Следы жизни
27 августа 2016 г. в 19:06
Губы и щёки перепачкались в крови, шкуру было трудно отодрать — что пальцами, что зубами, — но всё же это была белка. Настоящее, то есть, мясо.
Если шептуны когда и помогали, то сейчас — именно такой случай. Сам бы он такое укромное дупло найти не смог. Вернее, не стал бы в спешке. А тут, раз уж лишнего времени тратить не надо, дело оставалось только за тем, чтобы изловить вёрткую паршивку. Он изловил.
Промакнув губы остатками рукава, он виновато посмотрел на привязанную за ногу к верёвке на шее ворону, но внимательный чёрный глаз-бусина не выражал ничего полегло на желание разделить трапезу. "Мне-то какой с того прок? Ешь, раз в охотку!" У него в голове птица говорила приятным низким голосом — пусть хоть кто-то из тех, кого он всё время слышит, не хрипит и не и визжит. Он осторожно потрепал её по макушке. "И правда, ты ж сушёная!" Кажется, ворона поддержала смех. Одним промозглым смурым утром она и вправду оказалась сушёной, и эта была ещё одна стоящая помощь шептунов. А обычно они расщедривались редко, поэтому случай с белкой стал приятной неожиданностью.
— Поблагодарить вас, что ли? — вслух сказал он, выдохнув в звенящий воздух облачко пара, и замер в ожидании ответа. Наконец он пожал плечами. — Ну, молчите, значит, согласны.
Он расчистил ногой небольшой пятачок голой земли в колкой серо-бурой хвое, притоптал для ровности. Присел, со второй попытки сумел наколоть шкурку на прут, не переломив его, споро отскочил назад, вытирая ладони об штаны, и отвернулся. Посмотреть он пытался не раз, но давно понял, что они никогда не показываются на глаза, и не хотел им попусту мешать.
Слушая размеренный шелест за спиной, он вернулся к мыслям о том, что неплохо бы вспомнить своё имя. Оно у него точно было, это он как раз помнил. Успел вспомнить и жизнь свою, но вот прозвание никак на ум не шло. "Но надо же как-нибудь себя называть? Надо же? — он снова скосил глаза на покачивающуюся от ветра и скребущую его по груди лапой ворону. — Вот и я говорю, что нужно". Беглый взгляд за спину, где уже одиноко покачивался воткнутый в землю пустой прутик, такой же беглый взгляд на дохлую птицу, более пристальный взгляд на собственные задубелые пальцы со следами крови.
Он щёлкнул себя мизинцем в висок. "Цилиар". "Зверь" на языке южан. Так его называли в ссылке. Тоже подойдёт. На первое время.
Потоков языков, он старательно выговорил по слогам:
— Ци-ли-ар.
Советчики, увивавшееся вокруг шеи и над головой, восторженно засипели. Кажется, они тоже считали, что так пока сойдёт. Что не мешало им толкать его и тыкать в спину холодными дланями. "Не останавливайся! Иди вперёд, вперёд!"
— Вечно недовольные вы, твари… — хотел сказать про себя Цилиар, но слова узлом застряли в гортани, а голоса досадливо зашипели. Напоследок зачем-то осмотревшись, послушно пошёл дальше. Так-то они правы. Он сам меньше всего хотел задерживаться.
Между облезлыми макушками худых елей алело перечёркнутое чёрными прядями облаков небо, что-то бурчавшее у горизонта. Стволы, частью полунагие и сверкающие в сумерках срамом белёсой и источенной короедом древесины, частью в шелушащейся пепельной корой, некоторые с бледно-смарагдовыми язвами лишайника, бесконечными рядами плах кренились друг ко другу со всех сторон и изредка надрывно трещали. Кочки и лощины, засыпанные мёртвыми иголками, мохнатились пучками туго переплетённых тёмных зарослей. Прямой бежала в своё время замощённая дорога — колдобистая, но почти целая и широкая.
В расплывающемся и непрестанно болезненно колышущемся мире перед Цилиаром летел танцующий и тянущий к нему руки призрак, самый желанный и дорогой. Красное платье огненными сползали мелькает между деревьев. Если остановиться, всмотреться, наверное, он разглядит и лицо — оно тоже показывается за облысевшими хвойными лапами. Но останавливаться нельзя.
