сумел выбросить Бьякурана из головы. Каждый день мысли всё равно возвращались на проторенную дорожку: Джес-со Бья-ку-ран, Италия, Джессо, Италия. Ирие привык воспринимать его как что-то далёкое, недостижимое… прошлое. Не здесь, не с ним. Не в Японии. Не в его квартире.       Он замер, не решаясь переступить порог кухни, и в итоге неловко привалился плечом к дверному косяку, сцепив пальцы и начиная нервно заламывать их. Происходящее казалось окутанным маревом нереальности.       — Зачем ты пришёл? — голос плохо слушался его, когда он спросил.       За-чем?       Зачем нужно было покупать билеты на самолёт и прилетать обратно, зачем нужно было находить его квартиру, зачем нужно было поджидать его здесь? Почему, если всё было с самого начала разрушено?       Ему не ответили. Только посмотрели прямо в глаза — взглядом, который должен был сказать очевидное, но который Шоичи понять не смог. Они смотрели друг на друга долго. Наверное, немое «К чему это всё?» отражалось в его глазах.       — Я… я должен знать одну вещь. Скажи мне. Как много ты помнишь?       Джессо помедлил, глядя прямо ему в глаза и смакуя напряжённую тишину.       — Всё. Я помню всё, Шо-чан.       У него были грустные глаза. А радужка — такая тёплая, подсвеченная солнечными лучами изнутри, будто Шоичи был достоин хоть крупицы перепадающего ему тепла.       Желание нахлынуло внезапно. Истосковавшаяся душа требовала тепло чужого тела, крепких рук и жадных губ. Она требовала Джессо обратно — и прощения его тоже. Ему хотелось закричать: да какая разница, что однажды ты захотел уничтожить мир и разрушил все реальности, кроме одной, да какая разница, если я хотел тебе помешать? Какая, Бьякуран — сейчас? И больше всего на свете Ирие Шоичи, стоя посреди своей непрезентабельной кухоньки в пригороде Токио, хотел бы, чтобы Бьякуран подошёл к нему и прижал к себе, стиснув в объятии так крепко, чтобы было трудно дышать.       — Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал, — мягкий вкрадчивый голос словно насмехался.       Шоичи вздрогнул и уже открыл было рот, чтобы опровергнуть это правдивое предположение, но его перебили.       — Только не возражай. Я тебя знаю. Все свои жизни во всех параллельных мирах я прожил только с тобой, поэтому не думай, что я не могу читать по твоим глазам.       Слышать это было слишком хорошо. Его сердце почему-то решило подкатить к самому горлу и биться там, мешая дышать. Возможно ли то, о чём он говорит? Да, наверное, если в воспоминаниях о каждом параллельном мире они и правда находили друг друга.       Всегда. Во всех остальных реальностях, которые были им разрушены.       Это и есть то, что зовётся судьбой?       — И сколько их было, этих жизней?       — Я не знаю.       — Сколько параллельных миров?       — Я не знаю.       — Но ты говорил, что уничтожил их все!       — Да. Но я давным-давно сбился со счёта. Зато как интересно знать, что в одном из этих миров Шо-чан меня предал.       Снова деланная и натянутая улыбка, которая напоминала отвратительную гротескную маску беззаботности.       — Люди могут ошибаться, — убитым тоном сказал Ирие. Обвинение, брошенное ему с такой улыбкой, жгло не хуже раскалённого клейма.       — Агась, — по-прежнему улыбаясь, баюкая в руках чашку чая и что-то мурлыча себе под нос.       Ирие вдруг с ненавистью подумал о том, как легко с этим соглашаться, если ошибаешься не ты.       Бьякуран с размаху врезал ему по лицу. Шоичи едва успел утереть кровь, пошедшую из носа, как ещё один удар — на этот раз по другой щеке — заставил прикусить язык и скривиться от боли. Сейчас от этого человека исходили флюиды настоящей злобы, даже жар, сам воздух, казалось, вибрировал и трясся от напряжения, и Ирие, отшатнувшись, утирая заливающую губы кровь, подумал, что он полностью заслужил этот гнев.       Ещё один удар по лицу, от которого в голове протяжно зазвенело.       — Ты идиот, — он был слишком близко, с перекошенным от вспышки гнева лицом, баюкая лицо Шоичи в своих ладонях. Его руки дрожали, безумие в его глазах расцветало белыми лилиями и мышьяком. — Идиот.       Он заставил его запрокинуть голову, чтобы остановить кровотечение и неловко утирал кровь, пока та не перестала идти. Потом прижался своим лбом к его и почти коснулся носом носа, а губами — губ, тяжело дыша и словно пытаясь себя успокоить. Слишком близко. Воздух перестал быть раскалённым — ещё в тот момент, когда дрожащие руки Бьякурана коснулись его щёк.       Ирие только в тот момент понял, что он клинический придурок.       Если Шоичи уже любил, то в него влюбились заново. Бьякуран был влюблён в него всё это время, как случалось всегда, где бы они ни встречались. Разлука сводила его с ума — это можно было понять по одним глазам, в которых яд и цветы сгорали в жадном тоскливом пламени. Он же тоже скучал, Джессо, и, быть может, тоже не спал ночами, ему тоже было нужно тепло, переписки по ночам — в Италии тогда были солнечно-дождливые дни, и всё, что было связано с Ирие. Было нужно.       — Бьякуран, — на одном дыхании и боясь, что в следующую секунду всё это кончится. — Я был дураком. Я ошибался. Я просто… Я…       Его пробрала дрожь, когда он отважился накрыть чужие ладони, по-прежнему прижимающиеся к его щекам, своими — неосознанно жадный жест, говоривший «Только не убирай сейчас руки». Внезапно он почувствовал, как его начинают душить невыплаканные слёзы.       Эти губы — такие же, как он помнил, с привкусом чего-то сладкого и невыразимо мягкие. Бьякуран целовал жадно, собственнически, притянув к себе так крепко, что стало больно. Языком считая зубы, потом языком по языку — смазанно, рвано толкаться в него, тереться кончиком о нёбо и ловить жадные полустоны-полувздохи. Воздуха не хватало.       — Никогда не смей уходить, слышишь? — хрипло и полубезумно шептал Бьякуран, целуя снова и снова, сплетаясь руками с руками Ирие, стискивая, сжимая в объятиях и продавая душу богу, плавящему сердца и души. — Я тебя никуда не отпущу.       — Я не уйду. Куда я от тебя могу…       «Я не хотел» и ещё много рваных, полных раскаяния слов. Бьякуран слетел с катушек. Он не мог дать ему договорить, сцеловывал всё, что ему хотели сказать, и Шоичи, сходя с ума от тепла родного тела рядом, подумал, что попробовать убежать от своей судьбы, какой бы она ни была, было глупо.       Если бы сейчас Бьякуран позвал его за собой прямо в пропасть, Ирие шагнул бы, не раздумывая. Это значило бы всего лишь то, что он был на своём месте.       Где быть должен.       С Бьякураном.