***
Сон. Кажется, что все было нереальным, прошелестевшим по закромам сознания ночным дождем, после которого непременно следует утренняя свежесть и остатки плесневелой сырости, раковой опухолью расположившейся в душе. Но оказалось иначе: хлестающим по лопаткам и ребрам ливнем разгневанных богов, пронзающей сердце грозовой молнией Зевса, и окучивающими душу чернявыми тучами, выплывшими из преисподней Аида. Сумасшедший, безумный, неистовый мир. Походящая на решето из свинцовых пуль жизнь. Вращается по кругу, насыщаясь страданиями, больше, чем солнечными лучами, подогревается изнутри жерлом пылающих в земном ядре умерших душ. В их округе выживают по принципу: песчинка сахара и щедрый пуд соли. Отплевываешься. Лакаешь пресную дождевую воду из луж, наподобие дворняги. Скрываешься за углами, в подворотнях, мусорных баках, стараясь залечь на дно как можно глубже. На таких редко обращают внимание, если не лезут на чужой трон в наивной надежде завладеть правлением, заигравшись, по-шутейски нацепить заваливающуюся на глаза массивную корону. Она спадает, ослепляет, размозжает и давит – не создана для таких, как они. Пешек в чужой игре, подопытных крыс, дворняг и трубадуров, мелких воришек и разгильдяев, трусливых аферистов и больных гениев. Брошенных, ободранных, отверженных. Но все они не сдаются, пусть и осознают, что выше них – закон, мафиози, империя – не имеет значения, когда терять уже нечего. Поэтому стоит спустить тормоза и плевать кровью прямо в лицо истязателям, хохоча задорно и пылко, изворачиваться любыми способами, выкарабкиваться из сточных ям, бежать прочь, наперекор, в никуда и одновременно к цели, а после, замерев одной ногой на самом краю обрыва, раскинуть широко руки, взглянуть в разлившееся льстивой лазурью небо и послать все к чертям собачьим, обезумевши сбросившись в бездну, но выжив. Нет, такие, как они не умрут. Не сегодня. Расправив плечи шире, вздернув нос выше, они будут вести себя гордо, дерзко, напустят высокомерности и надменности, скроют за масками ранимость и приправят спесью, чтобы продрать путь к солнцу. Они не сломятся, ни за что, и поэтому продолжают улыбаться, почти скалиться, иронично усмехаясь, играя в гляделки со смертью. Чонгуку пришлось выучиться жить по этим же принципам, по негласному самодельному тэхеновому кодексу, чьи правила накрепко заучивались с первого их произнесения. Фразы колкие, короткие и точные – вдаривающие прямиком в яблочко в хамоватой и нахальной тэхеновой манере, в которой излюбленная ухмылка дикой кошки, запрятанное в дерзость равнодушие удава и наученная горьким опытом мудрость расчетливого филина. Чонгук закрывает глаза, вспоминает, влюбляется заново и пытается подрожать. Садится на постели, заиндевевшими пальцами прикуривая нашедшуюся в ворохе белья сигарету. Он больше не страшится непристойностей, орать во всю глотку и огрызаться, быть непонятым. Когда-то пытался примерять на себя образ интроверта и подстраиваться под общественные устои, но был побежден заигравшими в крови бурлящими генами. Неровная струйка дыма летит прямо по ветру, задувающему из распахнутого настежь окна, колышутся продрогшие занавески. В закоулках теряются остатки лета, уступают место зябкой осени и сухости хрустящих листьев. Нескончаемые дожди закончились, ветра задушили духоту холодом. Чонгук нехотя встает, ежась и разминая мышцы, запирает разбушевавшуюся непогоду, из-за сгустившихся туч которой тесная однокомнатная квартирка, что он снимает вместе с Хосоком, погрузилась в тусклый полумрак. Последнего сейчас не было дома – ритуально ушел проведать тоскующего в больнице Юнги. Художник так и застрял среди белых стен после прошлого срыва, все еще мало что помнил, говорил бессвязно, редко вспоминал и Хосока, но каждый день непременно тянул к нему руки, будто догадываясь на подсознательном уровне – мое. Потихоньку, но Юнги становилось легче, успокаивали арт-терапии и мягкий хрипловатый хосоков голос, который больше не замолкал ни на секунду. Теперь он был счастлив, обретя давно утраченное, навсегда выбросив в урну детские страхи и просроченные клятвы, взял под свое крыло осиротевшего и убитого горем Чонгука, тратил хмурые ночи на долгие и рассудительные разговоры, за что получал благодарную улыбку и неловкое осведомление взамен: как дела у Юнги? ...