the god that failed

Омытые свежим дождем девственные улицы, раскрашенный в пастельно-оранжевые тона залитый лужами тротуар, случайные прохожие одиночки, погруженные в свои переживания, плечом к плечу – Чонгук с Чимином. Идут, чуть шатаясь, сказывается дурное влияние и выпитый алкоголь; Чонгук грузно дышит и смотрит под ноги; Чимин дымит третью, закутываясь в росу и молочно-седой дым. Проходя мимо густой листвы тучных деревьев, умиротворение ворошит двадцати четырех часовая какофония сверчков. Оба пытаются совладать с дыханием, но получается, как со звуками, – тяжко. Вокруг сонное эхо продирающего глаза города и протяжные зевки постепенно наполняющихся улиц. Ранние пташки спешат на срочные вызовы и поспевают в экстренные службы. Но это снаружи. А внутри у парней – пусто. Лишь плещется алкоголь в желудках. Для Чонгука чувство крайне ново и даже приятно, отделившись от реальности, кажется, что паришь в небесах сахарной ваты. Притупляются ощущения, но обостряется восприятие. Мысли вертятся непоседливой гурьбой, рвутся наперебой в лидеры, от чего смысл теряется, а эмоции выжимают километраж на пределе, чудом не взрываясь от переизбытка. С одной стороны Чонгуку паршиво, ведь сам когда-то зарекался не идти на поводу у фатального соблазна неизвестности, не перенимать вросшие с генами подкожные привычки и примерять материнскую шкуру, а теперь сам теряет понятие об ориентации, осоловевши косит глазами и в непонятках пытается словить опору в виде чиминовых рук. Но с другой Чонгук не против повторить, заранее договориться с Морфеем о запрете въезда в его царство и избежать похмелья. В ужасе он шарахается от залегшей на дне мысли о неминуемо грядущем в его организме апокалипсисе – алкоголизме, грабастает воздух. Надрывно трещат лопающиеся в швах нитки нечаянным разрывом на чиминовой футболке. Приходится остановиться, с укором выдохнуть и забрать в плен чонгуково запястье. - Не падай, - когда расслабившаяся туша убаюкано наваливается на плечо. – Шут гороховый. - Как там говорят: поспешишь, людей насмешишь? – мямлит Чонгук, даже не думая облегчать Чимину ношу. – Так вот, хен, давай медленнее, я не контролирую свое тело. - Кто ж просил тебя так напиваться… Их затянувшийся променад спозаранок превращается в перетаскивание мешков с молодой, еле созревшей картошкой и приобретает задушевный окрас. Чимин чувствует, как в его карман тянутся за алеющей пачкой, отрезвляюще шлепает по руке. - Это все Тэхен. Он просил, говорил, пей, пей больше, заказывал коктейль за коктейлем, я даже не знаю, какой алкоголь в них был намешан: я просто пил! А потом он тупо свалил, хотя я впервые сдался и выполнил его ушлые прихоти. И ради чего, черт побери?! Чтобы после смотреть на его удаляющийся зад?! Я же… я, - внутренняя дверца, выпускающая слова наружу, скромно скрипит и подпирает порог, не хочет открывать, прячет невысказанное, - делал это, чтобы только он обратил на меня внимание. И не привычно подстегнул, а проявил хоть капельку уважения. Не понимаю, почему так не нравлюсь Тэхену, отчего у нас не заладилось. Какого хрена вообще в моей жизни все крошится в какие-то ебеня, а я думаю о признании этим высокомерным придурком? Шмыгает носом, утирает забавно и вылавливает на чиминовых губах поджатую улыбку непонятного характера. Протираются глаза, восстанавливается походка, все-таки идти, сгорбившись в три погибели, не очень удобно, ломит кости и натягиваются струны внутри черепа – следствие