Загадка Сфинкса

– Ну я ему и говорю: Андрей Петрович, я все понял, а голос можно приберечь и до следующего моего прокола, – с трудом проговорил возившийся у плиты мужчина, после чего наконец прыснул со смеху. – Сереженька, ты всегда шутишь на грани, – снисходительно ответила сидевшая на стуле женщина. Филипп, стоявший в коридоре, недовольно прокашлялся, будто бы застал какую-то слишком неприличную сцену. Он посмотрел на хихикающего отца, после чего перевел взгляд на улыбающуюся мать. Ее темные волосы горели на солнце. Незримая нить недовольства, будто бы пришившая брови к морщинам лба, постепенно ослабилась, и лицо юноши разгладилось. Он неловко улыбнулся. – Ты рано сегодня, Филь. Повеселился хоть? – повернулся отец к двери и сделал шаг вперед, расставив свои волосатые руки – это было похоже на объятия маленького снежного человека. Осознав, что сын скорее впечатается в стену, чем будет его обнимать, мужчина неловко убрал руки за спину. – Я всегда так. Да, – он ощупывал свой криво постриженный затылок. Филипп смотрел отцу в глаза, чего тот никогда не выдерживал. Взгляд отца то скользил к безвкусной скатерти, то возвращался к сыну – Постригся? Молодец! – Отвратительно, – оборвала мама, – Тебя под горшок стригли? – Дуршлаг, – серьезно ответил сын. – Тогда весьма неплохо. – Спасибо. – Может, – осторожно сказал отец, почувствовав паузу в разговоре – тебе теперь деньги нужны? Постричься там... Возьми на тумбочке. Филипп поблагодарил. Быть может, не столько за деньги, сколько за возможность уйти. В его небольшой семье всегда действовало правило трио: один всегда лишний. Лидером компании, видимо, была лишь мама, поскольку она за бортом не оставалась никогда. Почувствовав, что лодочка быта накренилась в его сторону, Филипп осознал, что ему необходимо уйти. Деньги, впрочем, тоже не мешали. Филипп разглядывал свое лицо в зеркале: князь Игорь стал гитлерюгендом. Быть может, даже с его славянским лицом старорусская стрижка сочеталась очень плохо, однако же шли ли ему сбритые виски – большой вопрос. «Впрочем, пол-Москвы так ходит без стеснения, а в парке Горького я теперь могу прописаться», – подумал юноша. Он поводил двумя пальцами по виску, а потом понял, что безумно хочет спать. Было уже восемь вечера, было двадцать шестое августа, вчера была попойка – пора восстанавливать режим. В два часа ночи все было как обычно – на весь дом раздались рыдания. Рыдания не мальчика, но еще не мужа – Филя часто плакал во сне. Он упал с кровати, но встал на четвереньки и быстро эволюционировал до прямоходящего. Юноша шел медленно, но уверенно. Задев плечом дверной проем, он вышел в коридор и оказался у комнаты родителей. Всхлипывая, плача, рыдая, он дошел до их кровати и лег между ними. – Опять спал в уличном, – сказала мама, положив руку ему на затылок. – С этим, кажется, пора что-то делать. – Вероятно. Все началось года в три: маленький белокурый мальчик, плача, приходил к родителям, потому что ему снилась злая Дрема. Она сшивала его глазки и кидалась ядовито-зелеными кубиками с черными точками. Родители понимали, что, возможно, слишком рано переселили его в другую комнату и чувствовали вину за то, что принесли спокойствие своего ребенка в жертву собственному комфорту, поэтому принимали мальчика. Дюжина лет пронеслась незаметно, и Филю пускали в кровать даже когда она стала ему чуточку мала в длину. Всякую традицию можно терпеть, если тебя не кусал пассионарий – мама Филиппа этого, вероятно, не любила. Впрочем, около шести Филипп всегда просыпался и, состроив недовольную мину, возвращался в свое ложе: спал он всегда без носков, а в родительском ужасно мерзли ноги.