Порой, засыпая, Чонгук вспоминал о Чимине, канувшем в лету, предположительно, вместе с Намджуном. В зыбкой полудреме он возвращался на крышу к раскинувшемуся плато пурпурно-оранжевого города, личной исповеди молодого хакера и занявшейся между ними белесой дымке терпкого сигаретного дыма. Да, думает он, между нами не было искры, чувств, любви – лишь дым. И вроде как жаль, что так вышло, и до сих пор не угасает злость за намджуново предательство, чиминову беспечную наивность, но Чонгука не занимает месть, как и перспектива годами взращивать в сердце ненависть. Напротив, он старается наполниться редеющими с завершением лета солнечными лучами, улыбаться, вспоминая, как резко вылетела из дула смертельная пуля, вмазалась в мягкую горячую плоть и рубанула отдачей по предплечью. Однако Чонгук сожалеет: истинным убийцей был не он, а Намджун, пусть следствие никогда и не узнает о своей грубой оплошности. Появившийся некстати тремор рук и зеленая неопытность проиграли закоренелому аферисту, уже отмотавшему когда-то срок меткому стрелку. В любом случае, называвшая себя любимым папочкой паскуда мертва. И на этом стоит поставить точку. Жирный красный крест в календаре, повешенном на голую стену, чтобы отмечать прошедшие дни и считать, сколько еще осталось до тэхенова освобождения. Оправдать не удалось, но скостить срок – еще как. Два года. А уже – год и триста тридцать три дня. Каждую ночь Чонгук занимается арифметикой. ... Нежданный звонок выводит из состояния оцепенения, небрежно тушится о подоконник жадно скуренная чуть дальше фильтра сигарета. На экране телефона – unknown – и у первых цифр код явно не корейский. +39. Чонгук раздумывает недолго, глуша в себе навязчивую мысль, о подтверждении которой не стоило даже думать, но одно из незыблемых правил сообщает простейшую истину: рискуй. Уверенно нажимается кнопка принятия звонка, Чонгук осторожно подносит трубку к уху, различает слегка уловимый морской прибой и приглушенную южную музыку. Итальянский?.. Он хмурится, упорно молчит, закусив губу в напряженном ожидании. - Чонгук? – сердце вмиг ускоряет ритм, нагревая грудь, словно печку, и учащая взволнованное дыхание. Безумная догадка оправдалась, Чонгука колотит. - Н-Намджун... – выдавливается с запинкой, приходится вернуться к подоконнику, присесть на край. Становится неимоверно жарко, будто телефонная связь способна передавать температуру здешнего климата. За все время судебных разбирательств и следственной волокиты он на пару с Хансоном пытался достучаться до беглеца, нащупать хотя бы намек на след афериста, но тщетно, а теперь преступник сам звонит по телефону, не страшась быть обличенным. Чонгуку стоит лишь скинуть координаты адвокату и тогда... но нет. Даже если подавать апелляцию в суд на пересмотр приговора, вновь мучиться с доказательствами и подкупными свидетелями, рыться в законодательстве в поисках лазеек – Тэхена не выпустят даже досрочно. Парень и так натворил слишком много, так что два года заключения – цветочки. Чонгук больше не решается вымолвить и слова. Уперто затыкается и ждет действий, объяснений, оправданий, даже исповеди. И оказывается прав. - Да, это я, - Намджун не заставляет себя долго ждать, у него голос какой-то неимоверно усталый, отчего-то осипший, контрастирует с весело урчащей на фоне музыкой. Он прочищает горло, попутно собираясь с мыслями, слышится звон стекла, а потом глотки. Кажется, Намджун пьян. – Я давно хотел отрапортовать тебе, если честно, но все никак не мог решиться. Знаю, что трус и подлец полнейший, таким, как я должно быть стыдно, что нас вообще планета носит. Даю тебе полное право считать меня ублюдком, даже разрешаю сдать полиции, если посчитаешь нужным, теперь у тебя есть все мои координаты и данные, пару щелчков и я гол как сокол, Чонгук. Но перед тем как ты примешь решение о моей судьбе, прошу тебя выслушать правду. Произошедшее выставилось совершенно не в том свете, я не хотел подставлять ни тебя, ни Тэхена, ни уж тем более, чтобы кто-либо загремел в тюрьму. Сокджин тоже там, как я слышал? – грузный, наполненный отчаянием и виной выдох, еще несколько глотков. Намджун переводит дыхание, справляясь со жжением в горле, продолжает. – Жаль. А ведь он был славным малым, лишь заплутал в поисках истины, как и все мы... Я немного отвлекся, прости. Так вот, клянусь, у меня даже в мыслях не было предавать вас, ты мне был как сын, Чонгук. Я искренне беспокоился за твою шкуру, не спал ночами, только чтобы решить эту чертову головоломку с вашей родословной, пытался сложить изначально неверную мозаику с навечно утерянными частями, чтобы вытащить тебя из петли и уничтожить