Выкуси!

Хайд уже не уверен, что, хотя бы в одном отеле в прикроватной тумбочке найдёт журнал, который его заинтересует. Почему-то ассортимент глянцевых изданий колеблется от «диета: n дней до смерти от голода» до «как поймать рыбу, имея при себе ёбаное ничего». Вампир без особого интереса листает очередной труд какого-то писаки, скучающе качая ногой — ему опять запретили покидать номер до указаний свыше. Не то, чтобы он не мог ослушаться, да и бесконечные пинки Лихта — та ещё проблема на полклыка, но с Кранца станется снова устроить ему душ из святой воды. Глянцевая бумага шуршит между пальцами, когда Хайд перелистывает страницу и цокает языком — талия изображённой женщины такая тонкая, что у той точно не хватает пары рёбер. Вампир поднимает взгляд на заголовок «чай для похудения», посмеиваясь от одной мысли о ядовитых листьях, чей настой разъедает лишние кости. Прелесть какая! Может, чашечку такого напитка стоило было подсунуть Лихту? Хотя, куда Ангелу-куну ещё худеть, по нему и так можно анатомию изучать, прощупывая все парные и непарные. Хайд знает, Хайд пробовал, завалив своего хозяина на кровать и с издевательской усмешкой царапая ему ключицы, рёбра и выступающие тазовые косточки. Кажется, в тот раз Лихт пробил им стену в очередной гостинице, в результате чего один получил заряд святой воды в лицо, а второй — отповедь на полчаса. Дверь номера хлопает, и Хайд самодовольно хмыкает, без зазрений совести пририсовывая дамочке из рекламы гитлеровские усики и выбитый зуб в ослепительной улыбке. Помяни чёрта, и он появится, как говорится. Лихт возится в ванной, пшикает лаком для волос — Хайд терпеть не может режущий нос запах, который идёт в таких случаях от чёлки с выбеленной одинокой прядкой. Не то, чтобы он специально нюхает, но так уж повелось: из вредности вампир ложится спать только рядом с хозяином, который не устаёт ругаться на эти манёвры каждое утро, и лишь после концертов ночует в кресле или на подоконнике. Кранц им уже даже номер с одной кроватью заказывает. Лихт заходит в комнату в чёрных брюках и чёрной же нательной майке. Как предсказуемо. Хайд поглядывает из-под очков, задерживая лукавый взгляд на болезненно выступающих лопатках — если тут когда-то и были ангельские крылышки, то их давно убрали с помощью топорика для рубки мяса. Не выдерживая, он хихикает и, когда Лихт, зло щурясь, резко разворачивается, прячется за журналом. Ладно, шутки шутками, но отвлекать Ангела-куна во время подготовки к концерту — себе дороже. Лихт скрывается в гардеробной и шуршит там чем-то. В такие минуты хозяин Хайда выглядит таким спокойным, отрешённым, что взгляд не отвести: красивое лицо, обычно испорченное раздражённой гримасой, разглаживается, в тёмных глазах появляется влажный блеск. — Клянусь, что ты чиста, твой светел взгляд, — нараспев негромко декламирует Хайд, теребя уголок забытого журнала, — а ты мрачна, как ночь, черна, как ад. Он осекается, нелепо приоткрывая рот, когда Лихт появляется из гардероба, застёгивая последнюю пуговицу. На нём тёмно-зелёная рубашка, воротник и манжеты которой украшены вышивкой из оливковых ветвей. Хайд широко раскрытыми глазами смотрит на вытянутые листочки и овальные ягоды, и в груди всё сжимается, под зубами крошится каменная крошка, а на языке оседает привкус пепла.  — Сними её, — хрипло требует Хайд, с хрустом сжимая несчастный журнал. Лихт бросает на него пренебрежительный взгляд.  — Заткнись, — и снова отворачивается к зеркалу, поправляя воротник-стоечку. Кровь приливает к голове, выбивая громкий марш в висках. Хайд чувствует, что он на грани, готовый сорваться в любое мгновение, как осадная машина.  — Я сказал, сними её сейчас же! — рычит он, до скрипа стискивая зубы. Боль глухо отдаётся в клыках. Лихт даже не смотрит на него, заправляя выбившуюся штанину из высоких сапог.  — Я сказал, закрой рот, — передразнивает его Ангел-кун, и Хайд понимает — всё, сейчас он лишит его последних крыльев! Он срывается с кресла, опрокидывая то на пол, хватает Лихта за костлявое плечо, рывком разворачивая к себе лицом, и впечатывает спиной в стену. В нём всё воет от злости и обиды: никто не смеет носить оливу так просто! Это растение покрывало могилу Офелии, эти пушистые веточки приносили к подножию её статуи! Хайд резко выбрасывает руку, полосуя ненавистную рубашку. Ткань трещит от его нажима и рвётся, как папиросная бумага. Этот звук приносит удовлетворение, и он снова заносит согнутые пальцы, чтобы вновь нанести удар. Лихт неожиданно жалобно вскрикивает, и в его голосе нет страха, только боль. Хайда всего перетряхивает, будто ему за шиворот сунули сосульку. Он опускает взгляд на свою руку — из-под заострившихся когтей на подушечки пальцев стекают яркие красные капли, потом поднимает глаза на грудь своего хозяина — под разорванной зелёной рубашкой видны глубокие царапины, кровь из которых пропитывает чёрную майку. — Сдурел?! — Лихт сильно отпихивает его от себя, прикасаясь к ранам, и морщится. Хайд по инерции делает несколько шагов назад, пока не натыкается на перевёрнутое кресло. Он не уверен, что чувствует сейчас, но ярость и злость отступают, оставляя только растерянность и что-то похожее на стыд. Сколькие пали от его руки — уже и не вспомнить, но их смерть всегда была безболезненной и быстрой, как остро наточенный топор умелого палача.  — Помойная крыса последние мозги на мусорке потеряла? — зло шипит Лихт, старательно пряча боль под маской раздражённости, но Хайд чует его настоящие эмоции, будто собака ищейка. Пианист, не мешкая, скрывается в гардеробной, а через пару мгновений появляется вновь, набрасывая на плечи тёмно-синюю рубашку. На нём целая чёрная майка, но Хайд видит, что тонкий материал липнет к измазанной коже и всё ещё кровящим царапинам. Он вскидывает руку, собираясь поймать Лихта и заставить хотя бы бинтом неуклюже замотаться, но тот на ходу принимает звонок, подносит телефон к уху и ворчливо бросает:  — Да иду я, иду. Хватит доставать. Дверь за ним захлопывается, оставляя Хайда в одиночестве. Он медленно поднимается на ноги, ставит на место кресло и усаживается в него, чувствуя, как на плечи опускается тяжёлой плитой усталость и сожаление. Последнее чувство появляется неожиданно, но Хайд понимает — заслуженно. Ему не стоило ранить Лихта прямо перед концертом. Ему вообще не стоило ранить Лихта! Он подносит к лицу руку, на которой ещё остались подсохшие алые подтёки. От запаха крови хозяина рот наполняется слюной, а клыки ноют от желания вонзиться в чужую шею или худое запястье — мрачный Лихт как живой встаёт перед ним, нехотя оттягивая ворот толстовки и запрокидывая голову, обнажая напряжённое горло. Хайда перетряхивает, поэтому он тянет руку к губам и облизывает — язык жадно слизывает каждую каплю, всё ещё хранящую привкус Лихта. Хайд, сгорбившись на кресле и зажмурившись, посасывает пальцы, едва не скуля. Лихт приходит спустя несколько часов, точнее сказать — заваливается в номер, едва волоча ноги. Концерты всегда выжимают из него все силы, будто бы заставляя людей плакать и улыбаться, он приносит им в жертву самого себя. Хайд так и сидит на кресле, откинувшись на спинку и вытянув во всю длину скрещенные ноги: подступивший вечер затенил комнату, заставляя глаза вампира гореть алым пламенем. Лихт бросает на него равнодушный взгляд, ничуть не напуганный жутковатым зрелищем, и принимается раздеваться. Легко снимает рубашку, быстро расстегнув пуговицы, и болезненно шипит, стягивая прилипшую к царапинам майку. Загрубевшая ткань сдирает корочки с ран, заставляя те снова кровить. Хайд глубоко вдыхает пьянящий аромат, голодно сглатывая. Он чувствует, что ему нужно извиниться, загладить свою грубость, даже если Лихт откликнется новой порцией тумаков.  — Эй, как насчёт мира? — наугад, начал вампир, подперев голову рукой и наблюдая, как хозяин осторожно касается вспухшей царапины на рёбрах.  — Не помню, чтобы просил тебя подавать твой поганый голос, — огрызается Лихт, устало опуская плечи и бросая испачканную в крови майку рядом со входом в ванную. Хайд рывком поднимается с кресла, парой бесшумных шагов подкрадываясь к хозяину и, ребячась, заглядывает тому через плечо.  — Олива — символ мира, вообще-то, — брякает он, уверенно опуская руки на талию Лихта. Тот резко оборачивается, уже отводя назад ногу для удара, Хайд только того и ждёт. Легко подхватив худое тело, он в один приём опускает брыкающегося хозяина на кровать, практически роняя на мягкий матрас, и нависает сверху, улыбаясь с самым каверзным видом. — Так что всё-таки мир!  — Охренел? — Лихт сразу же пытается его спихнуть, больно впечатывая колено в живот. — Слезь с меня, мерзкая крыса! Но все его трепыхания почиют втуне. Ожидаемый результат, когда вампир не поддаётся, принимая правила игры, а показывает свою реальную силу. Хайд усмехается своим мыслям, уверенно опуская руки на бёдра Лихта и прижимая те к кровати. Пианист тут же поднимается на локтях, возмущённо приоткрывая рот для очередного ругательства, но вампиру уже не до этого. Склонившись над впалым животом, Хайд ловит губами стекшую до самого пупка капельку крови, медленно скользя языком вверх по оставленному ею алому следу. В нос бьёт богатый аромат от растравленной царапины, и он приникает к ранке, слизывая выступившую кровь, и слабо посасывает, чтобы не оставить засоса. Лихт вздрагивает от этих прикосновений — человеческое сердце бешено стучит, выдавая волнение, — и вскидывает руку, вцепляясь в светлые вихры, но Хайду на это далеко и глубоко положить. Всему своё время, и сейчас его занимают только оставленные им самим раны. Поэтому он чуть поворачивает голову, жадно облизывая очередную царапину и смакуя вкус. Лихт начинает дрожать, безмолвно пытаясь выбраться из-под него и отползти куда подальше, но Хайд не позволяет, надёжно прижав собой к кровати и надавив обеими руками на плечи, заставляя упасть спиной в матрас. Подтягивается чуть выше, ведёт носом по маленькой ранке над соском, и широко проводит языком по кровавому пятнышку, цепляя самым краем чувствительный ореол.  — Уйди…ты… — голос Лихта срывается, когда Хайд вновь облизывает глубокую ранку, щекоча грудь длинной чёлкой. — Сейчас же! Или я скажу Кранцу…я тебя сам в святой воде утоплю! — Хайд краем глаза видит, как вцепились в простыню красивые пальцы пианиста, и улыбается уголками губ, будто невзначай вместо царапины лизнув напрягшийся сосок. — Чёртова…мерзкая…гнилая крыса! Очки мешают, то и дело сползая на кончик носа, и он быстро стягивает их, откладывая подальше, под подушку, чтобы не раздавить ненароком — только оправу классную нашёл. Запах крови Лихта пьянит, зовя вонзить клыки в бледную кожу, но Хайд не позволяет себе потерять голову, вылизывая подрагивающее под ним тело. Сходить с ума надо не больше одного раза в день, иначе трагедия становится фарсом, поэтому он только ловит языком выступающие в ранках алые капли, слушая то, как ворчание Лихта постепенно превращается во всхлипы и хриплые вздохи. Хайд останавливается только тогда, когда на груди и животе его хозяина не остаётся ни единого багрового развода, а царапины, хоть и окружённые краснотой раздражения, полностью очищены от крови. Лихт разметался под ним, загнанно дыша, и отчаянно жмурится, изо всех сил пытаясь сохранить хотя бы остатки самообладания. На его скулах против воли разливается яркий румянец, и Хайд вновь склоняется над ним, опираясь руками о матрас, и с хихиканьем целует горячую щёку.  — Олива действительно помогает налаживать мир, — с деланным весельем заключает он, заталкивая дурные воспоминания подальше в разум и задвигая за ними тяжёлый засов. Лихт, всё ещё красный, но гневно нахмурившийся, несказанно ему в этом помогает.  — Ты за это…поплатишься! — обещает тот и отворачивается, плотно сжав рот и едва не кусая побелевшие губы, когда Хайд опускается ещё ниже, буравя его насмешливым взглядом горящих глаз. Вампир и сам чувствует лёгкое возбуждение, притуплённое наслаждением от только что выпитой крови, а значит наступает время чего? Правильно! Затяжных мирных переговоров, в конце которых они либо придут к соглашению, либо Лихт всё-таки соберётся с силами и выпнет его прицельным ударом в окно.