it's cold inside

Все так забавно получается, что Минхёк даже не знает, как реагировать на это, кроме улыбки. Хосок появляется на пороге спустя четыре года – забавно, у Хосока ключи от квартиры – забавно, Хосок ведет себя так, словно нет никакой пропасти в несколько лет – это тоже забавно, и более подходящего слова не подобрать. Если сначала и было не по себе: тревожно, обидно, в какой-то момент даже больно стоять рядом с этим человеком, то к концу дня Минхёк истощается эмоционально, и становится просто… Забавно. Правда. Хосок остается на ночь, и это – Минхёк задумывается, прислушиваясь к ощущениям и подбирая нужные слова в голове, - это, наверное, странно. Если бы существовал телепорт во времени, то Минхёк обязательно бы им воспользовался, чтобы предупредить себя из недалекого прошлого ни за что не открывать дверь. Потому что сейчас Минхёк смотрит, как Хосок по-свойски привычно раскладывает диван, будто он приходил ночевать, как минимум, по выходным; и жалеет, что он у него один. Диван в смысле. Хосока у него давно уже нет, ни одного, ни двух, вообще никаких, и Минхёк теперь на самом деле даже сомневается: а был ли он у него изначально? Спать на одной поверхности с Хосоком перспектива не радужная, но Минхёку все еще никак, кроме забавно, он просто пускает все на самотек, обманчиво убеждаясь в роли наблюдателя со стороны, да и на полу места не остается, не в ванной же ночевать, ей богу. Весь вечер они проводят в тишине, почти не говорят после того момента, с которого Минхёк передает все в руки случаю (Минхёк не хочет об этом думать, но хосоково останься звучит в голове ясно и не выветривается). Только когда Минхёк выходит на балкон покурить и проветриться, Хосок решается нарушить напряженное молчание. Он выходит следом буквально через минуту, и это похоже на дежа вю, где-то Минхёк такое уже проходил: тот же балкон, тот же дождь, рассекающий монохромные улицы по косой, только вместо Хёнвона Хосок, который на полголовы его ниже, но шире в плечах, и вместо трепетного ожидания заполняет Минхёка осязаемой пустотой одним только присутствием. Рядом с Хосоком дожди внутри усиливаются, шумят, разрастаются до масштабов стихийной катастрофы, ударяясь враз набежавшими лужами в стенки ребер. Минхёк к Хосоку даже не поворачивается: стоит вполоборота, смотрит нечитаемо вдаль, на линию горизонта, затянутую грозовыми тучами, и изредка прижимает фильтр к губам, шумно втягивая сигаретный воздух в легкие. В руках Хосока магическим образом материализовывается плед, он накидывает его Минхёку на плечи, на долю секунды давит пальцами кожу под пледом сильнее, чем ему позволено /на деле, Минхёка не разрешается тронуть и пальцем, только Хосок забивает на это еще с порога/, и отступает на шаг назад, приваливаясь спиной к балконным перилам. Минхёк вконец перестает понимать смысл его здесь нахождения, если футболка намокает моментально под косыми полосами дождя. Хосок смотрит долго и не моргает, прежде чем вопрос срывается с языка: - И давно ты начал курить? Минхёк краем глаза замечает этот взгляд, под ним становится не очень: словно ты мелкая рыба, нос к носу столкнувшаяся с акулой. - Четыре года назад, - Минхёк отвечает не сразу: только после того, как выдыхает тугую струю дыма. Хосок усмехается понимающе и утягивает одну сигарету из пачки. Его волосы пахнут шампунем Минхёка. Минхёк это чувствует даже спиной на краю дивана, когда до Хосока расстояние в вытянутую руку. Теперь уже не забавно, теперь снова странно: Минхёк слышит сердце Хосока, мерным стуком наполняющее тишину ночи, слышит ровное дыхание и знает, что Хосок не спит. Видит каким-то пятым чувством, что он разглядывает его спину, и от этого внутри затягивается тугой узел, мешающий дышать. Минхёк глубоко вдыхает, но узел никуда не девается, воздуха в легких по-прежнему не хватает. Хосок не имеет права. За эти четыре года Минхёк так привык засыпать в