Оставив уголок сознания, чтобы посматривать под ноги и не грохаться в каждую яму, он на ходу ищет, где появится образ. И когда всё-таки улавливает, мельком усматривает, хочется ему нестись стелой вслед. Найти уже не призрак, а саму живую Оринтру. Разогнать всех, кто ненароком окажется рядом, чтобы не смели и близко к ней подходить, бухнуться ей в ноги, ухватиться — да так, чтобы синяками остались следы от пальцев — и реветь, чтобы за версту слышно было. А потом сгрести её в объятия, сжать до хруста в рёбрах, схватить уже за горло, тоже до синяков: пусть знает, как надолго его оставлять!
А она, видно, слышит, и тонкий вкрадчивый смех громовым гулом звенит в его ушах.
Ночью и днём призрак с ним. То ближе, то дальше, но всегда, неотступно рядом, даже тогда, когда скрыт от жадного взгляда. Голоса не забывают о себе напоминать: в ночных шорохах, в скрипе редеющих деревьев и вое разгуливающего в прозрачном лесу ветра — они подгоняют. Иногда, с каждым днём реже, появляясь только для того, чтобы Цилиар о них не забывал, но с упорным постоянством и настойчивостью.
Чаща, скорёжившаяся от края до края неба, нехотя лениво оступала, на узких полянах и опушках появлялись жухлые и запылённые травы, подбиравшиеся к самому тракту.
И вот уже редкое дерево покосившимся межевым столбом чернеет в колышущемся соломенными и сизыми волнами каменистом поле, прорезанном той же прямой дорогой — уже узкой неровной лентой с жалкими остатками мощения и кучами расколотых булыжников. И ни единого живого движения, ни единой птичьей трели не слышно в великанском раздолье пустоши.
Живность и здесь, конечно, водилась, хотя и пряталась. Цилиар находил неуклюжие птичьи гнёзда с лысыми птенцами, есть которых не приходило в голову, неудачно пытавшееся скрыться мелкое зверьё и жирных жуков. В кромешной ночной мгле иногда что-то начинало надрывно стрекотать в стороне самых густых придорожных зарослей, тревожа дремотное безмолвие пустошей.
Равнину прорезали мелкие ручьи и протоки, на пути встречались лужи, так что и от недостатка воды Цилиару страдать не приходилось. Другое дело, что она горькая и что после неё всё время тянет блевать и крутит живот — от этого он продвигался медленнее.
Призрак, днём насквозь просвеченный едва пробивающимися через войлочные клубы облаков лучами, ночью навязчиво мерцающий в остатках трав, съёжившийся и потускневший, укоризненно маячил над трактом. Цилиару стыдно было смотреть на неё прямо, особенно когда приходилось останавливаться на ночлег. Теперь он видел уже не привычные очертания в богатом красном наряде, а тощую девочку, замотанную шерстяным платком. Тут уж и молчаливая поддержка дохлой вороны не могла помочь.
Сейчас ему ещё больше, чем в лесу, хотелось придушить её при встрече. Но чутьё и неотступный — когда вокруг низвука, невольно слышишь то, чего сам не хочешь, — шелестящий ропот внутри головы давали понять, что она, скорее всего, если и жива, то находится где-то за тридевять земель, и пешком-ползком, пусть даже он в мясо сотрёт ноги, до неё идти и идти. Как раз в такие моменты у Цилиара не оказывалось ничего под рукой, чтобы выместить злобу — на вечно находившую беду на свою и не только голову сестру, за то, что опять от него куда-то скрылась, на себя, за то, что никакими жалкими стараниями не мог ничего поделать, на "советчиков" за то, что при всех известных и неизвестных ему силах больше выводили из себя, чем помогали, на ту неведомую дурь, после которой вокруг не видно ни единой души… наконец, на бесконечную равнину, которой конца-края не видно и которая в виде исключения из остальной дряни могла бы быть и поменьше.
Только вот гнев свой на шептунов он силился умерить — думай что хочешь, а без них он не протянет. Это чутьё подсказывало куда с большей уверенностью. Да что говорить, он всю свою жизнь до их появления едва представить может. Раньше он, конечно, каким-то образом и без них обходился, но как — поди пойми.
Через несколько дней удача решила ему всё-таки краем рта улыбнуться. Сначала над полями стал виден тонкий столб седого дыма, еле различимой на облачном месиве. Пыльная пустошь в соломенных пятнах вздыбилась гривами длинных холмов, опоясанных в несколько рядов размётанными почти до основания каменными стенками. Один раз на гребне одного такого холма Цилиар увидел окружённый покосившимся плетнём дом без крыши.
