Я не заглядываю в гости к незнакомцам. Может, поэтому моя жизнь — отстой. Не наведываюсь к одному и тому же врачу дважды. Может, поэтому я так и не получил рецепт на лилово-голубые, что приблизили бы меня к совершенству — незнанию голода и тоски. День ото дня я подчиняюсь своду правил, со всей строгостью выцарапанном у себя на сердце. Соевое молоко на завтрак и 600 калорий на день. Кроме субботы, чтобы по воскресеньям любоваться ключицами.
Я не заглядываю в гости к незнакомцам, но я уже захлопываю дверь у нас за спиной.
— Прости, тут не убрано, — бросает Джерард ради приличия.
Стакан пыльной воды томился на прикроватной тумбе, а гора одежды переваливалась через спинку покоцанного стула. Кисти и грязная палитра покоились под мольбертом с незаконченной абстракцией — дерзким праздником, наспех написанным своенравной рукой.
Джерарду Уэю было 21, но он жил как малолетка.
Въевшаяся вонь табака и нотки кожи наполняют квартиру — просторную и светлую, но такую беспорядочную, напоминающую мне свою комнату до открытия Rodver Hotel.
— Ты рисуешь? — высовываюсь я на кухню.
— Как видишь, — добродушно хмыкает Уэй, ставя так и не открытую бутылку вина в холодильник.
Он украл её лишь для того, чтобы почувствовать себя собой — дрянным мальчишкой, достаточно смелым для мелкой кражи, достаточно трусливым для рецепта на хрупкое счастье после единственной консультации.
Он зажигает газовую конфорку плиты, наклоняясь с сигаретой в зубах и прикуривая. Я бессовестно беру из пачки вторую и проделываю то же самое. Обычно я не курю, но сегодня чувствовал повод. Уэй скидывает куртку на комод у входной двери и падает на кровать, закинув руки за голову, держа сигарету одними зубами и смотря в потолок, словно видя там свою заветную мечту.
— А куда пепел? — сажусь на краешек я.
Джерард двигает тот пыльный стакан воды в ответ на мою растерянность.
Я набираюсь смелости и говорю:
— Ты выпишешь мне таблетки?
— Если придёшь на консультацию? — неуверенно мычит он.
— Во второй и последний раз.
— Ты ещё придёшь, — его лживая напускная уверенность.
Работа всех психотерапевтов, которых я посещал, заключалась в актёрской игре неважного качества. В этом соревновании Джерард финишировал одним из первых. Его талант и восхищал меня, и пугал одновременно. Я вступил в бой с достойным противником, но во лжи нет равных нуворишам.
— А что ты мне выпишешь? — я ищу его глаза своими.
— Так тебе и скажи.
— Ну скажи, — не сдаюсь я, садясь на колени и упираясь ладонями в матрас.
— Успокойся, — толкает меня в плечо Джерард, заваливая на кровать. — Ты неугомонный, выпишу тебя транквилизаторы. Клоназепам, знаешь? Это царь-транк. Слаще самого сладкого ксанакса.
— А антидепрессанты?
— Отстань, Фрэнк, — тянет он, закрывая подушкой уши, играя в глухого. — Всё узнаешь на консультации.
Я набираюсь смелости и говорю:
— Я хочу тот, что убирает аппетит.
— Тебе такой нельзя, — отмахивается Уэй, снова уставившись в потолок.
Ты любуешься горой подарков под рождественской ёлкой, но упаковка останется целой до самого утра. Ты и не подумаешь дать на первом свидании, оставив сладкое на десерт. Ты ныряльщик за жемчугом, наполняешь лёгкие воздухом и погружаешься за драгоценным. Ты распробовал награду терпению.
Неправильному мозгоправу нужны были мои грязно-белые дни, чтобы обнажить всю халатность и дурость, затаённые для лучших времен, и я вынужден пожертвовать ими ради совершенства — тощих запястий и впавших глазниц.
— Почему нельзя? — я выбираю наступление. Джерард, закатив глаза, встаёт с кровати и принимается рыться в тумбочке рядом со мной. Выуживая блистер таблеток, закидывает одну в себя и протягивает вторую.