Коман, но я тоже человек, я запутался, забылся, не уследил... Я... Чонгук, пойми: все изначально пошло не так, как должно было. Еще до того, как смерть твоей матери была афиширована, я знал о Коман, был среди них крысой-шпионом, знал обо всех их планах, копал подноготную... - Стоп. Намджун, о чем ты, бля? У тебя белая горячка? – Чонгука тряхнуло новостями не на шутку. Сложно было осмыслить всю глобальность ситуации: то есть Намджун знал о нем еще до встречи с Тэхеном? Знал и, сука, молчал все то время, когда остальные ломали голову и выворачивали извилины, тупо бьясь башкой об стену? - Я пытаюсь объяснить... Не перебивай меня, - тут он замялся, будто испугавшись, растерялся и осекся по сторонам, где-то отдаленно послышалось чье-то жизнерадостное мурлыкающее пение. Но вскоре затихло, Намджун выдохнул. – Да, я знал все еще до нашей встречи, даже о вашей с Тэхеном родственной связи. У меня давние терки с Коман еще после того раза, когда к ним по собственной дурости в плен загремел Тэхен несколько лет назад, пришлось вытаскивать собственными силами, а после во мне зародилось зудящее желание отомстить, вот я и втерся в доверие. Шаг за шагом узнавал все больше и чаще не мог спать по ночам, но пути назад уже не было... Ты не представляешь, как я проебался, Чонгук. Я хотел как лучше, безумно желал выдать вам все как на духу, но не мог, ведь если бы информация просочилась – от меня бы не оставили и мокрого места, даже не мешкали бы. Ты ведь видел... твой отец... – он запнулся, поняв, что разбередил рану, отдышался от полившегося рекой красноречия. – Прости. Он был страшным человеком – это неоспоримый факт. И я попал под его покровительство, ничего не мог поделать, кроме как повиноваться, упустил момент, когда перестал влиять на группировку извне и сам стал марионеткой в их руках. Меня использовали, буквально насиловали психологически, ведь приходилось идти наперекор собственным друзьям. Тогда я начал пить, да и до сих пор не могу перестать, Чимин все сетует на меня из-за этого, но... Черт, я снова бегу вперед паровоза, можно о Чимине чуть позже? Хотя нужно скорей... он тут где-то рядом, я могу слышать его шаги, нельзя, чтобы он узнал, что я звоню в Корею... - Говори, пожалуйста, по делу, - нетерпеливо подогнал Чонгук, неустанно кусая губу. Он понимал, что Намджун сильно пьян и сейчас, поэтому скачет с темы на тему, завязываясь узлом в собственных мыслях. - Да, да, прости. Так вот, тогда я твердо загорелся маниакальной идеей – убить Джино. И в тот роковой день у меня все было распланировано заранее, посекундно. Кроме вас. Кто ж, черт побери, мог предположить, что вы, два олуха, не сможете улизнуть даже после самоотверженной сдачи позиций Сокджина. Откуда же я знал, что вас притащат на тот самый склад, на котором у них проводятся их дрянные собрания. Тьфу!.. Когда я увидел тебя, замершего с нацеленной пушкой в руках, но очевидно дрожащими пальцами, я понял, что ты промажешь. Какой бы ненавистью не пылало нутро, запланированное убийство бы не свершилось, я не мог оставить его в живых, не мог! А легавые уже были в пути, что я мог поделать? Я не думал тогда, Чонгук, не соображал о последствиях. Я просто пальнул ему прямо в башку и сбежал, зная, что сейчас это место накроют. Сбежал к уже ожидающему меня Чимину, у которого под боком были заранее заготовленные чемоданы и непритворное счастье долгожданных перемен, ведь я обещал ему новую жизнь, но запретил сообщать кому-либо. Он до сих пор не знает о произошедшем. О Тэхене, перестрелке, Джино и прочем. Я навешал лапши на уши о том, что вы, наконец, воссоединились, спасены и счастливо живете вместе. Хэппи энд и точка. Чимин слишком простодушный, он поверил и желает вам всего наилучшего, а еще ощущает чувство вины за причиненные тебе страдания и просит прощение за такой внезапный побег и... – казалось, что застрявший ком в горле Намджуна нестерпимо вырвется несвойственными мужчине слезами наружу, но он сдержался, переждал бурю и хлебнул еще жгучего спиртного. – Я люблю его, Чонгук. Правда люблю, хоть и понимаю, что в корне недостойная кандидатура для такого иноземного существа, как Чимин. Я знаю, тебе он казался отчужденным, работягой и примером для подражания когда-то, но со мной он другой. Когда за ним ухаживаешь, обходишься, как с блядской принцессой, он распускается, словно роза. Чимин изменился в лучшую сторону, окреп, итальянский климат пошел ему на пользу. Сменил очки на линзы, а свой темный