Загадка Сфинкса

Вечером на кухне особый воздух: он заставляет говорить. Быть может, за день мельчайшие частицы еды, пары бульонов и осколки разбитой из-за неловкости или в пылу ссоры посуды выделяли особый аромат уюта, от которого люди чувствовали себя предрасположенными к общению. Быть может, роль сыграла историческая память: квартирники раньше были на кухнях. Филипп, сидевший там в одиночестве, очень хотел хоть что-то кому-то сказать. Было неприятное ощущение волнения, доходящее до кончиков пальцев. Чайник опять остыл. — Ну и как прошел праздник знаний? — Он прошел. Первоклассники пели. Охранник дал Аркаше подзатыльник за курение, приняв его за восьмиклассника. Меня поцеловала и обрыдала большая красноголовая женщина. — Маргарита Петровна опять распускает губы при виде любимчиков? Папу она особенно выделяла. — Да, и слюновыделение у нее значительно повышается, — усмехнулся Филипп. — Зато она тебе оценки завышает. — В отличие от отца, я на подобную проституцию не готов. К тому же, конкурс аттестатов уже давно отменен. — Я тут вообще-то! — послышался голос из коридора. Мама рассмеялась. Тут вошел и отец. Он был уже в домашней одежде и даже снял очки. — Я и сам был неплох в истории, — сообщил он, присаживаясь на табуретку. — Почему вы меня Филиппом назвали? — Потому что я — Александр. Почему бы и нет? — Вот пришла к нам сегодня девочка. Красивая такая, беленькая. — Уже интересно. — И представляется мне: Глаша. Имя вроде и редкое, а такое родное, будто в деревню попал. — Ты же не был в деревне. — Ваше упущение. Они еще немного посидели в тишине. Мама посмотрела на отца, но это заметил Филипп. Так не смотрят женщины, когда не могут сказать — так смотрят девочки, когда не могут смеяться. Мальчик ненатурально зевнул и пожелал родителям спокойной ночи. Осторожно ступая по гнилым доскам, каторжник продвигался по коридору встреч. Это была длинная темная галерея с маленькими окошечками. Они сияли зеленым, оранжевым, красным — руки каторжника были черно-белые, а родимое пятно на мизинце отчего-то было глубокого синего. Иногда встречались белые окошки — в них были лица. «А где мое, Господи?» — спрашивал каторжник и чувствовал, как бился маленький зверек рыданий в его груди, но грешник так боялся пустить слезу, скривить лицо, обратиться в противную гримасу. Стыдно ему было перед свиданием и еще стыднее перед Богом. Коридор вдруг превратился в круг и закрутился вокруг каторжника светофором-каруселью. Каторжник бросился вперед, продрался через толщу света и сырой спресованной земли и упал наконец на деревянный пол. Он стоял на коленях, его роба была изорвана, он поднял голову и увидел окошко, неровно закрытое ставнями, и из щелей пробивался белый свет. Он пополз, занозив пальцы и раня ноги, к окну. Он встал перед окном на колени. «Мама, мамочка, где ты, прости, я хочу к тебе, мама, я грешный, прости меня», — бормотал каторжник, пытаясь открыть ставни. Он попытался раздвинуть дрожащими пальцами ставни, и те свалились с лязгом и фонтаном искр на пол. Каторжник осмелился поднять взгляд — на него смотрела пара слишком выпуклых глаз. «А ты зачем?» — подумал он и, словно обезумевший, принялся осыпать поцелуями лицо. Он целовал лоб, веки выпуклых равнодушных глаз, щеки, он коснулся губами края капризного рта — она его поцеловала. Каторжник чувствовал, как спадает с него рубаха, как перестают тереть оковы, как обдувает и манит его легкий ветерок из окна — и ощутил себя ужасно грязным, отвратительным, недостойным. Он попытался оттолкнуть своей монохромной рукой прекрасное лицо — и ударился ладонью о холодное стекло. Филипп проснулся не сразу. Сон был противным, и очень захотелось есть. Было около четырех, он позавтракал борщом и до семи просидел перед монитором.