Узник

Находиться с Курамочи за пределами Сейдо оказалось еще более непривычно. После окончания школы они встречались довольно редко, чаще — на матчах, когда играли в разных командах, обычно переписывались и разговаривали по телефону. О чем? Эйджун даже и не мог вспомнить, наверняка о какой-то ерунде, ему просто нравилось слушать этот голос с шершавыми теплыми нотками на дне, который накрывал, как легкое, теплое одеяло. Хотя и сейчас они тоже не разговаривали ни о чем важном. Вспоминали школу, бывших товарищей и ни слова не говорили о настоящем и будущем, словно боясь дотронуться до этой темы. Коснешься, и все разрушится в один момент, и все разговоры, на любую тему больше не будут иметь значения. Савамура так много хотел ему сказать, но так и не нашел слов, чтобы выразить хотя бы малую часть своих чувств. Курамочи же держал себя преднамеренно, каждый раз напоминая себе, что это всего лишь его кохай из школы, бывший сосед по комнате, на котором он постоянно испытывал свои приемчики, которого фотографировал спящим в самых глупых позах, и над которым всегда смеялся, потому что он тот еще идиот. Это вовсе не тот, чьи желтовато-карие глаза вызывали в нем внутреннюю дрожь, не тот, кого ему всегда хотелось запереть в этой самой комнате, вжать в постель и не выпускать, пока он сам не сдастся. Не тот, чьи фотографии он до сих пор хранит в телефоне, обещая себе удалить их каждый раз, но не удаляя. Не тот, о ком он до сих пор думает каждую чертову ночь. Это совершенно другой человек. Курамочи действительно держал себя в ежовых рукавицах, черт бы побрал эту природную наблюдательность и слишком пристальное внимание, с которым он относился к каждому жесту, слову, взгляду; больше всего его раздражало, что Савамура дает ему надежду без причины. Он так делал всегда, словно был рожден с какой-то аномалией, хотя Курамочи прекрасно понимал, что это только ему так кажется, хочется верить, что Савамура действительно что-то к нему чувствует, и разум сам подставляет желаемые объяснения, подменяя действительное. Когда они вышли из бара, где сидели, на улице совсем стемнело и похолодало. Собирался дождь. Савамура шел чуть впереди, почти вышел из-под грязно-желтого навеса над входом, когда Курамочи схватил его за руку и потянул назад. Тут же появившийся пару секунд назад шорох усилился, и с неба полил град больших холодных капель. Они бились об асфальт искажали пространство, так что горящий зеленым светофор на другой стороне улицы расплылся неровным овалом, а неосвещенные места вообще сложно было разглядеть за сероватой водной пеленой. Казалось, вступишь под эту воду и замерзнешь — настолько холодным показалось Эйджуну окружающее пространство. Но среди этого холода было то, что грело его пальцы, и это невольно пробуждало в нем давние воспоминания, точно такие же холодные и дождливые, но теплые в одной точке: в ладони, в кончиках пальцев, ненавязчиво обогнутых чужой рукой. — Дождь, — пояснил Курамочи свои действия и отпустил его руку, но Савамура немедленно взял его за руку сам, боясь упустить и этот момент, будто кем-то подаренный напоследок. — Курамочи-семпай, знаешь, это напоминает мне тот день в старшей школе… — Ты все еще помнишь это? — переспросил Курамочи, хмыкнув. Он прекрасно знал, о чем идет речь, помнил каждую деталь. Они стояли точно так же под навесом, по нему барабанили капли, и другую сторону улицу точно так же не было видно из-за ливня, вот только теперь Савамура держал его за руку, а не наоборот, и Йоичи не мог понять, зачем он это делает. То ли ностальгирует, то ли издевается. Эйджун сжал его руку чуть крепче, и Курамочи был готов выругаться и бросить все, и уйти, но он попросту не мог. Если бы он мог это сделать, то сделал намного раньше, искоренил бы из себя эти чувства и жил бы, ни о чем не думая. — Бакамура, ты играешь со мной, — проговорил он неодобрительно, мрачно признавая перед собой, что даже если это так, он готов на все, лишь бы Эйджун оставался рядом с ним как можно дольше. С другой стороны, он прекрасно