одиночку. Сначала было, конечно, сложно: диван казался слишком большим для одного, и Минхёк его даже не раскладывал. Засыпал под утро прямо так, упираясь лбом и коленями в спинку, когда на мысли уже не хватало сил и глаза закрывались под тяжестью усталости. Минхёк учился жить заново, заново улыбаться и делать вид, что все хорошо, пока в груди разрасталась целая рухнувшая вселенная. Приходя в пустую квартиру уже ближе к ночи, когда Сеул утопал в искусственном свете уличных фонарей, Минхёк убеждал себя, что дом, где никто его больше не ждет – это правильно. Так было когда-то давно, в то время, которое Минхёк почти позабыл, вытесняя его из памяти жизнью с Хосоком, и так должно было стать снова: чтобы с играми до утра, завалами по учебе и непривычной тишиной в ответ на случайно брошенную вслух фразу. Минхёк почти научился, только вопрос: почему Хосок захотел уйти именно так, - остался без ответа, истерся со временем, выцвел, запрятанный в самый дальний ящик, но не исчез. Минхёк скрипит старой дверцей шкафа, выпуская наружу запыленные эмоции, потому что Хосок, который по правую сторону от, слишком близко и слишком реальный, чтобы упустить возможность понять. Минхёк не оборачивается – упрямо пялится в стену, по памяти в темноте выводя глазами рисунок на обоях, но так даже лучше: легче списать на глупые мысли вслух, а Хосок все равно услышит. Минхёк говорит: - Почему? И Хосок понимает, о чем. Минхёк слышит, как жалобно скрипит старый диван под тяжестью чужого тела, как шуршат простыни, когда Хосок придвигается почти вплотную. Минхёк спиной чувствует тепло его кожи даже через футболку, между ними расстояние в ладонь, а то и меньше, и дыхание как-то само сбивается, скачет, как штрихи на кардиограмме: Хосок слишком близко, и это невыносимо. Минхёк почти оборачивается, но Хосок давит пальцами на плечо, заставляя замереть на месте. - Подожди, - голос хриплый, теряется в темноте, и у Минхёка мурашки бегут по загривку. Как будто снова восемнадцать, и глаза зашорены подростковой влюбленностью; как будто у Хосока те же огненно рыжие волосы и дурацкая улыбка, с которой он сам полезет к Минхёку извиняться за какие-нибудь неосторожные слова. Но это все такое секундное: словно кадр из фильма, засмотренного когда-то до дыр, - он всплывает в памяти неожиданно и растворяется так же скоро, оставляя после себя спутанные эмоции. К чему вообще это было. Хосок осторожно трогает пальцами шею, ведет вверх, путаясь в волосах, и тихо усмехается каким-то собственным мыслям, которые Минхёку совсем недоступны. - Классный цвет, - Хосок улыбается, Минхёк не видит, но слышит это по тихому голосу, который, кажется, в любой момент может сломаться, разлетаясь по комнате осколками, - тебе идет. Это не то, что Минхёк хотел сейчас слышать, не очень похоже на ответ, но слова застревают в горле, потому что Хосок прислоняется лбом к спине, обжигает тяжелым дыханием кожу между лопатками и больше не делает ничего, но это уже похоже на катастрофу регионального уровня. Хосок непонятный и слишком сложный для простого Минхёка, а еще между ними пропасть в четыре года, на которую кое-кто бессовестно закрывает глаза. Минхёк уже давно не тот школьник с последней парты, который смотрел на Хосока замыленными влюбленностью глазами, но так кажется только самому Минхёку, а Хосок обнимает за талию, придвигаясь совсем вплотную, и голос – тот поломанный, звучит у самого уха. - Я испугался. Голос разрядами тока по телу, не очень сильными – жить с таким вполне себе можно, но не комфортно. Рука у Минхёка на талии тяжелая и горячая, ее оттолкнуть бы, только Минхёку без посторонней помощи никак. Тело словно каменное, а Хосок давит подбородком на плечо, ведет носом вдоль шеи, обжигая дыханием, и, кто-нибудь, пожалуйста, остановите это, Минхёк в одиночку не в состоянии. - Я так скучал, ты даже не представляешь, - Хосок продолжает шептать хриплым голосом, мусоля