Писатель (Осознание)

Он сидел в кресле, перебирая пальцами в воздухе, словно наигрывал мелодию на невидимом пианино. Спокойствие, которым был пропитан воздух в нашей спальне, отражалось и на нас. Он смотрел в окно, как я мог полагать, стоя к нему спиной, и наблюдал за каплями дождя, обгоняющими друг друга на запотевшем стекле. Мерное постукивание других капель по кровле дома выводило какую-то причудливую мелодию, и казалось, что я её уже где-то слышал. Во снах, возможно. Здесь было возможно всё. — Том, подойди ко мне, — он вдруг прервал молчание, слегка повернув голову в сторону двери. Я затаил дыхание. Сделал шаг вперед и замер. Еще один, потом еще. Билл был ко мне всё ближе, и я всё сильнее ощущал его запах, его любовь ко мне, такую же сильную, как и моя любовь к нему. Говорят, что фанатики — счастливейшие люди, ведь фанатизм и есть любовь. Любовь безмерная, которая не терпит компромиссов, которая настолько сильна, что слепа. Я фанатично любил своего брата, упивался каждой секундой, проведенной вместе, и я мог сказать, что будь он Богом, я стал бы святым. В моей жизни не было ничего, кроме брата, и он это понимал. И я это понимал. — Присядь рядом, я хочу посидеть с тобой, подумать, — он дотронулся до моей ладони, согревая ее теплом. Я подчинился. Я подчинился ЕГО желанию, хотя сам желал того же. Просто сидеть рядом и наслаждаться соседством друг друга. Я всегда ценил в нем способность быть таким же близким как и далеким, таким близким и далеким одновременно. Биллу было мало целого мира, но брат знал: для меня ОН — вселенная. И он отдавал мне всего себя, чтобы я мог насладиться любовью этой вселенной. Но упоения было мало, мне хотелось подарить ему всё, что у меня было, всё, чем я дорожил, только вот дорожил я единственно им. — Я люблю тебя, Том. Люблю и всегда буду, — Билл вдруг замолчал, шумно выдохнув воздух через нос, и повернулся ко мне. — Запомни. Всегда. Что бы ни случилось, я буду рядом, буду поддерживать тебя и стараться делать всё, чтобы ты достиг своей цели. Я безумно тебя люблю, и мне очень жаль, что принес тебе столько боли. Так распорядилась судьба. Наша жизнь — это череда действий, благодаря которым мы не стоим на месте. Социум движется дальше. Жизнь — это не проявление чьей-то власти или воли всевышнего, не веление какого-либо божества. Жизнь — это переплетение. Переплетение случайных фраз, взглядов, прикосновений; никто не знает, к чему приведет то или иное сказанное слово, во что вырастет простое рукопожатие. Но мы знаем, чем это закончится. Рано или поздно, Том, каждый умрёт. Бессмертия нет и никогда не было, а вечная жизнь… Не могу утверждать с абсолютной уверенностью, но я её не видел. Нет никакого света в конце тоннеля, нет ангелов, спускающихся к тебе с небес, нет ничего из того, о чем мы читали в Библии. Повезет ли тебе увидеть свет, я не знаю, но идти сейчас за мной, малыш, не выход. Ты нужен им. — Я не хочу без тебя, Билл, — голос дрогнул, и я сильнее сжал руку брата, которую он протянул мне, — не хочу и не могу. Я не знаю, как жить без тебя, понимаешь? Мы всегда были вместе, я не умею иначе. — А я не могу тебя забрать с собой. Это невозможно. Если ты сейчас не проснешься, Том, мы никогда не увидимся. После смерти нет ничего, зато при жизни существуют воспоминания. Сохрани меня в них и не прыгай в неизвестность. — Я не проснусь. Я уже выпил снотворное, я хочу остаться здесь с тобой и не хочу возвращаться в мир, где тебя нет, — больше сдерживать слёзы не получалось. Они текли ручьём, и всё что мне оставалось — прижимать к себе руку последнего родного человека на Земле. Не в силах больше сдерживаться, больше не пытаясь казаться сильным, я дал волю чувствам. Но брат лишь погладил меня по голове, умиротворённо улыбаясь. — Ты сможешь, братик. Ты сильный. Намного сильнее меня, вот увидишь. Я буду приходить во снах, договорились? Только живи. Живи и продолжай заниматься тем, что считаешь правильным. Тебе пора, просыпайся же. Я качал головой, отрицая необходимость расставания. От слёз тяжело было дышать, и мои лёгкие наполнялись болью, а голова распухала от напряжения. Слова брата слишком больно отзывались в моем сознании. — Пожалуйста, проснись, — он наклонился ближе и шептал на ухо. — Просыпайся же. Дыши. Давай, Том, прошу, — его голос неуловимо менялся. — Мы не можем потерять и тебя. Вернись к нам. Сначала был кашель. Наполнившиеся водой