Цугцванг

Если бы у Макс был психотерапевт, врачеватель покалеченных душ, то он бы, наверное, долго и нудно объяснял, что такое посттравматический синдром, и обещал бы, что всё наладится. Поправлял бы без конца очки на крючковатом носу, стараясь не цепляться своим взглядом за рыбий взгляд Макс. К счастью, бог миловал – от всех, кто начинался на "психо", Макс сумела откреститься. Макс себе в психотерапевты выбрала побеленный потолок, своей немой поверхностью впитывающий её немигающий взгляд. Молчит. Внимает. Макс пялится в его щербатое брюхо часами напролет, методично выдергивая из себя нерв за нервом. (продолжай ковырять там, где больнее всего, Макс. молодец) Ночи все проходят в каком-то бреду, где и сон – проклятье, и бессонница невыносима. Макс падает то в одну, то в другую трясину, увязая по горло в собственных кошмарах, и просыпается/засыпает вся в слезах. Красной нитью, истеричными стежками сквозь всё её нутро проходит сцена, пропахшая соленым ветром, бьющим в лицо, и самым горьким отчаянием: "Не смей забывать меня". - Никогда, - шепчет Макс потолку пересохшими губами, чувствуя, как крошатся кости. Дни сменяют друг друга, и вот уже минула среда, а за ней видится четверг – день похорон Хлои. В ночь со среды на четверг Макс не плачет. Макс рисует, и все её картины – листы, размалеванные в голубой, с поперечной красной хребтиной.

***

В четверг Макс отчетливо понимает, во имя чего она жертвовала Хлоей. Утром сонное солнце ласково гладит округу теплой ладонью, и всё вокруг словно пульсирует в нежном плавном ритме, наслаждаясь самим фактом своего существования. Пульсирует голубое небо (голубой – чудесный цвет, да, Макс?), пульсирует море, набегами целующее берег, пульсирует маяк, упрямо взгромоздившийся на непокорную и обрывистую высь. Макс стоит на том самом сакральном месте у маяка и пьет этот солнечный день каждой клеткой своего тела. Слабый ветер треплет подол её черного траурного платья, и Макс робко закрывает глаза, чувствуя, как солнце нежно целует сомкнутые веки. Через час ей надо быть на кладбище, ей нужно попрощаться с "подругой навеки", но, стоя здесь, Макс понимает, что Хлоя для неё вечна. И они не простятся. Теперь её "подруга навеки" - это спокойное пенистое море и безапелляционно идеальное голубое небо. Это шум прибоя и тихое ласковое солнце. Это пульс, прошивший тихий городок мелодичной песней. Губы Макс складываются в неловкую улыбку – это больше похоже на судорогу, но… "Мы вечные". Море спокойно.

***

Макс приходит на похороны последней – вся траурная процессия уже собралась у гроба. Тихо плачет безутешная Джойс, всем телом опираясь на Дэвида, у которого на лице замерло выражение глубокой потери. Макс вспоминает его дрожащую руку, замершую на её плече там, в женском туалете, и снова чувствует болезненный укол ненависти к себе. (море чашкой не вычерпаешь, Макс) Плечо Джойс робко гладит молчаливая Кейт, и её глаза красны от слез, но лицо спокойно. Кейт верит, что Хлоя попала на небеса, и Макс, как бы абсурдно не звучало, думает, что, пожалуй, на Хлою правда можно сейчас посмотреть, просто кинув взгляд в синюю твердь благодушного неба. Макс осторожной поступью подходит к гробу, вставая между Кейт и Уорреном. Тихая и плавная речь священника не режет по струнам нервов, но Макс не слушает его. Её внимание сосредоточено на голубой бабочке, севшей на гроб Хлои. Это явно сестрица-близнец той бабочки, что Макс увидела перед смертью Хлои. Цвет её крыльев такой насыщенный, она кажется ещё ярче на фоне темного дерева. Макс, не мигая, смотрит, как бабочка изящно сверкает своими голубыми крыльями – в крохотном существе этого насекомого Макс видит ответы на все свои вопросы. Она робко улыбается, и это даже не судорога. Она бесшумно делает шаг ближе к Уоррену, не отрывая глаз от бабочки, и вручает ему осторожно в ладонь своё открытие – берет его за руку, переплетая свои пальцы с его, и невесомо проходит подушечкой большого пальца по давнему шраму на его ладони от химического реагента. Открытие Макс: «Мы действительно вечны, Хлоя». Осторожное пожатие руки в ответ.