выходящего из организма алкоголя. Ожидаемый ответ озвучивать, видимо, не собираются, поэтому Чонгук перебарывает в себе порывы, выпутывает руку и отходит на шаг в сторону, запирая ключом рвущиеся на свободу пьяные откровения. В неразгаданном молчании и одиноко бьющихся о картон трех сигаретах подходит к концу их прогулка. В зазеркаленном лифте у Чимина в волосах путается пепел, а Чонгук смотрит ему в затылок и глотает напряжение. Не совсем понятно: что пошло не так? Неназойливая забота и воспаленное волнение вдруг превратились в глубоко задумчивые брови и несвойственно тонкие губы, словно Чимин вновь пустился вплавь по горной реке детективных рассуждений их тупиковой ситуации. Двадцать первый этаж загорается красным пунктиром на табло, оповещая пассажиров о прибытии. У Чонгука спонтанно – первое правило о немешканьи – рывок, вжатая кнопка «закрыть двери», этаж B1 – нулевой. Чимин оборачивается не с претензиями, но с офигевшим прищуром а-ля «что за хуйня?», Чонгук дергает плечами, мол, «а я почем знаю?». Старый добрый, пропахший сыростью, подвал встречает их не менее радушно. Протекает гулкими каплями проводка, из углов разит собачьей мочой, под ногами ворошится мусор. Чимин долго отпирает свою закодированную дверь, возится с электронными перезвонами и неуверенно застывает в проходе после, хлопая глазами на Чонгука. - Плакаться будешь? – предположение обоснованное, задевает протрезвевшую совесть. - Не хочу оставаться один, - мнет губами Чонгук и проходит в хладный воздух квартирной пещеры. Сегодня он не хочет тешиться одиночеством и наблюдать с позднего утреца помятого, прогоревшего за ночь Тэхена. Его захлестывает изнутри пустотой, словно полым куполом, но при этом все переливается через край, как занявшимся вновь дождем. Отсюда слышен прерывистый грохот тарабанящих капель по крышам, небо уже разрывается на куски громом, вгрызается между кривая молнии. И пустота переполняет, раздувает мыльным пузырем, грозится лопнуть. Когда в человеке скапливается слишком много ничего – это уже слишком много. В такие моменты потопы размывают поползни, жидкость бесцветная и безвкусная, спазмами сдавливает не наговорившееся горло – вода. Чонгук вздрагивает от очередного небесного взрыва, усаживается на неприкрытый бетон и обнимает колени. Он не против, если Чимин наплюет на него и просто пойдет спать. Лишь бы ощущать чье-то присутствие. Но Чимин, вопреки всему опускается рядом на корточки и в точности повторяет чонгуковы протягивающие руку помощи объятия там, на залитой рассветом крыше. Сейчас ему не нужно изматывающих внимание долгих откровенных историй, Чимин просто понимает забитую вглубь просьбу без слов, еще подвыпивши горячо ударяет ромом в изгиб шеи и силится совладать с заполняющейся свинцом головой. - Хен, - Чонгук выгибает суставчики на пальцах, надеясь услышать хруст. – Ты не будешь комментировать, да? - Тэхен – редкостная сука, что я могу сказать, - невнятный бубнеж, Чонгук хихикает, показывая зубы. - Я для его круга общения слишком невинный? Поэтому он так яро старается меня испортить, не знаю, будто пытается вылепить кого-то другого, - долгожданный хруст, лопающийся шарик воздуха. - В силу того, что мы с Тэхеном закадычные напарники, в его оправдание могу сказать, что он просто не замечает, когда делает тебе больно. А может, боится чего, кто его знает. - По-твоему, я такой стремный? – робким смехом развеиваются напряжение и скованность. - Чего тебя вообще так