Потом похожие полуразрушенные хижины тесными кучками начали тут и там ютиться в ложбинах. Многие даже неплохо сохранились — что крыша, там и на стенах внутри осталась значительная часть штукатурки.
До убранства Цилиару с недавних пор дела было мало, зато то, что в некоторых вдобавок оставались двери и находились следы от прошлых хозяев, было ему определённо на руку.
Он спал не под открытым небом, подчас и найдя, во что закутаться. Но главное всё-таки в том, что в каком-никаком укрытии.
Того, что может вдруг найтись зверь покрупнее тех, которых ловил в зарослях, или встречи с людьми он не боялся — на то есть чуткий слух и оружие. Просто в тумане, мгновенно наползавшем вместе с сумерками и отдельными дымными клочками державшемся целый день, не разберёшь, кто к тебе идёт. Да и какая радость лежать в сырости, когда под боком шевелится и шуршит что-то, с чем ты не знаешь, можно ли вообще совладать — а шуршало и шевелилось каждую ночь.
Призрак теперь то бледнел пуще прежнего, по опять красной вспышкой виднелся за полверсты. Цилиар пару раз пробовал её достать и прикоснуться, но призрак на то и призрак, чтобы скрываться в последний миг и возникать уже в следующее мгновение на сотню шагов дальше. Цилиар и просить пытался, и угрожать, но от этого проку оказалось и того меньше.
Столб дыма стал чётче и заметней. Оставленные деревени попадались чаще, и тракт наконец пришёл к перекрёстку.
Улица между нависавших над ней и друг над другом облупленных домов неровно тянулась под чуть расчистившимся сардониксовым небом, наполовину затянутым светлыми полосами истощавших облаков. Дым толстой клубящейся колонной проглядывал из-за разбитых скатов когда-то покрытых черепицей крыш.
Обмотанные найденными тряпками ноги чувствовали тепло, как если бы он шёл по нагретому солнцем влажному песку.
Скрипела и хлопала о стену едва держащаяся на петлях ставня. Окна либо наспех заколочены, либо с захлопнутыми ставнями.
До боли похоже на его родной город. Лучше сказать, на город, где он появился на свет — слишком неохотно Цилиар готов был вспомнить ту дыру, чтобы называть её родной. Живал он и в более чистых местах, и в более приветливых. И обо всех них он вспоминал с куда большим теплом. То немногое, из-за чего он соглашался сохранять в памяти тот, первый — там остались их с сестрой родители — вернее, оставались: кто знает, что там сейчас творится? — и, если ещё не уехал оттуда куда подальше, друг.
Улица выходила на тесную площадь в кольце таких же неуклюжих полуосевших и покосившихся блёклых домов. Посередине кучей возвышались обгорелые остатки кострища, тлеющие вовсю дымящие. Две арки уходили в кривые тёмные проулки, впереди за кострищем дорога широко пролегала между раздвигавшихся в стороны строений.
Под терзаемым ветров навесом, прислонившись к обугленной балке, сидела маленькая похожая на человеческую фигурка, отвернувшаяся к большому пути никакого внимания ни на Цилиара, ни на мерцающего в мареве призрака не обращавшая.
Присев и пригнувшись к земле, он прижался к ближайшей стене. Оставаясь в тени, медленно обошёл площадь кругом и едва не на цыпочках подобрался к сидящему. Одной рукой выхватил нож, другой из-за спины зажал тому рот.
Тело завалилось и спиной опрокинулось в пепел, раскинув руки. "Мертвяк". — Цилиар недовольно оскалился, подошёл ближе и заглянул трупу в лицо.
На месте лица не было ни глаз, ни рта, ни носа — сплошная бугристая кожа, буроватая со светлыми крапинами, да от уха до уха плотно сомкнутая щель. И рана на горле, тоже от уха до уха.
Покойник лежал босой и без рубашки или куртки. Зато штаны на нём были добротные, плотные, не то что у Цилиара — худые и распоротые везде, где только можно.
Обновку он натянул прямо поверх своих — согреется быстрее — и, оглянувшись по сторонам и не найдя взглядом и не уловив слухом ничего и никого, снова осмотрел тело. У того не оказалось не только лица.