лёгкие отвергли её, и я закашлялся, тут же чувствуя приступ рвоты. Болело всё тело. Каждая мышца, каждая клеточка в них болела и причиняла мне страдания, пока рвота, в которой были отчетливо различимы белые таблетки, растекалась по полу. — Ну, слава Богу! — голос Эмили, её тёплые руки успокаивали, и боль постепенно уходила. — Как же я перепугалась. Голова гудела сильнее, чем когда-либо прежде, и первое время было непонятно, где же я оказался. Но это была спальня. Такая родная и такая чужая одновременно. Мне хотелось кричать от боли, но я смог лишь сдавленно простонать, свернувшись на кровати, беззвучно роняя слёзы. Это был всего лишь сон, и Билл действительно не вернется. Мой брат умер, покончил с собой, а я даже не предвидел этого, не смог его остановить. — Я знала, что нужна тебе. Но самоубийство! Том! Послушай меня, — девушка коснулась пальцами головы, но я хотел ее оттолкнуть. Хотел, но не оттолкнул. В попытке отвязаться от навязчивой помощи подруги я рассекал руками воздух и вдруг наткнулся на ее живот. Мы с Эмили не виделись пару месяцев, и теперь я отчетливо ощутил ее выпирающий живот и словно почувствовал ребенка, что находился внутри нее. — Я принесу тебе воды, а завтра мы поедем к нему, ты понял? — Я не смогу, Эми… не смогу там быть. Девушка лишь на секунду задержалась около меня, а потом ушла, оставив наедине со своими страданиями. Увы, это был не сон, и последствия той ночи отпечатались в моей памяти навсегда. — Где Билл? Что с ним, скажите мне! — я рвался к окну, игнорируя двух медбратьев, которые пришли на помощь обнаружившей меня санитарке. В тот момент казалось, что дальнейшее просто не может быть правдой. — Кто-нибудь, принесите успокоительное! Надо уложить его. — Позовите на помощь, ну же! Вокруг меня оказалось слишком много ненужных людей, и меня охватила паника. Я просто отказывался понять, что это был конец. Что Билл действительно спрыгнул вниз, выбросился из окна, и что в этот момент я не остановил его, я оказался бесполезным, словно мое существование и вовсе в этом мире было не нужно. А для чего же я тогда вообще жил? Всю свою жизнь я был уверен, что должен защищать Билла от невзгод, но уже дважды не смог спасти его от беды. Не смог, потому что не чувствовал, что ему это нужно, потому что верил, что он и сам не попадет в такую ситуацию. Мне не дали на него посмотреть в ту ночь, оповестив о кончине. «Скончался от полученных травм», — вот что было написано в его справке о смерти. Я получил ее даже прежде, чем увидел брата, прежде, чем пришел в себя, прежде, чем до меня просто дошла суть происходящего. Следующее утро началось головной болью и страшной сухостью во рту. Я с усилием открыл глаза, которые отекли и словно горели, дыхание перемежалось всхлипыванием, словно я не переставал плакать и во сне. Вообще не помню, как заснул, напичканный успокоительным. Сейчас же просыпаться не хотелось, не хотелось быть. Прохладная рука коснулась моего лба. — Одевайся, мы не можем больше задерживаться: нас все ждут, — Эмили вырвала меня из пелены сна. — Это мальчик? — Что? — Твой ребенок. Назови его Биллом. — Том, это… У меня будет дочь, — она с сожалением смотрела на меня. Прошло три дня, но для меня это была целая жизнь. — Ради Билла, Том, надо быть там. Он хотел бы, чтобы ты был там, чтобы присутствовал, понимаешь, — девушка опустилась передо мной на колени и заглянула в глаза красные от слез. — Он хотел, чтобы это случилось в один день, — глотая обиду, которая давно смешалась с остальными эмоциями и теперь представляла лишь горький коктейль чувств, я кое-как смог выковырнуть из недр памяти эту фразу. Билл всегда боялся, что кто-то из нас уйдет первым. Даже когда он был далеко, когда его переполняли слепые чувства к очередному кавалеру, он звонил в минуты слабости и признавался мне в этом. Он всегда говорил, что боялся того момента, когда мы состаримся, и одному будет хуже, чем другому, что болезни настигнут нас не одновременно и с неодинаковой силой. Он боялся смерти в старости, а встретился с ней уже сейчас. — Том! Послушай меня. Мы не можем быть в ответе за других, это личный выбор каждого. Я не оправдываю поступок Билла, но я не позволю тебе уйти из жизни, как это сделал он, даже и не думай. Есть люди, которым ты дорог, и если у Билла хватило наглости так поступить, зная, что ты будешь чувствовать, то ты себе такого позволить не можешь. Любую