Ненавижу

Тишина. Ни свиста пуль, ни грохотания проезжающих танков, ни ужасающих криков раненых. Ничего. Лишь только тяжелая, гнетущая тишина и холодный воздух, который при каждом вдохе режет легкие. Густой туман стелется по и так непроходимому лесу, лишая заблудившихся путников всякой надежды на спасение. Но впереди ведь целый день, так что… Бесполезно лгать себе. Действительность не обманешь. Его война проиграна. Он остановился, закрыл глаза и выдохнул. Он устал, но сдаваться было нельзя. И не потому, что он нарушит приказ, и его расстреляют. Нет. У него были свои цели, благодаря которым он все еще оставался в более или менее здравом уме и продолжал воевать. Русский. Все эти четыре года он помнил тот злополучный вечер. И все эти долгие годы войны с Россией он хотел отомстить. Он ясно понимал, что сам виноват во всем, но гордость и его характер твердили обратное. — Брагинский, — легкая ухмылка исказила его рот. — Ты вновь меня одурачил. Но на этот раз я на шаг опережаю тебя. Он был уверен в своей победе. Осталось совсем чуть-чуть. Еще немного сил… И вот он идет все дальше, в самую глубь русского леса. Воет ветер, покачивая макушки пушистых елей. И снег… такой белый и пушистый, огромными хлопьями падает с небес. Красиво… в Германии не бывает такого. Он никогда не признается себе, что где-то в глубине души любит все эти непокорные русские просторы, суровые зимы и… Он замер, уголком глаза глядя через плечо. Ничего не видно сквозь густой туман, но он готов поклясться, что слышал, как с хрустом сломалась ветка дерева. Это мог быть и зверь, и птица, но на войне такого не бывает. Стоит тебе расслабиться и хоть немного отвлечься ото всех этих ужасов, как вдруг ты понимаешь, что взят в плен врагом. Или хуже того, лежишь на холодной земле в собственной крови и смотришь стеклянными глазами в небо. Нет. Расслабляться было нельзя. Снова хруст. На этот раз Гилберт не растерялся: выхватив пистолет, подаренный ему отцом на совершеннолетие, он направил его на место, откуда доносился шум и громко, на ломанном русском, прокричал: — Сдавайся, Russisch Schwein, тебе не победить! — Боже мой, что стало с твоим русским?! — послышалось разочарованное восклицание, а затем смех. — Видел бы ты свое лицо, немец! Раздвигая ветки елей, перед Гилбертом предстал Иван. Все такой же большой и сильный, смеющийся над ним…, но что-то в этом было неправильным. Немец помнил русского еще до начала войны: с широкой улыбкой, не сходящей с его лица и сверкающими глазами. Теперь же он напоминал ему бездушную марионетку, которой кукловод приказал смеяться и радоваться, при этом причиняя ей страшную боль. Его большие глаза, которые он сравнивал с цветами сирени, теперь не источали противную ему радость, а наоборот, холод, заставляя Гилберта вздрогуть. То ли от холода, то ли от внезапно настигнувшего его страха. Иван, стряхивая с шинели снег, украдкой смотрел на несчастного немца. Бледный от холода, тощий от голода, да еще и дрожит, при виде русского. В конце концов, заслужил. Иван предупреждал, что им не уйти с русских земель победителями, если они вообще смогут ее покинуть живыми. Но что мог знать этот наивный мальчишка, для которого не существовало преград, который всегда получал то, чего желал? И он испытывал жалость… не к немцу, стоящему перед ним в форме эсэсовца и держащего наготове пистолет, чтобы при любом удобном случае пристрелить ненавистного ему русского, вовсе нет. Он испытывал жалость к мальчишке, который слишком рано покинул отчий дом и сразу же попал в самое пекло событий, к потерянному и запутавшемуся ребенку. — Гилберт, — тихо сказал Иван, протягивая немцу свою руку. — Пойдем со мной. — С чего бы это? — направив пистолет на Ивана, Гилберт был уже готов спустить курок. — Гилберт… — Хочешь, чтобы меня расстреляли как предателя?! — ранее саркастичный, теперь голос Гилберта сорвался на крик. — Гил… — Будь ты проклят, русский! — выстрелив в воздух и отбрасывая пистолет под ель, прошипел немец и вцепился в протянутую Иваном руку. — Отвратительный дом! Да это даже домом не назовешь! Это… шалаш какой-то! — А это и есть шалаш. Знаешь, немец, на войне не выбирают. — Но мог бы хотя бы кровать сделать! Вот на чем я должен спать? — Постелешь свою шинель и ляжешь. А одеялом, я, так уж и быть, поделюсь с тобой, — Иван слегка улыбнулся, а в ответ получил лишь надменный смешок. Какой же он все-таки Гилберт. Походив по хижине, Гилберт сел в самый отдаленный угол и потеплее укутался в свою шинель. Он промерз до костей, в животе страшно урчало, а полученный в боях раны заныли с новой силой. Но все было не так уж и плохо. Он встретил Ивана, а тот, вместо того, чтобы убить его, обеспечил безопасным ночлегом. Какие же все-таки русские безрассудные, раз так легко могут помочь врагу…, а может быть, он имеет скрытые намерения и собирается выдать его Сталину? — Эй, ты! — грубым командным тоном сказал Гил, обращаясь к русскому, который что-то делал за столом. Наверняка собирал новый автомат. — Сейчас, немчура, подожди немного, я уже иду. — Да как ты… Иван подошел ближе, держа в руках две кружки, от которых исходил небольшой пар, и протянул одну Байльшмидту: — Поешь, это бульон. Гилберт уже не думал о том, что там может быть яд или что-то в этом роде. Тепло, исходившее от кружки, приятный аромат куриного бульона затуманили его разум, расслабляя тело. С каждым глотком он чувствовал все большее наслаждение и его начало медленно клонить в сон. Рядом с ним сидел Иван, наблюдая за блаженно расслабленным немцем, который, словно котенок, в любой момент мог погрузиться в глубокий беспечный сон. Что, собственно, и произошло. Положив голову на плечо Брагинского, засыпая, Гилберт пробормотал: — Я все равно тебя ненавижу… — Конечно, Гилберт, ты ведь всегда будешь меня ненавидеть…