Ненавижу

Мы всегда были и будем врагами. С самого первого дня, как они встретились, Гилберт знал — русский никогда не станет ему другом. Он и Иван — заклятые враги, и ничто не способно это изменить. Каждая их встреча превращалась в ожесточенную битву, а место встречи — в кровавое поле сражения. И было все равно, какая была ситуация: борьба за территорию, или же элементарная игра в шахматы. Исход был всегда один. Вот уже который день за окном выла вьюга. Сквозь эту снежную пелену ничего не было видно, и Гилберт все же принял приглашение Ивана остаться еще на одну ночь. Но только на ночь! На утро он был решительно настроен покинуть ненавистную ему Россию и вернуться в свой родной Кенигсберг. — Почему в твоей России так холодно? — проворчал себе под нос Гилберт, но так, чтобы это услышали все присутствующие. — Почему не может светить солнце и петь птицы? — Наверное, потому что сейчас январь, — ухмыльнулся Иван, добавляя дров в уже начинающее затухать пламя камина. — Это не смешно, проклятый русский. Найди мне развлечение, или я пойду на тебя войной! Иван про себя засмеялся: какой же он все-таки был забавный! Избалованный сынок знатных офицеров, возомнивший, будто может вмешиваться в дела государства! Двадцатилетний ребенок, за которым ему приходиться следить, да к тому же еще и немец. Ну что за наказание? — Хорошо, — начал Иван. — Как насчет шахмат? — Шахматы, серьезно? — Гил попытался сказать это а-ля «Детское развлечение, это не для меня», но Иван на это ни как не прореагировал, и серьезно кивнул, подтверждая свои слова. — Ладно. Шахматы, так шахматы. — Вот и славно. Вот уже целый час они сидели, играя в шахматы. И, к слову, игра продвигалась слабо, а это нервировало пруссака. Тогда русский решил угостить его загадочным напитком, название которого так и осталось для Байльшмидта загадкой. — «Самогон» — ужасное название, а на вкус вообще Scheiße von Scheiße, — вынес свой вердикт Гилберт, выпив одну рюмку странного напитка. — Зато крепкий, и голова от него не болит! — парировал Иван, наливая по второй рюмке. За второй последовала и третья, а на десятой разум обоих был уже полностью затуманен. — А это, — сказал Иван, выливая остатки самогона в цветочный горшок. — Тебе, Петя. Пей, Петя. — Кто такой Петя? — спросил Гил, вставая на ноги. — Покажи мне этого Петю! — Вот он, — Брагинский указал рукой на густо разросшийся цветок Шефлера. — Мой Петя! — Твой Петя! — передразнил его прусс. — А вот ты любишь своего Петю? — ему было явно трудно стоять, поэтому он одной рукой оперся об стол. — Конечно, я его очень люблю! Смотри, какой он у меня здоровенный! — А меня ты любишь? — Тебя? — русский внимательно с ног до головы окинул взглядом немца: весь покрасневший, то ли от очередного припадка гнева, то ли от алкоголя. Его почти белоснежные волосы были растрепаны, а местами даже немного спутаны. Всегда идеально завязанный галстук теперь валялся под столом, а ворот рубашки открывал его белоснежную кожу на груди и заметно выступающие ключицы. — Нет, ты вредный, — твердо сказал русский, и тут рассмеялся, наблюдая за реакцией второго. Гилберт вскочил на ноги, покраснев еще больше. Его лицо выражало крайнюю решимость, и, на одном дыхании, он выпалил: — Тогда я заставлю тебя любить меня! — это бы могло выглядеть устрашающе, если бы он хотя бы мог твердо стоять на ногах. — Я заставлю тебя мне подчиниться! Не смейся, вот увидишь! — Ну давай, удиви меня, — сказал Иван, усаживаясь на диван и внимательно глядя на решительно настроенного немца. Немного поерзав на месте, Гилберт глубоко вдохнул и направился к Ивану. Остановившись в метре от него, он начал расстегивать пуговицы на своей рубахе. Медленно, пуговицу за пуговице, он наконец покончил с этим делом. Сняв рубаху, он взял ее в обе руки и показал изумленному и ничего не понимающему Ивану. — Она коричневая. «Коричневая чума» — как ты нас