потерю можно пережить. — Но не эту, — я закрыл лицо руками, но девушка оттянула одну из них, схватив за запястье. — Не смей! Послушай меня, я к тебе перееду и буду находиться рядом двадцать четыре часа, семь дней в неделю, чтобы ты не повторил того, что хотел сделать с собой вчера. Я рожу ребёнка прямо тут, но прослежу, чтобы ты жил. Ты хочешь этого? Я знаю тебя семь лет, Том, и я точ… — Это ничего не значит. Ни семь лет, ни пятнадцать, ни двадцать лет ничего не значат! Без Билла вообще ничего не имеет значения! Как ты не понимаешь? Я жил ради него, я всё для него делал, и мне никто в этом мире не нужен, один только он! Я выкрикнул это в сердцах, но тут же получил обжигающую пощёчину. Эмили оборвала мою истерику. И пока я приходил в себя от накатившего возмущения, она продолжила: — Не смей сдаваться сейчас. Больно, тяжело, да, я знаю, но это всё пройдет. Через полгода, через год, пять лет — пройдет. И не останется ничего, кроме воспоминаний. Ты не можешь так сдаться, ты начал борьбу за него. Но сейчас просто опускаешь руки? Да какой ты после этого защитник. Иди и борись с несправедливостью, поступай так, как поступал раньше, и увидишь, как мир меняется благодаря тебе. Ты оставишь его смерть безнаказанной? Разве ты не хочешь найти тех, кто стоит за всеми этими преступлениями? Я молчал. Ведь Эм была права. Я уже вступил на тропу войны с теми, кто виновен в отравлении брата, с теми, у кого на руках кровь жертв наркотика, с теми, кто трусливо прячется за ресурсами власти, откупаясь деньгами… Но разве теперь моя борьба имела смысл, если я уже проиграл в ней? Надеть чёрное было тяжелее всего. Своеобразный жест принятия неизбежного, который заставлял сердце сжиматься каждый раз, как я мимолетом замечал себя в отражениях зеркал. Этот солнечный октябрьский день не мог отразить всю трагичность произошедшего, а потому выглядел слишком рисованным. Разноцветные листья, которые кое-где уже успели опасть, разукрашивали кроны деревьев, контрастируя с ещё пока такой ярко-зелёной травой. Щебетание птиц и радостные крики детворы не столько раздражали, сколько казались просто ненастоящими, словно прибитыми поверх реальной картины. В моей душе бушевала вьюга. Она была такой силы, что на расстоянии вытянутой руки там не было видно ничего. Только холод и тьма, которые окутывали меня с головой, только жуткое гудящее одиночество, болезненно разносящееся сильными порывами ветра. Лицо жгло, а конечности настолько замёрзли, что я их просто не чувствовал. Я просто стоял, поддавшись этой вьюге, желая, чтоб она поскорее убила меня холодом. Но яркое тёплое солнце в реальном мире не давало окоченеть. Сборы, машина, дорога до кладбища — это всё не задержалось в памяти, оставив лишь горький отпечаток и размытый серый след. Теперь вообще всё потеряло краски. Словно мир стал чёрно-белым. Тринадцать лет. Столько времени прошло со смерти мамы, когда мы остались с Биллом одни. Тринадцать лет без семьи, и лишь слабые попытки сделать вид, что всё образуется. Ничто уже никогда не образуется. — Билл, я… — я осёкся, подняв голову и повернувшись к пустому сидению рядом с собой. Это вырвалось из меня само. Эмили лишь бросила на меня сочувствующий взгляд через зеркало заднего вида. — Всё будет хорошо, Том. «Ничего уже не будет хорошо» — отдалось в голове гулким эхом. Сегодня было особенно тепло. За последние несколько недель не было столь приветливой погоды, и я поймал себя на мысли, что Билл должен был улетать именно сегодня в ночь. Улетел, да, правда не туда, куда планировал. После отпевания в церкви, мы поехали на кладбище. Вокруг свежей могилы уже стояли люди. Коллеги Билла, его близкие, а также мои друзья. Они пришли сюда не ради моего брата, но ради того, чтоб поддержать единственного по-настоящему скорбящего. Никто из присутствующих не выглядел таким, потому что никто не мог понять, как же это произошло. Он боролся до последнего, а потом так просто сдался в лапы Смерти, не оставив никакого намека на разгадку своих мотивов. Ни для кого его уход не стал чем-то само-собой разумеющимся. — Мне так жаль, — Николь, вытирая слёзы, подошла ко мне с противоположной стороны и положила руку на плечо. — И мне. Выходя из дома, я все же согласился на уговоры своей бывшей коллеги и принял почти лошадиную дозу успокоительных. Теперь я выглядел нормально. Во мне бушевала буря, но я даже не мог нормально это показать, смиренно