края футболки пальцами, сминает ткань, оголяя узкую полосу впалого живота, и Минхёк дергается, когда горячая ладонь осторожно скользит по голой коже, ныряя под футболку. Все происходит так быстро: Минхёк и слова сказать не успевает, когда Хосок подминает его под себя, одной рукой подхватывая под поясницу, и нависает сверху. Минхёк смотрит на его уставшее лицо, которое в темноте светит бледным пятном с размытыми контурами, слышит оглушительный стук сердца: своего - чужого, теперь уже не разобрать, потому что память - та еще яма, в которую провалиться особых умений не надо. Минхёк говорит себе твердое нет, только тело, которое помнит руки, этому нет подчинить не так просто. У Минхёка за эти четыре года не было ничего даже близко похожего на отношения - только редкие ночи с кем-нибудь, когда действительно доходил до края: когда голову переполняли ненужные мысли, и хотелось дать выход эмоциям, оплетавшим внутренности мерзкой паутиной. Минхёк говорит нет, но тело все помнит. Отзывается табуном мурашек от ощущения теплых пальцев на коже, это чувство такое родное, такое знакомое, до щемящей нежности, что сопротивляться ему кажется чем-то из мира фантастики. Минхёк чувствует горячее дыхание на своих губах, Хосок наклоняется совсем близко; концы отросшей челки щекочут лицо, и до Хосока жалкие сантиметры. Хосок прижимает ладонь к щеке так привычно, прочесывает пальцами волосы на виске и повторяет звенящим эхо ты даже не представляешь. Наверное, где-то здесь Минхёк поднимает рубильник сознания вверх. Хосок похож на большое каменное изваяние, и спихнуть с себя его трудно, но Минхёк упирается ладонями в широкую грудь, мычит протестующе, заставляя Хосока завалиться на бок рядом. Наваждение пропадает, оставляя после себя неприятную слабость в мышцах, Минхёк, как ошпаренный, подскакивает на ноги. Хосок всегда умел красиво говорить: заговаривать зубы замысловатыми фразами, приковать все внимание к себе на уроке, - это, пожалуй, ему давалось даже лучше, чем виртуозно разбивать чужие сердца. И, может, виной тому были не столько слова, сколько голос, который Минхёк в свое время готов был слушать круглыми сутками. только верить этим словам теперь Минхёк был не готов, да и не очень хотелось-то, если честно. Минхёк не хотел обжигаться снова, но механизм запускается сам собой, и горькая, немного детская обида расплескивается с новой силой. Хосок говорит, что скучал, так просто, словно Минхёк для него все тот же наивный подросток, и не понятно, чего он ждал в ответ. - Испугался безмозглого подростка? Испугался, что стану в тягость? - В голове так некстати всплывают слова Хосока, сильнее разжигая пламя негодования внутри, Минхёку правда обидно, до слез и искусанных в мясо губ, но он, вроде как, взрослый, чтобы закатывать сцены. - Переночуешь здесь, - Минхёк на Хосока даже не смотрит: не хочет столкнуться взглядами, потому что противно. - А утром, будь добр, свали. Минхёк уходит на кухню, чтобы дожить до рассвета без серьезных потерь, о сне сегодня даже не мечтается, вместо него у Минхёка жасминовый чай и мысли спутанным клубком. Дисплей телефона загорается оповещением из какаотолка, Минхёк смотрит на имя Хёнвона и тяжело вздыхает, ероша волосы на затылке. Все так не вовремя и непонятно, и кто бы мог подсказать, на какие кнопки нажать, чтобы открылось меню настроек душевного спокойствия. Хосок не успевает выдавить даже звука, только хлопнувшая дверь на кухню звоном стекол отдается в ушах. Он смотрит тусклым взглядом на дверь, смотрит на стены, по которым причудливыми тенями расползся свет с кухни, и, вроде бы, мало что в этой квартире изменилось за четыре года, кроме передвинутого дивана: те же дурацкие шторы на окнах и криво прибитые рамки для фото, но каждая вещь дышит присутствием Минхёка. Хосок не находит себя на фотографиях, в беспорядке раскиданных по стенам. Хосоку здесь места больше не находится.