— Что это?
— Царь-транк, — нервы парнишки чуток сдают, но глаза его остаются полны нежности и наивности, как глаза ребенка.
— Я не буду, — утомлённый от выступлений бормочу я.
Как озорной подросток, Уэй наклоняется и берет меня за челюсть, разжимая её и проталкивая таблетку к языку. Я толкаю его, вступая на тропу щенячьей войны. Пока я выплевываю клоназепам, парень садится над моими коленями, сжимая их своими и удерживая руками мои плечи. Мы возимся, тянем ткани одежды, улыбки и обрывки фраз. Хватаем руки и перекатываемся по кровати, передавая таблетку от одного к другому. С каждым разом его прикосновения набирают силы, и это всё меньше походит на щенячьи забавы, оставаясь просто игрой на смерть. Мои кости мучительно ударяются об его конечности, отпечатываясь синяками на прозрачной коже. Я поднимаю белый флаг, роняю молчаливое стоп-слово, проглатываю царь-транк.
Я пришёл к Джерарду Уэю не за поддержкой, а за красками, что не выпускаются без рецепта, и первую я принял.
— Ты скажешь мне «спасибо», — слезает с меня Джерард, улыбаясь победе. — Еще у тебя не будет похмелья, — подмигивает он.
Я не понимаю, он хочет меня спасти или разрушить, и говорю:
— И что со мной будет?
— Тебе полегчает на время.
Мы растянулись поперёк кровати с двух обратных сторон, свесив ватные ноги на пол. Я чувствую дыхание Уэя рядом с щекой, дыхание комнаты, ласкающее шею. Душа облегчилась, став невесомой, коктейли в желудке прекратили гниение, выйдя холодной испариной. Кровотечение мыслей остановило блаженство. Блаженство быть рядом с Джерардом настоящим собой, каким я просыпался когда-то, не выполняя теперь привычные ритуалы, не наливая стакан соевого молока.
— У тебя есть мечта, Фрэнк? — шепчет Джерард.
— Есть, — также тихо отвечаю я, поворачивая лицо к нему, почти соприкасаясь. — Я мечтаю инсценировать смерть и уехать в Париж.
Во лжи нет равных нуворишам, но в тот момент я был искренним.
— Ты сумасшедший. Я не поеду с тобой, — отрезает он, будто я приглашал. — Этот город — настоящий ад. Он построен на костях, ты знал? Хотя, может, смена обстановки пошла бы мне на пользу, — после небольшой паузы меняет мнение он. — Перестал проводить бы консультации и только рисовал. Это, как никак, столица искусства.
— А как же твои друзья, семья? — у Джерарда тонна друзей и подруг, с которыми он хохочет днями напролёт по телефону и встревает в неприятности. Его очарование не может оставаться незамеченным, притягивая зевак, желавших прикоснуться к его инфантильной персоне.
— Ну они заметят, что стало спокойнее. Может, потом до них дойдёт, в чём дело. Мы все очень одиноки, Фрэнк. Но тебе всегда кажется, что именно ты — тот самый одинокий, самый ненужный, — его обесценивание никак не задевает меня, транквилизатор не позволяет обидеться, но поверить в глупость, что Джерард одинок, я не могу.
Ему было 21, и со своей работой он ни черта не справлялся. Горе-психотерапевт. Актёр и лгун.
— Знаешь, мне так спокойно… — мой тихий выдох и стеклянный взгляд. — Я бы хотел увидеть цвет своих глаз.
Джерард приподнимается и выуживает карманное зеркало из ящика. Плавные движения и растрёпанные волосы — та пропасть, в которой хочется без оглядки разбиться. Сильные руки, от которых желаешь умереть в удушье.
Он ложится также, но ещё ближе ко мне, почти прикасаясь щекой к щеке и передавая зеркало.
— Ты видишь?
— Серые, — расстроено выдыхаю я.