ожидая, когда же брат сыграет свою последнюю роль. Катафалк словно не спешил разгружаться, так и продолжал стоять в тени придорожного дерева. Но прошла еще минута, и около него оказалось несколько сильных мужчин, готовых взять моего брата на руки и отнести к его новому вечному дому. — Я пойду к ним, — отпустив руку Эмили, за которую держался всю дорогу от машины до могилы брата, сделал несколько неуверенных шагов навстречу Биллу. Каждый сантиметр на пути к нему казался километровым расстоянием. Это была наша последняя встреча, и я это понимал. Сколько времени у меня занял этот путь, мне было неизвестно, но ждали меня все, включая пастора. Когда же гроб тяжело лёг на правое плечо, подвели ноги. — Нам надо помочь им, — Билл рванул к гробу, расталкивая собравшихся скорбеть. Я сделал то же самое, и уже через несколько секунд мы вдвоем вились около дубового ящика, внутри которого покоилась мать. У нас уже болела голова от слёз, хотя мы с братом давно знали исход: на момент последнего вздоха мама болела уже год и готовила нас к своей смерти заранее. Правда, наших страданий это не облегчило, и мы крайне тяжело переживали расставание с ней. Тогда одну сторону гроба мы, еще совсем мелкие мальчишки, которые только вошли в подростковый период, тащили вместе. Я поражался, как это было тяжело. Маму опустили в землю, и мы не сдерживали слез, провожая ее в последний путь. Тогда у нас были мы. Сейчас у меня не осталось никого. Вряд ли гроб Билла был тяжелее, но стоило мне взяться за него, как подкосились ноги. — Осторожнее! — кто-то сзади крикнул, когда из-за меня он стал заваливаться на бок, но я сумел быстро сориентироваться и спасти ситуацию. Я нёс брата, борясь со своим головокружением и подступающей тошнотой. Было больно и страшно думать, что всё подходит к концу. И стоило мне избавить себя от столь невыносимой ноши, как я тут же вынужден был присесть. — Всё нормально? Ты как? — сразу несколько гостей, которые оказались рядом, пришли на помощь. Кто-то дал платок, смочив его водой и приложив к моему лицу, кто-то просто готов был поддержать, если бы я начал заваливаться на бок. — Немного тошнит. Скоро пройдет, скоро все пройдет. Я уже было отмахнулся, но когда Билла стали опускать в землю, мне снова стало плохо. Ощущение, что последним воспоминанием о брате будет то, как закапывают гроб, не покидало, и я из последних сил отвернулся от могилы, борясь с накатившими болями в голове. Все три дня, что мне приходилось существовать без самого родного человека на земле, у меня болела голова. Болела так, что хотелось лезть на стену, хотелось расковырять череп и добраться до очага страданий. Но я знал, что очаг не находился в голове, в данный момент он погружался под землю. Я давно потерял счет времени, и совершенно не мог разобрать, сколько же его утекло, прежде чем я пересилил себя и поднял взгляд на могилу, но когда это произошло, она уже была засыпана. Лишь отсутствие надгробной плиты и совершенно свежая земля выделяли ее среди находящихся рядом. Я не хотел возвращаться домой. Всеми силами отодвигал это событие, словно боялся сам себе признаться, что теперь совершенно один. Друзья, коллеги, любимая работа — всё это мне было совершенно не нужно без брата. С самого рождения и до этого дня я жил с ним, жил и знал, что как бы мы ни рассорились, он всегда где-то есть, дышит со мной одним воздухом, возможно, вспоминает меня. Теперь обо мне некому было вспоминать. Я научился жить по-взрослому с уходом мамы. Но я разучился жить, когда настало время брата. Лишь поздно ночью, переходящий из рук одних друзей в другие, изрядно напившись и доведя себя до состояния совершенного беспамятства, вернулся домой. Мой дом отныне не пустовал. Нет, он был наполнен людьми, которые согласились присматривать за мной в последующие дни, но было ли мне дело до их существования, считался ли я с их искренними желаниями помочь и посодействовать моему скорейшему возвращению в форму. Я отдал наши с Биллом спальни им, а сам приготовился коротать ночи на диване в гостиной, где, как мне казалось, теперь мое место. Я считал себя брошенным и совершенно одиноким во всей вселенной. Пока через несколько дней не объявился тот, о ком я и не думал вспоминать в связи с произошедшими событиями. Наш общий друг — Леонард. Тот самый Леонард, который считал Билла своей музой и творил только в его присутствии. Тот самый