понимал, что гордость ему этого не позволит. Хоть он и был искренен с Миюки и честно признался в своих чувствах, это было ниже его достоинства играть нечестно. Выбор всегда был за Савамурой, и больше всего бесило то, что создавалось ощущение, будто он до сих пор не определился. Дождь усилился и начал перебивать звуки, поэтому Курамочи подумал, что ему послышалось, когда Эйджун сказал следующую фразу. Он даже озадаченно посмотрел на него, но Савамура сохранил спокойное, непробиваемое выражение лица. — Я расстался с Миюки. После этого бороться с собой стало в тысячу раз сложнее. Невольно шум бьющегося сердца заглушил дождь, а холод перестал чувствоваться. В эту новость сложно было поверить, всегда было очевидно, что эти два идиота любят друг друга, но… Теперь что-то не складывалось. Курамочи нервно сглотнул, в нем забурлило неуместное воодушевление, которое он безуспешно пытался подавить. — Ты совсем не изменился, — задумчиво продолжил Эйджун. — Все та же прическа, привычки, глаза… горящие… Пугающие. Я так много и так ясно помню тебя, что не хватит всей ночи, чтобы рассказать хотя бы в самых общих деталях, и никогда не мог понять, почему именно ты запомнился мне ярче всего. Теперь же я не могу понять, как я так долго мог не замечать своих собственных чувств к тебе… Он опустил глаза, замолчал, а в это время Курамочи дошел до такой степени волнения, что даже не мог анализировать происходящее. — Почему я понял это так поздно?.. Курамочи-семпай, прости, я такой идиот… — проговорил он, шмыгнув носом, и тут до Курамочи дошло, что этот придурок плачет. — Бакамура, не реви! — рявкнул он, полуобняв его рукой за шею и притянув к себе. — Ничего не поздно… — Но я же уезжаю, — продолжал Эйджун, утыкаясь носом ему в плечо, — и даже не знаю, когда смогу снова приехать… — Ну, есть же Интернет, скайп и все в таком духе… — бормотал Курамочи и что-то говорил еще и еще, и прижимал его к себе, и сам не мог поверить своим словам. — Не реви! Уже взрослый, а ревешь, как девчонка! — раздраженно приговаривал он, не желая признавать, что у самого голос дрожит и все плывет в глазах. Все это было больше похоже на сон, и встреча, и признание, и эти странные объятия, это было то, на что Курамочи никогда не надеялся, о чем запрещал себе думать, но чего всегда хотел. * В одном из старых районов Йокогамы на первом этаже старого домика в классическом японском стиле была расположена небольшая кондитерская. Сюда часто заходили пожилые старушки и симпатичные старшеклассницы, но вовсе не за сладостями, как могло показаться многим, а чтобы переброситься парой кокетливых фраз с симпатичным и свободным молоденьким продавцом, работающим здесь. Курамочи приехал сюда по этой же причине. Он уверенно толкнул входную дверь, зазвенели колокольчики на входе, и послышалось сладко сказанное «Добро пожаловать!». В такой интонации Йоичи редко слышал этот голос, поэтому ему эта вежливость показалась наигранной и неестественной. Впрочем, выходящие две молоденькие дамочки выглядели весьма довольными. Он подошел к витрине, оглядел все имеющееся в ней, потом поднял на продавца мрачный взгляд, заявив: — Я такое не ем. Продавец усмехнулся. — Это все, что у нас есть, — проговорил он с улыбкой. — Твои любимые пирожные Курамочи-сан забрала еще сегодня утром. Курамочи смутился слегка, покраснел, но в целом сохранил лицо. — Понятно, — ответил он, — но я не за этим. Есть минутка? Продавец бросил взгляд на настенные часы, пожал плечами и вытащил из-под прилавка табличку «Перерыв», вышел к гостю и предложил сесть за круглый столик в углу зала. С тех пор, как они виделись в последний раз, его волосы значительно отросли и теперь снова закручивались на затылке, поднимаясь чуть вверх, напоминая о тех ностальгических временах, когда они играли в одной команде. — А я хотел сделать тебе сюрприз, — обиженно пробормотал Курамочи. Он каждый раз жалел о том, что его мать познакомилась с Коминато-сан. Кажется, с тех пор, как они переехали в этот город и их матери стали дружить, это стало той