Соевое молоко

— До свидания, мэм. Завтра утром ваш сын будет дома. Я прикусил щеку, незаметно ущипнул кисть руки, прищемил палец застёжкой на рюкзаке, но так и не проснулся, а лишь поморщился от боли. Получалось, и прекрасный закат, и игривые собаки, носящиеся по пляжу, и радостные туристы, а, главное, и Джерард Уэй — весь этот вечер был реальностью, а не плодом буйной фантазии или сном. Последние месяцы я не позволял себе спать более 4 часов и просыпался под ненавистные, но привычные, как и всё в моей жизни, звуки будильника как в будни, так и выходные. Зато во сне забывал обо всём: о синяках на бёдрах от жёстких стульев в школе, об одиночестве в компании друзей, о вчерашнем привесе в двести грамм, о грядущем поступлении в школу бизнеса в Чикагском Университете. Эти пять часов всегда были лучшими в сутках, но сегодняшний вполне реальный вечер мог конкурировать со вчерашним сном. — Спасибо, — облегчённо выдохнул я, кладя телефон снова в карман и борясь с назойливым желанием обнять своего героя. — Я так благодарен тебе. Признаюсь, я крайне сомневался, но всё же надеялся, что ты поможешь. — Я же врач, а значит обязан спасать людей, чего бы мне это ни стоило, — подмигнул он и улыбнулся с такой непосредственностью, что его безразличие меня даже напугало. Джерарду Уэю было 21, и он не понимал, какие проблемы мог на себя навлечь, представившись врачом госпиталя, в котором проходит стажировку. Он не задумывался, что может не просто остаться без опыта работы, но и его могут выставить за двери университета, выписать крупный штраф. — Я обещаю, что никаких проблем ни у тебя, ни у больницы не будет. Если понадобится, то всё замну и улажу, — мой лепет звучал живо, ведь я давно усвоил, что любой вопрос легко решить с помощью десятки, сотни или штуки баксов. Прямая пропорциональность: чем сильнее ты накосячил, тем больше денег придётся отвалить. — Не говори глупостей, — возразил он. — Лучше расскажи, что ты натворил? — Не пришёл на своё же сватовство к дочке Марлоу, представителя BMW в Италии. К тому же нашей семье удобно сотрудничать с какой-либо автомобильной компанией в каждой стране, чтобы устанавливать технику исключительно этого бренда в отелях. Ты же понимаешь, о чём я говорю? — Понимаю, — выплюнул парень. — Я не тупой. Джерарду Уэю было 21, он практически не ночевал у себя дома, ничего не боялся и, конечно, ни черта меня не понимал. Я снова накосячил по полной программе, и теперь чувство стыда, временно испарившееся, по-хозяйски ворвалось в чёрно-белую жизнь обратно. Фразы матери эхом раздавались в моём сознании, и я превосходно отличал в её голосе нотки обиды и отчаяния. Они с мистером Марлоу завтра будут вместе регистрироваться на один рейс в Милан, и если бы их встреча состоялась спокойно, то в скором времени все трансферы в Rodver Hotel производились бы на BMW. Они с мистером Марлоу завтра будут вместе регистрироваться на один рейс в Милан, и ладонь этого урода будет лежать на колене моей матери весь полёт. Я вновь подвёл свою семью и обидел ни в чём невиновную Оливию. Ни в чём невиновную Оливию, чьё главное развлечение в жизни — доставлять проблемы. Джерард не понимал моей подавленности лишь оттого, что подобная ситуация была ему чужда, и подсознательно не верил в неё, как в детскую сказку, преувеличенную и приукрашенную. — Ты не обязан делать то, чего тебе не хочется. Не обязан ублажать тех людей вместе со своей мамашей, — говорил он, даже не пытаясь подбирать слова. Необязательно выполнять домашнее задание по алгебре, чистить зубы утром и вечером, готовить завтрак для младших братьев и сестёр, дарить подарки родным на праздники, здороваться при встрече. Настоящие обязанности можно сосчитать на пальцах рук, но все мы находимся в оковах чести, совести, любви и долга. Пляж пустел на глазах, а температура воздуха всё опускалась. Мои