Леонард, который дежурил со мной в больнице, ухаживая за обездвиженным близнецом. Тот самый, который подобрался так близко и вошел в круг доверия. Тот самый, кто так и не пришел на похороны. — Привет, — он тихо прошел на кухню, где я теперь мог сидеть часами, пялясь в одну точку. Отвечать я больше не намеревался. Обида за Билла никак не проходила. — Том, извини, но я не мог появиться на похоронах. Лео присел рядом, но в личное пространство не лез. — Я должен был раньше об этом сказать, и это выглядело очень по-свински, но… — Что «но», Леонард? Я считал, что ты появишься и проводишь свою, как ты сам выражался, музу в последний путь, что подготовишь речь и выступишь на панихиде, но ты нашел дела поважнее. — Я испугался, — он произнес эти слова уже тише, и я впервые за долгое время осознанно поднял взгляд на человека. — Я испугался, что увижу его мертвым. Я знаю, что ты хотел, чтобы я произнес речь, потому что многое с Биллом нас объединяло, но я испугался говорить эти слова вслух. Не хочу признавать, что его не стало. Тяжело. Я просто представил, что он улетел, и струсил идти на… струсил появиться на похоронах, чтоб не запомнить его таким. Я вспомнил, что ловил себя на таких же мыслях, и внезапно вся злость на друга прошла. Как и ему, мне было страшно осознавать, что Билл умер. Принять этот факт значило принять факт дальнейшего одиночества. Я был не готов. Но я напрасно обвинял всех вокруг в черствости, потому что думал точно так же. Не только я боялся кончины брата, не только мне пришлось мириться с этим известием. Я был ему самым близким, но это не значит, что единственным. Для меня Билл был вселенной, но он жил не только для меня, и я совершенно упустил это из виду. Не только мне было плохо от того, что он ушел. Николь, Кейт и Крис, Доминик и еще множество людей, которых он изменил, которым подарил такую драгоценность — себя, грустили о его кончине и так же, как и я, боролись с собой, чтобы принять этот факт. Снаружи наш дом был завален цветами фанатов, которые каждый день приходили к двери, выражая скорбь и сострадание, а я посмел закрыться в себе. — Том, я с тобой, что бы ни случилось, — Лео протянул ко мне руку, заботливо положив ладонь на плечо. — И я прослежу, чтобы ты скорее пришел в форму. Мы должны быть благодарны Биллу за каждый момент нашей жизни, который он провел с нами. Надо ценить эти моменты и сохранить их в памяти. Не стоит убиваться горем, это не приведет ни к чему хорошему. Лучше продолжить наше дело, которое мы вели втроем, и наказать преступников, травящих город. — Лео, — я помотал головой, ощущая, как мысли стали путаться. — Я хочу уничтожить тех, кто виновен в смерти моего брата. Я старался прийти в себя. Старался вести себя так, словно ничего не случилось, работая и скрываясь в толпе людей от собственных мыслей. Только проблема была в том, что от мыслей невозможно скрыться. Моя жизнь была слеплена воедино с жизнью Билла, и каждый божий день я непроизвольно обращался к нему за советом, хотел поделиться эмоциями, озвучить свои впечатления. А теперь Билла нет, и мне некому было открываться. Пристрастившись к алкоголю и коротая теперь вечера с бутылкой виски или даже водки, я заглушал свою боль. Перестал ночевать дома, лишь бы не иметь доступа к спальне брата, где я мог просто лежать на его кровати и не шевелиться вечность. Поэтому теперь мои ночные набеги доставались друзьям. Неделю пожил у К и К, другую — в отеле, потом еще у кого-то… Как меня занесло к Лео я уже не помнил, но почти всё время, что я жил у него, мы прорабатывали план. Сначала было тяжело, и мне не хотелось даже думать о происходящем, но злость не уходила, и я вдруг четко осознал, что отныне стоит действовать с утроенной силой. Эль Монсо не являлся единственным, кто мог быть причастен к поставкам. Да и ввозил он только один вид наркотика из своей страны, так что о «Зеленом Убийце», которым прозвали ту гадость, убившую уже более пятнадцати человек, вряд ли догадывался. Вместе с Леонардом мы рассматривали все возможные варианты, такие как подпольные лаборатории, мелкие поставщики, и даже не исключали вероятность появления серийного убийцы, для которого вся эта городская трагедия не более чем смешная шутка. Над последним вариантом я корпел дольше обычного, но Лео не поддержал мой запал. Его смущала организованность, а также полное безразличие полиции к этим делам. Действительно, после