Тэхен беспокоит? – неподдельно интересуется Чимин, вытягивая затекшие ноги и расцепляя объятия. - Обидно просто, - заскочившая на огонек смешинка сразу сбегает, глаза опускаются на заломанные пальцы. – Когда делаешь все, лишь бы понравиться, а тебя втирают в безразличие лицом. Чимин презрительно фыркает. - Чонгук, - рывком и стремительно, громко и шепотом, смотря прямо в глаза, настойчиво, балансируя на носках, приблизившись. – Поверь мне, нафиг не сдалось тебе его внимание. Тэхен – виды видавшая мразь, ему в любом случае будет фиолетово. Даже если бы это его, а не твоя мать умерла, - зрачки срываются с гипнотической точки, бегают, проносясь по каждому миллиметру чонгукова лица. – Поэтому для меня до сих пор остается загадкой, почему он так сорвался помогать тебе. Чонгук чуть отклоняется назад, впиваясь ладонями в маленькие камешки на полу, чувствует, как немеет дыхание. Он ропщет перед таким уверенным, властным и прямым Чимином, который определенно знает, что делает, видел слишком много, чтобы не понять, чего хочет. Он больше не похож на того измученного, пассивного компьютерщика, во взгляде углем писано покровительство, сломавшиеся в ухмылку губы готовы обладать и пользовать. - Ч-Чим… - проглатывается писклявое заикание. По-хорошему бы выбраться из захвата потемневших глаз и вывернуться отвлеченной темой, свалиться полумертвым сном, чтобы заглушить набирающую обороты головную пульсацию, но Чонгук уже пропал. Он потерян, скован и не умеет отвернуться, дабы избежать чар умелого гипнотизера. В исступлении бьется в крови еще не выветрившаяся амальгама коктейлей. - Что-то не так? Чимин чуть склоняет голову, опасно сокращая расстояние до момента, когда уже невозможно сфокусировать взгляд от близости. Верхняя к нижней соприкасаются, невесомо сталкиваются и отлепляются друг от друга нежной натянутой кожицей – слишком сухо. Чимин размазывает языком по губам влагу, нарочно задевая чонгуковы – играет с мнимыми поцелуями, приглашая слететь с катушек первым. Чонгук боится дышать, жжется чужим воздухом и мысленно хнычет от нетерпения. Ему уже не важны упрямо заевшие проблемы и двусмысленные догадки-домыслы, противоречивые чувства и неразбавленные сомнения. Хмельная опрометчивая обольстительность срабатывает по щелчку. У Чимина слишком мягкие, зазывающие губы, а чонгуковы – девственно дрожат, как и ресницы. Кротко прикрываются глаза, на пробу нарушаются правила неприкосновенности – поцелуй короткий, обучающий и бархатистый до безумия. Чонгук скомкано думает – первый… Обещанной чонгуковой неумелостью заминки на удивление не происходит, он спешно отвечает на заданный вечность назад вопрос: - Нет, все, черт возьми, очень, слишком так. А дальше – глубже, смелее, напористей. Убивается расстояние между телами притянутой за некогда порванные края футболкой, проникают к вздрагивающей груди холодные пальцы, пересчитывают ребра. Чонгук приноровляется быстро, учится на ходу, немедля вторя за Чимином, который уже поднимает с пола, находит раскладной диван и позволяет завалить себя на лопатки, продолжать пробовать на вкус, словно истинный гурман, влажными следами каждую родинку. Он смеется, забываясь, не может наглядеться на раскрепостившегося Чонгука, сейчас такого непристойного и взъерошенного, каким Тэхену и в самых постыдных сновидениях не являлся. И ведь самое веселое, что весь он, полностью, до последней крошки принадлежит Чимину. А этой ночью или на месяцы – это уже не