no one in, no one out.

— Офицер Райли, можно Вас? – голос доктора Кэннертса выводит меня из некого состояния отрешенности, в котором я пребываю последние несколько минут, наблюдая за тем, как вошедших в двери больницы людей фасуют, словно продукты в коробки. Знаете, разделяют на зараженных и здоровых, как какие-то фрукты или овощи: этот испорченный — его на списание, а вот этот сойдет на продажу. Парнишка лет тринадцати стягивает с лица защитную маску, и я отворачиваюсь, так и не решаясь посмотреть на него, когда тот поднимает на меня свои слезящиеся глаза. Он болен — на лицо все симптомы, которые я успел изучить за время моего нахождения в изоляции, и это значит лишь одно — в течение ближайших 48 часов он умрет. Кто-то умирает быстрее, кто-то медленнее. Доктор говорит, что все это очень индивидуально, и зависит от нашей иммунной системы. Иметь сильный иммунитет, наверное, здорово — не слишком паришься из-за банальной простуды, зная, что за считанные дни встанешь на ноги. Но, когда я думаю о том, что в любой момент могу оказаться в той самой коробке с испорченными фруктами, то сразу прикидываю каким Богам стоит помолиться на досуге, чтобы выпросить себе самый дрянной иммунитет из всех, лишь бы сдохнуть поскорее, а не мучиться, отхаркиваясь сгустками крови где-нибудь в углу стеклянного карцера. Коротко киваю доку и иду за ним, совершенно не задаваясь вопросом о том, что на этот раз мне предстоит делать. Не помню, чтобы слишком уж был востребован последнее время, разумеется, до всего этого сумасшествия. Зато теперь я прямо-таки нарасхват. Джейк Райли — добровольно принужденный волонтер в самом сердце событий, где свирепствует хренов неизлечимый вирус. Сворачиваем по коридору направо, спускаемся вниз по лестнице, и вот, легким мановением руки Кэннертса, передо мной распахиваются двери небольшого помещения. Знаете, моя интуиция редко меня подводит и прямо сейчас она надрывно шипит мне, срываясь на хриплый крик: «Эй, Джейк, ничего хорошего ты там не увидишь, прекрати надеяться». И я прекращаю прямо сейчас. Я обещаю. Первое, что бросается в глаза, огромная печь для кремации. Мой взгляд буквально на мгновение задерживается на языках пламени, причудливо извивающихся за термостойким стеклом, но затем медленно скользит по мешкам для трупов, причем, совершенно явно не пустым. Не знаю, быть может, следовало выразиться корректнее, например, «мешки для человеческих тел» или «патологоанатомические мешки», однако, сомневаюсь, что кто-то из лежащих тут будет на меня в обиде. Честно говоря, не совсем понимаю, какого черта Кэннертс притащил меня сюда. — Они не являются угрозой, – поясняет он мне, вероятно заметив мой недоуменный взгляд, при этом совершенно без опаски снимая свою защитную маску с лица, — вирус умирает спустя пару часов после их кончины. Мы это поняли, потому что доктора, контактирующие с ними без защитных костюмов, все еще живы. Все еще не понятно, какого хера тебе от меня нужно, Кэннертс, попробуй еще раз. В этом адском помещении довольно жарко и я снимаю свой шлем. К слову, понятие «адском» подходит по всем критериям: есть заблудшие души, наверняка далеко не невинные, раз Бог уготовал им такое; есть огромный адский котел, но мой взгляд натыкается на мешок поменьше, скрывающий собой очевидно детское тело. Эй, Бог, он тоже в чем-то успел провиниться? А знаешь, приятель, тебе, наверное, абсолютно на это насрать. — Я практически уверен, что мне нечем помочь Вам здесь, – все же озвучиваю я доку, хмурясь, и следом перевожу свой взгляд на него. — Мне нужен человек не только сильный физически, но и психологически, – воу, дружище, это ты, конечно, загнул. Если бы потребовалось где-то помахать кулаками, то я всегда в первых рядах и даже готов поучаствовать, но сильный психологически..? Нет, это точно какая-то злая шутка. Да я даже свой гнев не могу контролировать. Из-за всего происходящего, из-за этой убогой беспомощности перед ситуацией я буквально сам не свой. Если раньше я мог мысленно