пальцы немели от холода. На улице смеркалось, и ослепляющие вывески баров ещё пуще манили вечерних гуляк заглянуть внутрь на бокал маргариты. Как потерявшийся в шумной толпе ребёнок, я растеряно озирался по сторонам, не зная, что делать дальше и куда идти. — Поехали в больницу. Я выпишу тебе справку, и ты переночуешь там, — заметил мою растерянность Джерард. — Я доставляю тебе столько хлопот, — лишь из вежливости начал противиться я, мысленно молясь, чтобы парень не передумал. — Ерунда! Пойдём, — Бог меня услышал. Я предложил Джерарду заказать такси за мой счёт, но он так резко запротивился, что добираться до больницы нам пришлось на общественном транспорте. И весь путь я не спускал с Уэя глаз, следил за движениями, мимикой и жестами несостоявшегося актёра. Следил, как он хмурил брови, изучая доску с информацией на автобусной остановке, как длинными пальцами выудил из пачки сигарету, как ловко проскочил через турникет в автобусе, не оплатив проезд, как его ресницы медленно хлопали, когда парень наблюдал в окно за сменяющими друг друга городскими картинками. И от этого внутри разливалось тепло. Хотелось поймать его взгляд и, улыбнувшись ему, так же наплевать на всё вокруг. Но я разучился. Вместо этого весь наш путь я учился искать в обыденных вещах нечто прекрасное. И, как художник, не мог не отметить красоты в образе Джерарда: его неотёсанность и грубость сочетались с бескорыстием и девчачьей привлекательностью. Когда ты катаешься на американских горках, то чувствуешь ту самую глупую беспричинную радость, которую вызывают даже резкие повороты и падения, захватывающие от ужаса дух. Джерард был моими американскими горками. Свою симпатию к нему я едва мог объяснить, ведь было в его образе нечто загадочное, поистине жуткое. Ещё утром в кабинете он казался совсем иным: неопытным студентом, боящимся сделать ошибку. Когда-нибудь я узнаю настоящего Джерарда Уэя. Даже этого парня раскусить будет легче, чем моих друзей, скрывающих лица за слоями масок и тоннами штукатурки. Практически в течение всей поездки он разговаривал по телефону, снова и снова набирая разные номера. Мне звонить было некому, отчего я продолжал незаметно наблюдать за пассажирами и искать в их несовершенстве красоту. Пустая банка энергетика каталась по салону с раздражающим звуком, и кто-то то и дело бросал на неё уставший взгляд, но так и не поднимал, надеясь, что этот шум прекратит кто-то другой. Когда я всё же поднял гремящий мусор, группа подростков притихла и с непониманием взглянула на меня, высунувшись из-за спинок кресел. У девчонок из той компании волосы лежали так, будто в их семьях вовсе не знали о существовании бальзамов для волос, а может даже и расчёсок. Прямо передо мной стояла деловая дама, напрочь лишённая вкуса, и от неё так сильно разило парфюмом, что, кажется, если бы она не вышла на следующей остановке, то пассажиры задохнулись от этой приторной вони. Джерард Уэй прекратил разговаривать. В его глазах ещё было туманно и от него несколько несло перегаром. — У меня не получается, — пожаловался я, наклонившись над ухом парня таким образом, чтобы мой голос был слышен только ему, но это и не выглядело, как заговорщическое перешёптывание со стороны. — Мы едем в автобусе убогих людей, Джерард. Он усмехнулся и окинул взглядом салон. — Давай попробуем вместе, — предложил он. — С кого начнём? — С той журналистки. — Блондинка у окошка? А ты читал её вчерашнюю статью в i-D? Должно быть, ты о ней даже не слышал, ведь иначе бы твой язык не повернулся назвать её убогой, — поддержал игру Джерард, отчего на моём лице расцвела несмелая улыбка. — Посмотри на того студента. Он точно на грани отчисления, — кивнул я в сторону загорелого парня с телефоном в руках. — Его это и не волнует. С моего места видно, как радостно сияют его глаза, — прошептал он, схватив меня