важно. Глухой стон вырывается вместе с, наконец, загоревшимся зеленым светом. Пути назад уже нет, ладони наполняют лужи холодной смазки, пятнают белые простыни. Чонгук все еще неопытен, местами неаккуратен и слишком резок, но Чимин помогает, берет хрупко за руку и направляет вымазанные в вязком геле пальцы, подгибает колени и скользит пяткой по вспотевшей чонгуковой спине. Обрывистый выдох, туман застилает былую дьявольскую чернь глаз, теперь в них – пьянящее наслаждение и тянущий смак. Чимин растягивает себя плавно, млея от аккурат высеченных длинных пальцев, так удачно достающих до чувствительных точек. От бесстыже раскрывшегося перед ним зрелища и собственных действий, у Чонгука стягивает в штанах тугой узел, больно даже шевельнуться, кажется, что возможно кончить даже так, будучи затраханным одним взглядом. Сладко причмокнув, Чимин улыбается, распознавая изнеможение в блестящих в темноте самоцветах напротив. Честно говоря, он не ожидал, что все зайдет настолько далеко, завяжет их в замысловатую петлю. Предполагал, что малой может сорваться и учудить странностей, выпив впервые, а вот в себе забыл усомниться, оттого так колебался, подпуская к своему очагу, нарочно игнорировал оголенные чувства младшего, но в итоге сдался, наткнувшись на слишком явное дежа-вю и тоскливо-щенячьи бусинки. Тормоза на полном ходу влетели в поехавшую крышу. Медленно войдя на всю длину, Чонгук забывает выдохнуть и жмурится, молится, чтобы не кончить так глупо – сразу. У Чимина в глазах заплывшие слезы и искусанные опухшие губы с непривычки. Прокляв себя на бесконечную работу, он мог пересчитать по пальцам одной руки весь свой секс за последние несколько лет. Чонгук восполняет краткий список до второй и зарабатывает множество плюсиков, потому что, черт возьми, крышу сносит изрядно, а набирающие громкость стоны становятся все более скабрезными. Быстрее, сильнее, грубее – Чонгук еще не научился сдерживаться. Он в контрастах мечется от нестерпимой нежности к кроящей легкие криком жестокости, после долго, быстротечными скоплениями слов извиняется, рассыпая по Чимину поцелуи, а тот в отместку показывает острые зубки и кусается, пользуется привилегиями старшего – метит расползающимися на коже лиловыми кляксами. - Я больше не могу, - запыхавшись, Чонгук предупреждает слишком поздно, не сразу распознав подступающий предел. В глазах запестрели искры, посыпались звездящимся потом на соленую кожу. Чонгук выбился из сил и сбился на плавно и глубоко до одури, подобно кровопийце впившись в алые истерзанные губы, – Чимин переплел языки и выгнулся аркой, обмякнув в горячих руках на вульгарном стоне рот в рот. - Хороший мой, - закутавшись в объятия насытившимся котенком. – Чонгуки… Засопел Чимин быстро, слабый организм давно отказался выдерживать силовые и эмоциональные нагрузки. Только Чонгук, по всемирной традиции, уснуть не смог, долго боялся потревожить чуткий сон, но все же умудрился выпутаться из ослабших рук, на скорую руку сбегал в душ и вновь уселся на продрогший бетонный пол, откуда все начал, вздрогнул от грома. Гроза в душе закончилась, а снаружи – и не думала. Или буйная стихия успела переметнуться во власть к кому-то другому? Промокшему до нитки, с убого прилизанной ливнем шерстью и яростным шипением негодования, когда по далеко не позднему приходу домой, не обнаружил Чонгука на привычном месте. Диван пустовал, а в душе вернувшегося с прогулки «сам по себе» Тэхена снова – слишком много.