остановить себя, выдохнуть и подумать, прежде чем выплеснуть всю свою злость на кого-то или что-то (да, это нередко неодушевленные предметы, к счастью для одушевленных, я полагаю), то теперь ярость неконтролируемой волной захлестывает всего меня без остатка, заставляя крушить первое попавшееся под руку. И, если на чистоту, то я просто позволяю это сделать. Позволяю гневу поглотить большую часть меня. Но Кэннертсу, похоже, на это наплевать. Его взгляд какой-то понимающе-настойчивый. Такой взгляд, который говорит мне что-то вроде: «Эй, Джейк, я понимаю, что все это не твое, но ты должен, просто пойми». И я понимаю. Смотрю на дока и понимаю… кто, если не я? Престарелый Берт? Хрупкая Кэти? А, может, заставим ее детишек, оставшихся в больнице? При таком раскладе я смело могу претендовать на должность «засранец года», не меньше. Сдаюсь, выдыхая. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — Единственное, что мы можем сделать, – отзывается Кэннертс, — сжигать их. На больницу Атланты уже опускается вечер, напоминающий о том, что еще один сумасшедший день близится к его завершению; еще один день, проведенный в изоляции. Сколько таких дней мне еще суждено провести здесь? Я перекатываю подушечками пальцев округлые звенья тонкой золотой цепочки, на которой висит незамысловатый кулон с памятной надписью, гласящей: «для Эмили с любовью». Сомневаюсь, Эм, что ты знала, как для тебя обернутся последние дни в солнечной Атланте. Может, ты приехала сюда со своим бой-френдом отдыхать, а, может, ты прожила здесь всю свою жизнь? В любом случае, тебе уже не суждено рассказать об этом никому, покойся с миром. Опускаю украшение в желтый конверт, запечатываю его и нумерую, следом положив на полку рядом с обычной стеклянной банкой, наполненной ее прахом. Не знаю, почему я сотворил из этого тесного душного помещения что-то вроде кладбища с подобием погребальных урн, ведь мне не было дано никаких инструкций. Да я даже не знаю, сохранится ли все это в подобном безумии, наверное, мне просто не хочется, чтобы эти люди, канули в небытие. Думаю, родственникам или друзьям умерших хотелось бы, чтобы у них осталось хоть что-то на память. Мне бы хотелось, чтобы меня помнили. Знаю, что я не самый дружелюбный парень в мире, у меня нет девушки, нет детей, но так, каким-нибудь унылым вечером, Лекс с Дженной могли бы вспомнить каким же я был засранцем, около кучки пепла оставшейся от меня. Сегодня был день действительно богатый на «отличные» новости. Начиная моей новой приобретенной работой в этом крематории, и заканчивая тем, что внутри изоляции всего одиннадцать копов, включая меня. Прибавим сюда еще, что этот «отряд самоубийц» теперь под моим командованием. Не удивлюсь, если сейчас, как в каком-нибудь идиотском телешоу, за кадром раздастся безудержный хохот, по случаю приобретения мной этой должности. И я бы рад отказаться, даже больше — я пробовал, но не имею права ослушаться старшего по званию. На все мои возражения о том, что ему нужен кто-то с погонами, кто-то имеющий влияние, майор Карнахан лишь осек меня приказом, заставив заткнуться как какого-то мальчишку. Лекс оправдывается тем, что ему нужен внутри изоляции тот, кому он доверяет, а я мысленно считаю сколько раз я заеду ему в челюсть, когда все это закончится. Прошло всего три дня, а люди уже сходят с ума. Владельцы магазинов дерут цену втридорога, но среди гражданских всегда находятся те, кто считает себя всемогущим. Сегодня мне собственноручно пришлось подавлять проявление такой власти в обычном магазинчике на окраине кордона. Знаете, не очень-то вдохновляет, когда осознаешь, что противник почти в два раза превосходит тебя численно, а вдобавок еще тычет тебе в лицо двустволкой шестнадцатого калибра. Но, чем дальше, тем веселее. Спустя пару часов, заноза в заднице правительства — Лео Грин, на своем сайте опубликовал видео, в котором все смогли узреть лазейку прямо за границу оцепления. Наверное, этот чертов придурок еще не понимает, что своей «правдой» он сеет