за локоть и притянув ближе. Тик-так. Тик-так. От такой близости к чужому человеку у меня закружилась голова, но я продолжал наблюдать за неуспешным студентом, который вдруг счастливо заулыбался. — А сейчас ему пришло сообщение от подружки, согласившейся на анал этой ночью. И о какой учёбе может идти речь? — Понятие о прекрасном такое растяжимое, — смущённо засмеялся я, опуская ресницы. Я покинул автобус с не отступившим чувством неприязни к пассажирам, но отчасти то была обыкновенная зависть. Их дни не начинались с соевого утра, отношения с друзьями не ограничивались конкуренцией, а родители помнили их дату рождения. И пусть на полках они не держали работ Спенсера и школу закончили посредственно, но в своём незнании были слепо счастливы. Переступив порог больницы, я тут же услышал её тяжёлое сопение, протяжные стоны, витающие призраками по коридорам, которые то перебивали друг друга, то сливались воедино. Следуя за Джерардом, я серыми глазами следил за своим размытым отражением на до блеска натёртом полу, пытался ускорить шаг, чтобы оторваться, сбежать от жалкого силуэта, но понимал, что от его преследования мне не скрыться никогда. Уэй сказал парню на ресепшене, что мы пришли навестить мою тётю, испускающую дух в одной из палат, а сам назвал фамилию знакомой пациентки. — Ночью на ресепшене стоят только болваны, — отмахнулся Джерард, когда я попытался высказать свои опасения по поводу его идеи. — Он точно не пойдёт к этой мисс Кроуз, чтобы выяснить навестил ли её сын. Всем, кто в ночную смену стоит и улыбается при входе, плевать. Плевать было только ему. — Мистер Айеро, у вас был шок после инцидента, так что мы настаиваем на вашем нахождении под присмотром студента-психотерапевта, — серьёзным тоном говорил Джерард, открывая передо мной дверь в одну из комнат больницы. — Эта палата всю ночь в вашем распоряжении, но будьте добры смыться к семи утра, дабы избежать недоразумений и моего увольнения. На моём лице снова засияла улыбка, и я молча кивнул парню, забираясь на кушетку вместе с ногами. Джерард выписывал справку о пребывании в госпитале, а я взглядом бродил по палате, пытаясь найти то, что можно было зажать между коленей, чтобы они не упирались друг в друга во время сна. Тогда я сумел бы отдохнуть от синяков на ногах и бессонных чёрных ночей. — Какой диагноз ты мне поставишь по итогу первой консультации? — непроизвольно вырвался вопрос, а я впервые заговорил о своём состоянии как о болезни. — Нервная анорексия. — И всё? — И всё, — повторил за мной парень и, выдержав паузу, продолжил: — Многие врачи, должно быть, отвечали, что не одно расстройство наложило свои отпечатки: анорексия, депрессия и ОКР. Так может показаться сначала, но, Фрэнк, даже после часового общения с тобой не остаётся сомнений, что у тебя анорексия. Понимаешь, эта болезнь не вертится вокруг одних отношений с едой: со временем она подчиняет себе практически всё в твоей жизни. Твоё нездоровое стремление к совершенству — вот анорексия, остальное — симптомы. Я часто задавал этот вопрос психиатрам, но пожалел о нём впервые. Я снова почувствовал, что палата уменьшается и вот-вот раздавит меня: потолок опускается всё ниже и ниже, стены сужаются, превращая кабинет в тесную каморку. Дышать в таком тесном помещении едва представлялось возможным, моя голова пошла кругом, и я вцепился в края кушетки, чтобы не свалиться с неё от слабости. — Скажи, Фрэнк, ты хочешь вылечиться? — спросил он с мягкостью родного человека, проявляющего заботу, а не холодом врача, выполняющего свою работу. Я молча пялился в болотные глаза моего судьи, вынесшего приговор, палача, замахнувшегося топором, спасителя, протянувшего руку, чтобы вытянуть меня. Я бы не задумываясь ответил Уэю, будь у меня в жизни что-то помимо этого состояния, которое Джерард смело окрестил анорексией после первой