еще занозой в заднице. Ре-сан пожал плечами, ему эта дружба никак не мешала, а зачастую даже делала жизнь куда веселее. Чего только стоил дед Курамочи. Каждое появление его в этом доме запоминалось надолго. — Слушай, я не просто так приехал, — объявил Йоичи, выдохнув. — Тут одна престижная школа, — он ухмыльнулся, — нуждается в еще одном тренере. — А что, старый не справляется? — поинтересовался с усмешкой Реске. — Старому нужно кое-куда съездить, — ответил Курамочи. Ре-сан удивленно приподнял брови. — И куда же? — За океан. Он не ответил ни слова, только хмыкнул, но они прекрасно поняли друг друга и без этого. — А Харуичи дома? — поинтересовался Йоичи. — Я слышал, он приехал. — Ага, — кивнул Ре-сан, вставая из-за стола. — Пойдем, я тебе покажу. Они прошли через дом и остановились у двери на задний двор. Ре-сан чуть приоткрыл ее, и Курамочи увидел Харуичи, который активно размахивал битой, и судя по промокшей насквозь от пота футболке, уже продолжительное время. — С тех пор, как он узнал, что Бакамура уезжает в Америку, он переусердствует, — заявил Реске, указав на брата. — Его отправили в отпуск. То есть сюда. Но не думаю, что это эффективно. — Да уж, не похоже, — хмыкнул Курамочи. — Не хочешь поговорить с ним? — предложил Ре-сан. — Меня он не слушает. Йоичи только хотел сказать, что если Харуичи даже брата не слышит, то его уж тем более не услышит, но Реске вытолкнул его на улицу и захлопнул за ним дверь, удовлетворенно ухмыльнувшись. — Йо-сан?.. * Ему попалось место посередине, не самое удобное для долгого перелета, но кажется, Курамочи это ничуть не волновало. По узкому проходу между кресел продолжали продвигаться люди в поисках своих мест, а он уже давно сидел, вспоминал события последних дней и старался не думать, что ему предстоит. Команда отнеслась к временному тренеру с опаской, впрочем, по-другому и не могла. Уж слишком они были наслышаны о «том самом Ре-сане», так что Реске даже поинтересовался, что такого Курамочи им рассказал про него. Он не имел никакого понятия, насколько уезжает и когда приедет обратно, и чем ближе подбирался к этим вопросам, тем яснее осознавал, какое это безумие — ехать в никуда и без четко выраженной цели. Когда дождь закончился, они расстались, дружески пожав друг другу руки и пожелав успехов. И тем не менее, что-то в них обоих успокоилось и остыло после этого разговора. Больше не было недомолвок, двусмысленности и неоправданных надежд. Все было сказано. Точки расставлены. Поэтому-то Курамочи никак не мог понять, откуда в нем появилось это рвение, непреодолимое желание двигаться вперед и продолжать бежать за ним, добиваться его. Такие стремления он давно в себе подавил, но теперь у него появилось второе дыхание. Решение он принял быстро, не давая себе задуматься, лишь поддавшись мимолетному желанию, которое с каждым прожитым днем казалось все менее реальным. Делают же люди глупости. Курамочи никогда не думал, что это может быть сказано о нем. Когда самолет приземлился в огромном аэропорту, ему уже было почти все равно, что произойдет дальше. Ноги гудели от долгого сидения на одном месте, глаза слипались, время и даты перепутались, и невозможно было понять, раннее утро на улице или вечер. Информационное табло у ленты с багажом говорило, что сейчас вечер, но Курамочи отнесся к этой информации с недоверием. Еще через полчаса унылого блуждания по стрелкам он наконец добрался до выхода. Он опустил глаза на темно-синий кафельный пол, в котором отражался свет расставленных повсюду ламп и вывесок, и наконец позволил себе задуматься, где он сегодня переночует. Спустя несколько шагов столкнулся на пути с чьими-то ногами, поднял взгляд и застыл на месте. Всю сонливость как рукой сняло. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, не имея никакого понятия, что сказать. Наконец Савамура отвернулся в сторону и невзначай сообщил: — Твой рейс задержали на два часа. — Откуда ты… — Онии-сан позвонил через телефон Харуччи и сказал мне, — предупредительно ответил Эйджун. Этот город чем-то смахивал на Токио, такой же огромный и шумный, наверняка понравившийся Савамуре с первого взгляда, но абсолютно не то, что было по душе Курамочи. Однако вовсе не из-за этого он чувствовал себя неуютно. Не из-за языкового барьера и не из-за непривычных видов из окна машины, а всего лишь из-за того, что Бакамура сейчас сидел рядом и молчал. И между ними накалялось напряжение невыраженных чувств и несказанных слов. Абсолютно невозможно было вести себя естественно, как всегда скрутить его и взъерошить волосы, и рассмеяться чему-то своему, называя его идиотом. Курамочи закрыл за собой входную дверь и сбросил с плеча дорожную сумку. — Здесь ванная и туалет, кухня — налево, комната — прямо. Он говорил и указывал то туда, то сюда, в полумраке Курамочи видел только его черный силуэт, губы, не дрогнувшие в улыбке, и напряжение чувствовалось еще отчетливее, доходило до пика, невыносимо било по вискам железными поцелуями. Йоичи слушал его в полуха, снимая обувь и куртку, потом сделал пару шагов вперед, оказавшись совсем близко. — Ты, наверное, захочешь принять душ… — Савамура. «Савамура, неужели ты действительно думаешь, что я хочу принять душ или поесть, или поспать? Я приехал не ради этого», — он не сказал этого, он просто его поцеловал. В конце концов, Курамочи всегда так делал: затыкал Савамуру, когда тот начинал говорить глупости. * — … Он никогда меня не любил! Миюки обернулся на этот отчаянный вывод, но рядом никого не оказалось. Вдруг он понял, что и дождь не идет, земля сухая, и совсем нет ветра. Он перегнулся через ограждение мостика, чтобы посмотреть на воду в канале, но ее не было. Не было ни воды, ни дна, ни самого канала, вместо них одна черная пустота, поглощающая, бесконечная. Миюки посмотрел вверх, но и небо было непроглядно черным, он оглянулся вокруг, но не увидел ничего, кроме наполняющей окружающее пространство черноты. Он совсем перестал ощущать себя здесь и вдруг понял, что спит. Шевельнул пальцем, приоткрыл глаза, уловив едва согревающийся рассвет в уголке окна. Очки были на месте, на нем была старая красная футболка и спортивные штаны — вся эта одежда, забытая семь лет назад, была ему в пору, да и тело ощущалось каким-то другим, словно за ночь произошли какие-то глобальные изменения. Он зацепился за единственно возможную мысль: «Я вернулся». Долго пытался понять, откуда вернулся и куда пропадал, но мозг, как и веки, совсем не поддавался, находясь в каком-то оцепенении. Ему хотелось открыть глаза, встать, потянуться, но что-то мешало, удерживая на месте. Тело казалось невыносимо тяжелым, даже вдыхать воздух стоило больших усилий, и Кадзуя попробовал расслабиться. Но как только он притих, он услышал где-то в районе плеча чужое равномерное дыхание и подпрыгнул от накатившего ужаса. Все предстало перед его глазами так ярко: последние семь лет, случайная встреча, Савамура сказал, что не любит его, дождь, слова другого Кадзуи, чернота, сдавливающая грудь, льющаяся отовсюду… Ему казалось, все закончилось, но… Миюки в ужасе отодвинулся, упал с постели, весь дрожа, уперся спиной в доску кровати напротив, тяжело дышал, пытаясь взять себя в руки, подавляя ужас, отчаяние, сдавливающие горло смех и слезы, и неизвестно откуда появившуюся глупую веру в то, что Савамура Эйджун любит его. На его кровати мирно сопел Миюки Кадзуя, и он знал, что сейчас Миюки проснется и спросит, кто он, и Кадзуя сообщит ему, что он тот же Миюки Кадзуя, только из другого мира. Хозяин комнаты, конечно же, ему не поверит, но со временем убедится в том, что двойник говорит правду. А когда ему удастся вызвать достаточно доверия, он скажет: «Ты не против, если я буду встречаться с Савамурой?». Если бы он только вспомнил, почему он здесь находится. За что заточен в этом месте без имени, которое не меняет ни свою оболочку, ни содержание, а только обманывает. Каждый раз доводя до безумия, убивая все человеческое, а потом возвращая в начало этой невыносимой пытки без причины и цели. Этот отрезок времени и этот человек — его вечная тюрьма.