***

Всего за одну безликую ночь Чонгук вырос морально и физически, за какие-то десять часов довелось испытать и перепробовать то, что некоторые растягивают на несколько лет или месяцев. Поджав ноги к груди как можно теснее и закусив до боли распухшую губу, хочется нарушить еще одно правило порядочности и дотянуться до злополучной красно-белой пачки в кармане валяющихся подле дивана чиминовых джинсов. Чонгук даже берет ее в руки, вертит тонкую трубочку сигареты и пробует на язык. Вовремя останавливает лишь отсутствие зажигалки – искать и греметь ради мелкого огонька чрезмерно лениво. Нетронутые фильтры запаковываются обратно в картон, погребаются в складках грубой ткани. Чимин неспокойно ворочается во сне, замученный кислородной недостаточностью и бессонницей, вздыхает, путается носками в одеяле. Чонгук поднимается с колен предельно тихо, отмеряет монотонными секундами каждый осмотрительный шаг, лишь бы не хрустнул под ногами фантик. У Чимина приоткрыты влажные губы и смяты черные пряди, укромно прижат к груди жеванный конец простыни. Развороченная постель, взбитое белье, выделяющиеся следы недавнего непотребного действа. Чонгук оглядывает погром с особым наслаждением, прячет в закусанных щеках улыбку, а Чимина бережно накрывает выпотрошенным пододеяльником, большим пальцем разглаживает насупившуюся морщинку меж бровей. Незваная нежность пробивается наружу, гладит по оголенным изгибам, задерживается на умиротворенном лице – впервые не истомленным жизненным грузом. На неотделенной дверьми кухне Чонгук находит свое уединение, прижатыми к столешнице ладонями ощущает вибрацию шаткого предмета мебели, слышит грохочущую снаружи грозу, а мысленно улетает во что-то плавлено терпкое, вяжущее рот условиями и нестыковками, но при этом услащающее приторностью. Любовь? Беспечно думает Чонгук, подпирая щеку рукой, но после разрывает абсурдный клочок мысли на лоскуты – бред. И все же вздыхает по-девчачьи мечтательно, поддаваясь временному помутнению от еще не остывших ощущений на коже. Кончики пальцев касаются губ, неверяще вспоминая недавнее, ногти очерчивают свежие пятнышки на шее, в паху еще отдается болезненная тягучесть. Оборот через плечо на сто восемьдесят – ворочающийся в ворохе белья Чимин – все было взаправду. Выдохнув как-то ломко, отрывисто, Чонгук боится даже шевельнуться, случайно развеяв тонкую дымку невообразимого. Пальцы колет странным побуждением и легким отчаянием, под рукой быстро находится чистый лист и еле скребущая чернилами ручка. Запечатлеть происшествия последнего месяца на бумаге – почему бы и нет? Когда жизнь идет под откос, а разум уже не успевает разбираться в гонящих куда-то под двести километров событиях, стоит перестать скакать наперегонки с временем и вылить его корявыми строками, пародией на личный дневник. Начинается незамысловатое занятие плавно, брызжет накопившийся негатив размазавшимися синью чернилами, а после сбивается с главной мысли, перекидывается на час назад и забирается к Чимину под бок. Разит ванилью. Чонгук одергивает себя, настойчиво возвращается к сути, но, когда доходит до финальной фразы, распаляя интригу многоточием, кто-то стучит в дверь, впечатывая тяжелые кулаки порциями. Лист испуганно комкается, ручка откидывается и застревает в раковине; Чимин поднимается, придерживая голову, сонно жмурится и кривится от мышечной ломоты. Какого черта привело в такую рань после пьянки? Тэхен совсем одурел, что ли? Но ожидания не оправдываются, а за дверью все не успокаиваются, удары становятся угрожающими. - Открывайте, полиция! Чимин замирает с поднятой с пола футболкой, переглядывается с застывшим со скомканным листом в потной ладони Чонгуком, коротко кивает в сторону ванной комнаты. Быстро, бесшумно, внимательно – намеки поняты, скрытые посылы словлены. Чонгук притаивается в душевой кабинке, слышит, как о ребра бьется сердце, живот спиралью скручивает от волнения. - Да? – стараясь выглядеть расслабленным и изумленным, Чимин распахивает входную дверь. Перед ним широкоплечий мужчина, сует под нос полицейский значок, пыжится. - Ким Сокджин – отдел по борьбе с мошенничеством. Пак Чимин, вы арестованы за попытку взлома государственной базы данных физических лиц.