похорон ко мне никто не приходил, и все мои попытки пробраться в отделение, где приняли дело об отравлении, заканчивались сразу же. То не было нужного следователя, то он был занят настолько, что не мог принять пострадавшего по его же делу. Все это выматывало и раздражало, но, из-за депрессии, я, кажется, стал забывать, что такое злость. Во мне угас огонь, который так жарко пылал до этого, возвышая над остальными радиоведущими, когда с невероятным профессионализмом и наглостью вперемешку, я творил свои эфиры. — Я нашел. Лео копался во множестве ксерокопий документов уже не первый час, устало потирая изумрудные глаза, прежде чем прервал тишину. Да и я успел замылить взгляд миллионами слов. Они скакали передо мной, словно солнечные зайчики, издеваясь, не давая себя осмыслить. Но Лео пихнул меня под локоть. — Вот же, Том. Брент Коулс. — Мэр? — устало вздохнув, я все же пересел поближе. — Не надо сразу же отказываться. Господи, да пойми ты уже, те, кто имеет власть, совершенно не заботятся о нас. Они сделают всё, чтобы набить свои пуза и свалить на острова, прихватив побольше зеленых бумажек. Никому нет дела до нас, обычных горожан, и если на кону крупный куш, не будут они париться за благополучие десятка-другого челяди. Пока он говорил, я изучал отчет за прошлый год по финансовым расходам штата. Это была открытая информация, которую свободно мог взять любой журналист, и я этим успешно воспользовался еще неделю назад. Пять сотен тысяч долларов из бюджета штата ежемесячно выводились на некий внешний счет, о котором нигде не упоминалось. В этот счет и ткнул Леонард пальцем. — А теперь смотри. Запомни этот счет, запомни последние пять цифр! Я дам тебе кое-что, от чего у тебя волосы встанут дыбом, — он полез за своей книгой, которую так любил мне цитировать, и к которой у меня давно уже проснулся недюжинный интерес. Я успел начать ту, которую Леонард мне подарил, но экземпляр в его руках был другой. Он был весь в закладках, с перечеркнутыми и подчеркнутыми словами, словно Лео каждый день дополнял ее и обновлял. Книга была изрядно потрепанной, словно ей уже не один год. Я заметил даже пятна на некоторых страницах, которые он так быстро перелистывал. — Посмотри, сходятся цифры? — и он указал на таблицу, которую он, видимо, сам сделал, с именами, должностями и счетами известных политиков и политических деятелей. — Ну? Я вглядывался в цифры, проверяя каждую. И каждая совпадала. Оттого кивнул, уже вполне заинтересованно уставившись на собеседника. — Личный счет Губернатора штата. А теперь посмотри колонку доходов нашего мэра. То, что губернатор ворует, — это, ладно, его дело. Обычно такое можно прикрыть подходящей статьей расходов, но не в следующем случае. Мэр получает довольно заметную часть своих честно заработанных некими переводами с Кубы. И, бьюсь об заклад, это в годовых отчетах фигурировать не будет. «Неужели, — думал я, — все так просто и банально? Наш мэр в финансовом сговоре с некими людьми, которые за определенную сумму премиальных спокойно привозят и распространяют в городе наркотик? Неужели все так примитивно и пошло? Все эти убийства на совести Коулса?» — Том, внимательно, еще раз, — Лео тыкал пальцами в кипу документов, лежащих на столе, — то, что мы нашли, должно быть донесено до людей. Народ никогда не взбунтуется, пока не станет сознательным, а сознательным он станет, только когда бунт начнется. И начнется он с нас, с тебя, с авторитета, к которому прислушиваются и который будет вещать правду сотням тысяч людей. Это раньше люди вынуждены были терпеть неугодную власть, но теперь — с развитием СМИ — мы можем это предотвратить! Выборы не за горами, ты же помнишь? У нас так мало времени, чтобы авторитет преступника сошел на нет, и начинать надо уже сейчас. Есть те, кто сделают город лучше, есть кандидаты, достойные места Брента Коулса, но этот политик слишком далеко зашел в жажде наживы. Годами, десятилетиями такие как он держались за свои места, но общество не стоит на месте и готово принять новую мысль. Я давно уже знаю, что в стране власть находится в руках у воров и жуликов, мой прошлый опыт это доказывает, но у меня не было такого влиятельного друга, как ты. Не было и вряд ли когда-нибудь еще появится, если мы все так и будем сидеть и ничего не делать. Иди спать, тебе надо выйти на работу и делать то, что желал бы твой брат: бороться. На сегодня мы