Транквилизатор не сумел расплавить контактные линзы, перекрывающие истинный цвет. Они накрепко впечатались в роговицу, затмевая собой некогда яркую болотную радужку.
Зажжённая сигарета и несмелая затяжка с его рук. Как с Крисом. Я выдыхаю густой дым, проваливаясь в бездонное умиротворение. Веки тяжелеют, и сознание проваливается в сон.
***
Воздух был слишком задымленным, чтобы вдыхать больше глотка за раз. Джерард правил прежнюю абстракцию в фигуру красной собаки и направленной на неё пушки. Сигарета рыдала пеплом, развалившись в переполненной пепельнице. Ресницы мои слиплись, не желая пропускать болезненные лучи утра, но, прищурившись, я украдкой наблюдал за художником. Клоназепам ещё стекал по кровеносным сосудам, отчего тревожные мысли совсем обессиленно таскались в голове.
Джерард слышит шорох постельного белья и оборачивается ко мне:
— Доброе утро.
— Доброе, — моя неловкая улыбка. Должен признаться, это странное ощущение — просыпаться в постели у своего психотерапевта, хоть мы дремали спина к спине на разных концах кровати. — Что это значит? — я киваю головой в сторону холста.
— Что значит? — лениво протягивает слова Джерард. — Ты когда-нибудь говоришь что-то, только потому что тебе приятно звучание этих слов, а значение кажется неважным?
— Нет, — я лгу. Я часто так делаю сам с собой, придумываю небылицы и убеждаю в них себя. Блаженно иногда обманываться.
— Я тоже нет, — лжёт и он. — Но мне просто нравится этот образ, я не вкладывал сюда смысл. Мне кажется, в искусстве важнее поверхностное.
Я не был удивлён.
Мамуля и папуля не били по мне тревогу. Может, и не заметили того, что я не вернулся с вечеринки Оливии, или надеялись, что девчонка пригласила меня на чай. Оливия не чаевничает, она оставляет парней лишь посидеть на дорожку.
См. также: Sex-affair.
См. также: Кокс.
И я говорю:
— Мне пора домой.
— Я был рад провести с тобой время, — лжёт Джерард. — Скорее всего, консультация будет в среду, но я тебе позвоню вечером и скажу точную дату и время. Ты будешь завтракать? — в ответ я качаю головой.
Каждый выбирает плохую привычку под цвет глаз, и раз уж мои глаза потускли, обретя серый оттенок, я выбрал дым сигареты. Я закуриваю первую и последнюю за сегодня, зная, что итак пристрастюсь.
И я говорю:
— Спасибо, что принял меня переночевать.
— Пустяки, — поднимается с пола Джерард и подходит ко мне, чтобы обнять на прощание.
Мои плечи пылают в его сильных руках, и снова хочется разбиться.
Тик-так. Тик-так.
Я не заглядываю в гости к незнакомцам, но я уже захлопывал дверь у себя за спиной.
Ночью на улице слегка моросило. После дождя Город Ветров был ещё отвратительней и докучал своим нытьем и лужами. Я шёл, и на земле остались влажные следы от ботинок. Они были, а меня нет. Я невидимка. Мерседес уже был в трёх минутах, и я предвкушал, как ко мне привычно будут обращаться «сэр», а кожаный салон погрузит в свежесть.
Я выпил вчера много спирта и сахара, значит, сегодня и завтра ограничусь стаканом соевого молока. Я пришёл к Джерарду домой, и теперь отдалю дистанцию. Я не попрощался с Оливией — я извинюсь. Я согласился на вторую консультацию — я не приду. Я снова ошибся — я исправлюсь. Я вспомнил себя — я забуду. Я буду повторять свои правила, пока не запомню. Повторение — мать учения.
Повторение — мать учения. Повторение — мать учения. Повторение — мать учения. Повторение — мать учения.
***
Мистер Уэй не умел проигрывать своим пациентам.