хаос на улицах города. Даже недалекому имбицилу ясно, что практически каждый захочет выбраться из этого зомби-лэнда. Так и случилось. Прошло буквально около получаса, как Лекс сообщил мне о группе людей, приближающихся к бреши в оцеплении и это маленькое «восстание» следовало срочно подавить. У меня не было времени задумываться о том, а что бы сделал я, оказавшись на месте тех, у кого остались родственники за стенами оцепления. Колебания для меня — великая роскошь. Нам было велено любыми способами не позволить гражданским пересечь границы кордона, и под «любыми способами» подразумевается стрельба на поражение. Стрелял ли я когда-нибудь в человека? Безусловно. Но знаете в чем разница? То были самые настоящие придурки — преступники, нарушающие закон лишь потому, что они привыкли это делать, а сейчас передо мной толпа самых обычных, возможно, отцов и матерей, чьи дети остались по ту сторону изоляции совсем одни. Мне не знакомо бремя отцовства и я никогда не заботился о ком-то, кроме себя самого, но… сделал бы я нечто подобное для Лекса и Дженны, которые буквально стали моей семьей? Думаю, ответ очевиден. Сдерживать гражданских с каждой минутой становилось все труднее, потому что их становилось все больше и больше, а вот копам, увы, взяться было неоткуда. Пара «служителей закона» сбежали еще утром, как только поняли весь масштаб хаоса, опустившегося на улицы Атланты, а еще один сдал свой значок буквально перед выступлением на задание. Здесь в изоляции нам бы не помешало подкрепление, но отныне мы все живем, клейменые отчеканенной фразой властей: «Никто не входит, никто не выходит». Мы, как отрепье, самые обычные подопытные крысы, запертые в клетку, и выхода из нее всего лишь два: в мешке для трупов или же, если Кэннертса ждет успех в изобретении вакцины, может и не в самое счастливое, но все же в будущее. Ситуация выходила из-под контроля и надеяться на то, что ни один из гражданских не пробьет нашу хилую оборону, было бы великой глупостью. Уже спустя пару минут, когда число «безпогонных» перевалило численность сопротивления, я уловил сбоку движение. Один из изолированных прорвался сквозь стену щитов и кинулся в сторону той самой двери, которую мы так упорно охраняли. Я постарался его, если и не остановить, то хотя бы замедлить, запустив своей дубинкой ему по ногам, но едва ли для человека, имеющего такую явную цель как встреча с близкими, мои действия могли хоть как-то повлиять. Он ушел от меня, пусть и слегка прихрамывая, но он скрылся за этой чертовой дверью, предопределив все дальнейшие события далеко не в его пользу. Последнее, что мне бы хотелось, чтобы этот весь беспорядок превратился в полнейший хаос. Я никогда не желал разрухи, не хотел влиять на кого-то кардинальными мерами, хоть и сам был далеко не пай-мальчиком, но сейчас весь мир катится в тартарары, и у меня просто нет другого выхода. Я понятия не имел, здоров он или все-таки болен, у меня даже не было времени взвесить все «за» и «против», поэтому, когда он поднялся на контейнеры, которые теперь служили разделительной стеной между Кордоном и оставшейся частью Атланты, я просто нажал на курок. Выстрелил в гражданина Соединенных Штатов Америки, потому что у меня есть приказ. И, черт, я терпеть не могу быть марионеткой, связанной по рукам и ногам путами власти, хотя… кого я обманываю. Я сам снял пистолет с предохранителя и мой же указательный палец нажал на курок. Оправдывать себя теперь бессмысленно, когда бездыханное тело того парня свалилось с этих громадных железяк безвольной тушей, окропляя тонкой струйкой алой крови из его рта серый асфальт. Теперь я официально убийца. И плевать, что я гарант закона с погонами, плевать, что я выполнял приказ. У всех копов кровь на руках, которую не отмыть, все они убийцы. И теперь я один из них. И я даже не знаю, что меня пугает больше. То, что я просто с холодным расчетом принимаю этот факт, не поддаваясь каким-либо эмоциям, или то, что это всего лишь только начало моего кровавого пути.