встречи. Потеряв её, я останусь в полнейшем одиночестве. Сейчас я чувствую хоть что-то, и пускай это боль, но она наполняет каждое мгновение моей жизни, а исчезни она — дни мои станут совсем прозрачными и пустыми. В моей жизни не было ничего красивее и безобразнее неё, безупречнее и несовершеннее. Я никогда с такой скоростью не вырывался вперёд, никогда не падал стремительнее. Чёрные ночи я разделял с грустью, но дни — с гордостью и удовлетворением. Я пришёл к Джерарду Уэю не за поддержкой, а за красками: за пастельно-розовым, голубым, лимонно-зелёным и красным, что не выпускаются без рецепта. Но отчего-то боялся спросить о них у парня, для которого обман — издержка профессии. Он мог погубить меня этими пилюлями: размахнувшись, опустить на шею топор. — Не хочешь… — выдохнул он, и глаза его потускнели. Он отложил справку и, медленно подойдя к моей кушетке, присел на её краешек, повернувшись лицом ко мне. И вот я уже играю в русскую рулетку. Ледяной метал пули обжигает костлявые пальцы, когда я засовываю её в пистолет. Кручу барабан и подставляю дуло прямо к виску. Мои глаза зажмурены, но сожаления я не чувствую. Опускаю палец на курок и надавливаю одним резким движением. Тик-так. Тик-так. — Хочу. — Ты сомневаешься, — не то вопрос, не то утверждение шёпотом слетело с его губ. — Ты привык к этому чувству, да? Но, обещаю, когда всё будет позади, оборачиваясь, ты будешь ужасаться. Я не находил слов для ответа и в неловком молчании смотрел на краешек кушетки, на которой полубоком сидел Джерард. Гул мыслей в моей голове сводил с ума, но я не знал, кому могу доверять больше: себе или Уэю. — Выслушай, что я предложу тебе сейчас. Необязательно соглашаться или отказываться сразу, у тебя будет ещё два дня, чтобы подумать. На этом курсе каждый из студентов нашего факультета обязательно стажируется хотя бы в сентябре. За этот месяц следует выбрать одного пациента, по нашему мнению, запутавшегося и имеющего проблемы, решение которых — долгий процесс, требующий большого усердия с обоих сторон. Это наше практическое задание на пять месяцев. Для тех, кто согласится помочь нам во время обучения, лечение будет бесплатным. К тому же можешь представить, как важно для нас улучшение самочувствия пациентов. За весь монолог Джерарда я ни разу не поднял на него глаз, и лишь приятный тенор выдавал присутствие студента. Его речь на этот раз не была ни скомканной, ни сумбурной, весь сленг исчез, а предложения стали сложнее. Он отчеканил это как примерный ученик, и меня, примерного ученика, это подкупало. Я взглянул на его напряжённое лицо, замершее в ожидании, и улыбнулся. Я понимал, что, согласившись на это, разделю свои проблемы с чужим человеком, сделав личное горе нашим общим. Мои зрачки боязливо забегали по палате, потому что тишина уже затянулась, но что ответить, я не знал. — Просто подумай об этом, ладно? — заметив в моих глазах испуг, усмехнулся он и потрепал слегка зафиксированные воском волосы, заставив меня с неприязнью зажмуриться. Вскоре парень выскочил из палаты, оставив меня в одиночестве дожидаться тоски, навещавшей по ночам. С каждым мгновением я чувствовал её приближение: слышал мягкие шаги за спиной, чувствовал ледяное дыхание в районе открытой шеи. Я научился принимать нежеланных гостей ещё два года назад, когда семья переехала в пентхаусе в Лупе, и родителям хотелось показать новое жилище всему бомонду. Я научился крепко жать руки преступникам, отодвигать стулья перед неверными и делать комплименты их совместным продуктам деятельности — не самым удачным коллаборациям. Тем не менее грусть оставалась моей главной гостьей. Она была офисной доской, стикером на холодильнике, голосовым сообщением, уведомлением на телефоне — вечным напоминанием о том, что вот она — чёрная ночь за окном. Ещё один календарный лист сорван и безжалостно скомкан.