нашли всё, что хотели, и я не смею больше тебя задерживать. Леонард тут же закрыл свою книгу и потер глаза, уставшие от света настольной лампы. Наша длинная ночь закончилась. Что мне оставалось, кроме как возобновить эфиры, вещать в три раза громче и в сотню раз увереннее? Я писал и звонил всем, кто был связан с мэром, кто состоял в его окружении, я связывался с так называемыми оппонентами, состоявшими в крепкой дружбе с нынешним главой, делал всё, что от меня зависело, лишь бы каждый радиослушатель убедился в неискренности власти. И потихоньку, с неохотой, но каждый из приглашенных стал появляться в студии на вечерних эфирах. С Леонардом было легче, пусть я и продолжал избегать родного дома, чтобы не впадать в отчаяние. Прием антидепрессантов не прекращался ни на день, и я заливал в себя такое количество алкоголя, что видавшие виды врачи хватались бы за головы, но чувствовал при этом лишь слабое облегчение. Было куда проще просыпаться с похмельем, чем видеть осознанные сны с братом, а потом ходить убитым горем. Леонард с разительным постоянством ходил на работу, и мне ничего не оставалось, кроме как готовиться к эфирам самостоятельно, читая по каждому новому влиятельному лицу как официальную биографию, так и пометки в уже ставшей родной книге. В очередной рабочий вечер передо мной восседала настолько противная толстая рожа, что я еле сдерживал свое отвращение. Фактически свинья, судя по курносому рылу и розовому от одышки цвету лица, вещала народу о том, что оппозиция, которая так яро и бурно пробивается на эти выборы, не сможет подавить авторитета давно всем известных политиков. — Но ведь положение дел в стране давно уже не меняется к лучшему, то есть, никакого видимого прогресса нет; почему же мы должны закрывать глаза на альтернативу, которая сулит нам светлое будущее? — я бросил взгляд на мистера Гриера, стоящего за прозрачной стеной, и тот еще не сигналил остановиться. Я заключил договор с руководством, что не перейду дозволенные границы и что буду и дальше стоять на своем, но не прямым текстом доказывая неправоту приглашенного гостя. «Свобода, — говорил мне мистер Гриер, — это возможность сказать, что дважды два — четыре.» Если дозволено это, то все остальное из этого следует. И мне было позволено сказать, что есть факты, указывающие на альтернативную точку зрения, однако высказывать ее я не имел права. Я был гласом народа, а народ пока еще не определился, как ему поступать с моими гостями и кому из них верить. Поэтому меня слушали с интересом, но, кроме угнетенных, согласных с моей точкой зрения я еще не встречал. — Альтернатива заливает вам вранье в уши, мистер Каулитц, а вы верите им. Наша власть, если и не совершенна, то очень близка к этому, а потому не вижу никаких предпосылок к изменению общественного мнения. Вы можете сказать, за кого нужно голосовать, если не за действующего мэра? Я призадумался. Ведь я знал только факты, обличающие нынешнюю власть, а о кандидатах мне сказано не было. Я видел скопище лжи даже в новых лицах, они были описаны в книге. И теперь единственным, кого я знал по положительным рассказам Билла и Леонарда, стал некий Джордж Кроссман, достаточно молодой и вполне амбициозный политик, играющий честно и не замеченный в сомнительных делах. — Могу, мистер Маршалл, и я даже готов сказать, кто мне симпатизирует. Это Кроссман, и я лично пока готов голосо… — Сомнительные личности типа Кроссмана вообще не должны быть допущены к выборам, — он перебил меня, тяжело подняв больными легкими заплывшую жиром грудную клетку. — Хотите сказать, что у нас не существует демократии? — Я не говорил этого, вы искажаете мои слова. — Тогда почему вы заявляете, что кто-то не должен быть допущен к выборам? Через неделю уже начнется предвыборная компания, и вы знаете, что рейтинг того или иного кандидата определяется только народом, а никак не властью. Иначе выборы были бы предельно скучны и предсказуемы. — Преступник, Томас, вряд ли сможет управлять городом, так что я не вижу смысла продолжать разговор об этом человеке. — Именно поэтому я и заговорил о Кроссмане, ибо каждый не без греха, но преступник… он точно не преступник. Его подробная биография есть в книгах, и любой желающий может с ней ознакомиться. В отличие от действующих лиц у власти, связи с финансовыми и наркопреступниками у него нет. — У кого же она есть! — мужчина аж стал пунцовым от