называешь. Хочешь, я могу ее сжечь. Байльшмидт скомкал ее и подошел к камину. — Я ее сожгу, чтобы ты меня любил, — совершенно спокойным, даже слегка безразличным тоном сказал Гил, бросая рубашку в огонь. Иван наблюдал за всем этим. Это выглядело странно, но он знал, что Байльшмидт не остановится не перед чем, пока не достигнет своей цели. Он посмотрел на него: в его глазах отражались языки пламени, а рот исказила какая-то безумная улыбка. Что же будет дальше? Словно прочитав мысли Ивана, Гилберт встал на ноги и вновь подошел к русскому. Толкнув того к спинке дивана, он сел на него, глядя прямо в глаза, и тихо говоря: — На моем ремне обозначен Reichsadler. Можешь снять его с меня сам. Иван, все также смотря в глаза немца, медленно расстегнул пряжку ремня и вынул его из брюк, отбрасывая в сторону. Сердце русского бешено стучало в груди. Крепко держа за бедра немца, он не заметил, как возбудился. А Гилберт, казалось, это почувствовал. Он заерзал на месте, как бы растирая выпирающую плоть Ивана. — Прекрати, — тяжело выдохнул Брагинский, чувствуя, что долго себя контролировать не сможет. — Я заставлю тебя любить меня, — повторил немец, расстегивая ширинку брюк русского и проникая туда рукой. Не крепко сжав в руке член, он взглянул на Ивана. Тот, весь красный, закрыл ладонью свой рот. Гилберт усмехнулся, и слегка помассировал его, а затем резко прервал свое деяние под недовольный стон, сорвавшийся с уст русского. Гилберт встал на ноги, позволяя Ивану избавиться от одежды. Как только русский отбросил в сторону давно поношенные армейские брюки, Гилберт силой усадил его обратно в кресло, чуть раздвинув тому ноги. Опираясь руками о его колени, он медленно коснулся языком его члена, вобрав в рот конец. На этот раз русский уже не пытался себя сдержать. Он крепко вцепился рукой в ручку дивана и протяжно застонал, когда Гилберт попытался взять в рот как можно больше. Проведя языком по всей длине, он оторвался от члена и принялся отрывисто целовать торс русского, поднимаясь все выше. Дойдя до груди, он обвел языком уже твердый сосок и слегка прикусил его, вырывая из уст Ивана приглушенный рык. В это время русский, проводя ладонью руки по спине немца, дошел до его бедра и слегка сжал. Когда же немец вновь прикусил его сосок, русский начал медленно вводить в него палец. — Не смей! — прорычал Гилберт. — Ты позволяешь себе кусать меня, так позволь и мне слегка позабавиться, — Иван сделал акцент на последнее слово, проговорив его чуть громче остальных. Сказав это, Иван задвигался чуть быстрее, добавив еще один палец. Гилберт замер, крепко сжимая плечи Ивана и тяжело дыша ему в ухо. Как только Иван вынул пальцы, Гил облегченно выдохнул, но спустя мгновение понял, что зря. Русский медленно, даже осторожно, начал входить в него. Обжигая своим горячим дыханием бледную шею немца, Иван тихо прошептал: — Расслабься. Иван остановился, давая Гилберту привыкнуть к новым ощущениям. Немец же впился ногтями в спину русского, зарывшись лицом тому в шею. Медленно, но каждый раз увеличивая темп, русский начал двигаться. Он то и дело слышал недовольные всхлипы вперемешку с редкими, но все же, стонами удовольствия. — Ива-ан, — простонал Гилберт, — я… я уже… Иван сделал резкий толчок и остановился, хрипло простонав. Гилберт вскрикнул, все сильнее сжимая плечи русского, чувствуя, как внутри него разливается горячая жидкость. Еще с минуту они не двигались, пытаясь отдышаться. Но в миг Гилберт стал серьезным и вновь задал свой впрос: — Так ты меня любишь? — Люблю, — сказал Иван, с легкой улыбкой на лице глядя на прусса. — А я тебя всегда буду ненавидеть, — тихим, спокойным тоном сказал немец, на что Иван лишь рассмеялся и еще сильнее растрепал его волосы. — Чего ты смеешься? Я же ненавижу тебя. — Какой же ты все-таки забавный, — Иван крепко обнял немца, нежно целуя тому плечо.

И все равно я буду тебя ненавидеть…