Хроники одной церкви

Когда в тебя стреляют из крупнокалиберной винтовки, разнося в клочья правое плечо так, что ты не чувствуешь не то что пальцы, но и всю, блять, половину тела разом, — это не больно совершенно, только ощериться по-звериному да улучить момент, когда можно будет броситься на этого отъевшегося бандюка, вгрызаясь ему в шею голодной пиявкой и вылакать все до последней капли с отдающего чем-то горьким асфальта, еще не остывшего после жаркого дня. Так вот, да, это совершенно не больно, знает Кэссиди на собственном опыте. Не больно получить топором в спину и ползти с перебитым позвоночником с десяток километров, соревнуясь в скорости с ебучим солнцем, это даже весело, когда ты из последних сил подтягиваешь себя вперед, соскребывая все пальцы, а от ступни до полоски света — каких-то пара долбаных сантиметров. Не больно пришивать обратно оторванную взрывом руку, попутно выковыривая из бока неровные металлические осколки прямо пальцами, пачкаясь в крови так, что кажется, будто на руках у тебя алые латексные перчатки, как у какой-нибудь танцующей бляди в ночном клубе, до которого неделю добираться. Не больно, когда какой-то ублюдок с мачете, продолжая самозабвенно орать слова молитвы, пытается отхреначить тебе голову, попутно глубоко раня почему-то в живот. Кэссиди испытал все степени боли за свою долгую жизнь, и в какой-то момент места для нее не остается в его истерзанном мертвом сердце, и он бы правда вышел сейчас навстречу людям с пистолетами и раскинул бы руки в стороны, как распятый на Голгофе Иисус, почти крича им: «Ну давайте, сучьи дети, стреляйте, я хочу хоть что-то почувствовать!». А потом с христовой всепрощающей улыбкой чувствовал бы, как злые пули разрывают твою плоть, и не ощущал ничего. Когда он шагает — не навстречу выстрелам, конечно, а под палящее техасское солнце — и вспыхивает в мгновение, боли нет все равно. Он даже кричит не от нее, а от страха смерти, от того, что ноздри забивает тошнотворный запах жареного мяса, а он только что ел, от того, что он ощущает, как плавятся его кости и облезает кожа. В забытии он понимает, что всю жизнь хотел почувствовать боль, хотя бы перед смертью, а потом понимает, что — да, получилось, в какой-то момент у него защемило сердце, как давным-давно, и боль правда была. Всепоглощающая и яркая, как он по наивности желал. Не от солнца же, нет. От того, что он видел, сгорая, совершенно спокойный взгляд глубоких темных глаз Джесси Кастера. Человека, которого он любил.