перепада настроения, я же, сидя на все тех же успокоительных, притупляющих эмоции, но не разум, вновь бросил взгляд за прозрачную стенку. И вновь не увидел недовольства. — Вас видели месяц назад на закрытом мероприятии в честь дня рождения одного влиятельного человека нашего города. — Как это относится к нашей теме разговора? Я был там на дне рождения, да. — А так, что на этом же празднике присутствовало несколько криминальных авторитетов, умело пробравшихся в здание через задний вход. Но несколько приглашенных фотографов запечатлели их внутри, среди гостей. — Откуда я-то знал? Ну пришли и пришли, может, они нелегально туда пробрались и собирались утроить теракт. — Вас сфотографировали с ними, мистер Маршалл. Вы сидели с ними за столом и весь вечер, с перерывами на еду, что-то обсуждали. — Это бред! Я не собираюсь отвечать на эти проплаченные конкурентами выпады в мой адрес. Моя репутация никогда не подвергалась сомнениям, и я, уж поверьте, не идиот, чтобы связываться с какими-то там криминальными авторитетами! — Но ведь факт остается фактом — есть несколько фотографий, которые, при должном интересе, могут быть опубликованы в газетах. По лицу пробежалась легкая улыбка, и ручкой я сделал пометку на своих документах: «в точку». Это была лишь верхушка айсберга, на который летел корабль устаревшей власти, но уже сейчас можно было сказать, что мне удалось сдвинуть хотя бы на миллиметр дело о наркотике, убивающем ни в чем неповинных людей. Мы закончили часовой разговор спустя сорок минут после начала, и в эфирной сетке образовалось непривычное пустое место, которое нужно было заполнить. Новости прошлой недели, которые до сих пор резонировали в обществе, и какое-то невероятное количество рекламы пришлось вставить нашим продюсерам, лишь бы не заполнять пустоту музыкой, ушедшей на задний план после смены характера моей программы. Теперь она была совершенно политической, и, в противовес моему мнению о нецелесообразности такой серьезной передачи в сетке вещания развлекательного радио, раз за разом набирала самые большие рейтинги среди всех эфиров недели. — Мистер Каулитц! Я уже садился в машину, когда услышал голос за спиной. — Томас Каулитц, подождите, — взрослый, но очень худой мужчина с жидкой щетиной подбежал к автомобилю, схватившись за дверцу, словно я мог проигнорировать его и уехать. — Я хотел бы сказать вам кое-что про этих грязных уродов, сидящих там, у власти. У меня есть доказательства вашей правоты. Я знаю, кто был поставщиком одного из компонентов наркотика, и этот человек не последний среди политиков. Возьмите это. Он протянул блокнот, обычный небольшой блокнот с засаленными от потных рук незнакомца уголками, и сразу же отпрянул от машины. — Кто вы? — только теперь, опомнившись, я задал один единственный вопрос, на который человек, вздрогнув и оглянувшись по сторонам, так и не ответил, указав пальцем на блокнот и тут же скрывшись за соседним автомобилем. Любопытство, сжиравшее изнутри, не позволяло ехать домой, а потому я открыл блокнот тут же, разглядывая страницы под тусклым светом ламп в салоне. Первое, на чем остановился мой взгляд — подпись владельца, смутно знакомая и почти выгоревшая от солнца. Под ней был лишь один инициал — Б., а затем надпись «они всё врут». Я перелистнул страницу и только тогда понял, кому принадлежал этот блокнот. Он принадлежал пропавшему без вести общественному деятелю, который имел личные счеты с властью, забравшей у него сына. В самом начале стояла приписка, от которой кольнуло сердце и которую мне пришлось перечитать еще не раз, прежде чем я до конца осознал, во что ввязался. Там было написано то, чего я так боялся, то, что меня ранее останавливало: «Если вы читаете это, значит меня убрали, потому что я слишком много знал. Я боролся за семью, но ее отобрали у меня. И я скажу, кто это сделал и дам все контакты причастных к этому лиц. Рыба гниет с головы, а наша рыба давно уже прогнила насквозь, так что я спрятал этот блокнот у тех, кто передаст его, пусть и спустя годы, столь же отчаянному искателю истины. И если вы читаете это — вы тот, кто сможет рассказать народу об истинном лице нашей власти.» Мой телефон разразился звоном, от неожиданности я буквально подскочил на месте. Но стоило мне поднести трубку к уху, как я услышал короткое, но крайне ясное послание. — Не лезь не в свое дело, иначе закончишь так же, как и твой брат.