Телефон трезвонит, пока я разгоняю лимфу с лица, пытаясь избавиться от приставучих лишних граммов воды. Мне приходит уведомление, пока личный водитель везёт меня в школу, прибавляя радио, видимо, чтобы не слышать симфонию моего изголодавшегося желудка. Вибрации мобильника раздражают меня так же, как Кэрол, визжащая о том, как изумительно она провела вечер с малолетним недоноском Майклом.
Я вспомнил себя — я забуду.
Третий день я держусь на одном стакане соевого молока, и мамочке с папочкой это начинает не нравиться. Собой я горжусь безмерно, смотря, как моё тело расцветает и увядает. Я наслаждаюсь слабостью конечностей, без гравитации порхая в затуманенном вакууме.
«Сегодня в 19:00, чтобы был на ужине», — звенит СМС. Мамочке с папочкой это начинает не нравиться.
Перед ужином стоит тщательно продумать маскировку — окраску, форму и поведение, которое поможет мне стать незаметным на фоне окружающей обстановки и скрыться от врагов. Наши ужины проводились в Арктике, леденящем душу Заполярье. Чтобы слиться с атмосферой вечной мерзлоты, я надеваю белое. Белое полнит. Добавляю объема с помощью свободного пиджака и прямых брюк. Такая форма может хоть немного запутать мамулю с папулей.
На ужин была запеченная целиком курица с овощами — белок и клетчатка. В целом, и не покапризничать.
— Фрэнки, давай я тебе положу курочку, — любезничает мамочка.
— Я ел в школе, — вру я.
Отец смотрит разъяренно на мою полупустую тарелку и говорит:
— Фрэнк, хватит размазывать салат по тарелке.
Внутри сердце сжимается от страха, но нельзя это выдавать, иначе конец маскировке. Я накалываю листья салата на вилку и подношу ко рту, делая вид, что ем. Представляю, как идиотски это смотрится со стороны.
— С меня хватит! — папочка ударяет кулаками по столу, что аж приборы со звоном подскакивают. — Прекрати паясничать!
— Милый… — мамуля успокаивающе кладёт ему ладонь на плечо.
— Что, Линда? Наш сын на наших глазах исчезает. Посмотри, какой он тощий! Что за игру ты затеял?
— Прятки, — еле слышно отвечаю я.
Отца мой ответ крайне не устроил.
— Ты совсем страх потерял? — вскакивает он на ноги, молниеносно приближаясь ко мне.
— Ты больной! На выходных отправляешься в стационар, где тебе вправят мозги. Будут кормить через трубочку. Какая же ты неблагодарная тварь! — он берёт меня за шкирку пиджака и начинает вытряхивать всю дурь.
«Какие же вы неблагодарные твари», — думаю я. Я стараюсь для них, они — моё вдохновение совершенствоваться. Одна мысль о дурдоме парализует меня от ужаса. Стоит представить кормление через трубку в горле, и рвотные позывы откликаются на эту картину.
— Мама! — хватаюсь за последнюю надежду.
— От тебя остались одни кости, милый, — чуть не ревёт она.
— Ты совсем свихнулся? Ты хочешь умереть? — меня продолжают трясти.
Телефон вибрирует в моём кармане, но помощи ждать неоткуда. Джерарду было 21, и однажды он меня уже спас. Актёр и лгун. Ему нельзя доверять, даже если так хочется позволить ему убить себя.
Только я достоин убить себя.
Когда животному страшно, оно в первую очередь помнит о маскировке. Каждый защищается от врага по-своему — так, как требует его организм. В экстремальных ситуациях мелкие особи играют танатоз — мнимую смерть в надежде обмануть хищника. Грызуны, насекомые и змеи могут часами испытывать терпение врагов, принимая неестественную обездвиженную позу. Страус так же, как и я, играет в прятки. Он думает, что если спрячет голову за траву или за камень и перестанет видеть хищника, то и опасность исчезнет.
Затуманенным взором я смотрю на отца, затем на мать. Сознание прощается со мной, обволакивая в бескрайнюю лёгкость. Из последних сил я вырываюсь из рук отца, делаю шаг назад и, хватаясь за спинку стула, стекаю на пол.
Голодный обморок утягивает меня за собой.