подвал на вечно яркое и жаркое солнце. Я вижу, что он привязался ко мне, но порой тоскует по Корее, вспоминает о тебе, Тэхене, задает излишне много вопросов и становится подозрительным. Я знаю, что рано или поздно он догадается и уйдет так быстро, как только может. Удержать я не смогу, да и не буду пытаться, но пока, прошу тебя, нет, молю, не пробуй связаться хотя бы с ним. Дай нам еще немного времени. Я даже готов встать перед тобой на колени... - Хватит. Намджун, довольно. Я и так услышал слишком много того, чего, возможно, и не следовало. Я понял, - тон, с которым говорил Чонгук, был резким и грубым, ему было противно беседовать с таким размазавшимся и поникшим Намджуном, ведь в его памяти аферист всегда представал статным и мужественным авторитетом, а не распускающим нюни пьяницей. - Дорогой, я сделал нам коктейли, ты уже собрался на пляж? – вдруг звонко вклинилось в их, больше похожий на монолог, разговор. Это был Чимин, Чонгук сразу узнал его сладкий, чуть посмеивающийся голос. Даже за тысячи километров он казался счастливым, было слышно его улыбку. У Чонгука невольно дрогнули губы, ведь Чимин был его первой любовью, какой бы исковерканной она ни была. Секундно екнуло сердце, но тут же унялось – от былой сводящей с ума влюбленности осталась лишь тягучая ностальгия, не больше. - Намджун-и! – вновь звонко пропели на другом конце трубки, однако на этом хорошее настроение закончилось. – Блять. Намджун, ты что, снова нажрался?! На этом Чонгук сбросил звонок, не желая портить теплую картинку счастливого некогда возлюбленного. Дальнейшее – не его дело.***
Только спустя месяц, в разгар промозглого бордового октября, им удалось увидеться за застекленной преградой пуленепробиваемого стекла в суматохе никогда не спящего полицейского участка. В ряд стоящие, наполненные ожиданием, надеждой и болью окошки, две насильственно огражденные друг от друга души напротив, массивная трубка для переговоров в потной руке. Чонгук говорит без остановки, не щадя ни секунды, их время ограничено, а новостей больше, чем могло представиться. Тэхен внимает, сжав зубы, жадно вслушивается в каждое произнесенное слово, смакует нотки родного голоса, который вновь услышит совсем не скоро. Свидания разрешены лишь раз в месяц. Тэхен потрясен до глубины души подробностями разговора с Намджуном, но решает осмыслить его позже, когда будет коротать тусклые и одинокие дни в камере без единого намека на солнечный свет или понятие о времени. Скука обволакивает его с головой, а кругом царит насилие, беспредел покруче, чем на воле, отчего быть паинькой дается с трудом, приходится сдерживаться и тушить пламя врожденного дьявола. Но сейчас все тюремные гонения отходят на второй план, ведь перед ним – младший брат, который так отчаянно пытается храбриться, даже давит улыбку временами, но при этом до судорог сжимает черную трубку, сдерживая назойливый порыв разрыдаться и наброситься на чертово стекло, устроить бунт, тоже быть осужденным, брошенным на божий суд, а после – в камеру. Лишь бы иметь возможность коснуться Тэхена вновь, ощутить тепло его рук, горьковатый вкус его искусанных губ... Пауза. Оба замирают, так и недоговорив. Чонгук замечает, что тэхенов взгляд сменяется на проникновенный, почти благоговеющий, и больше не может продолжать, забывает слова и последовательность. Тэхен молчит, не отпуская зрительного контакта, съедает растерянными мыслями, мелко дрожит всем телом. Чуть погодя неловко оборачивается к стоящему рядом охраннику, просит безмолвно, кивая на чуть приподнятое стекло, открывающее небольшую щелочку меж двумя мирами. Молит и молится, чтобы разрешили. Напичканный доверху, бронированный оружием мужчина недовольно хмурится, но в итоге строго кивает, хмыкнув, отворачивается. Нещадный тремор рук. Долгожданное воссоединение. Тэхена потряхивает, но он справляется, протискивает две фаланги в щелку, цепляясь за кончики чонгуковых пальцев, на лице которого уже успели нарисовать реки мокрые дорожки. - Хен... – всхлипывает он, часто моргая. Слипаются ресницы, морщится лоб, и кривятся губы. Больше нет смысла удерживать волевую маску, та давно дала трещину. – Я отмечаю каждый день, считаю часы до нашей встречи. Я... Хен, я люблю тебя. Последние слова даются задыхаясь, танцуют на грани виселицы. Тэхен закрывает глаза, срывается – из-под век выкатываются две соленые капли. Стул выбивают из-под ног, затягивается петля. А после громогласный голос сообщает, что их время вышло.