Если ты огонь, я твой дым

По сути: очень долгая жизнь и очень долгая смерть — синонимы.

Ностальгия особо остро, почему-то, чувствуется именно в ночное время суток. И именно на крыше. Иным местам для демонстрации своих слабостей я не доверяла, или попросту не знала таких. Эта крыша уже давно стала для меня чем-то вроде островка безопасности на постоянно бурлящем шоссе. Я могла сидеть здесь часами, свесив ноги, и смотреть в пустоту под ними. Я слышала шум машин, но сюда доносились лишь отголоски, делая город чем-то совершенно не важным и не достойным моего внимания. Я откинулась на холодную крышу. Волосы рассыпались по бетону (или что это такое), а сама я уставилась в небо. Мысль о том, что где-то там может жить такая же девушка не давала покоя. — Будь ты проклят, Боже! — крикнула я, что есть мочи, а затем заливисто расхохоталась. Нервы? — Если ты существуешь, то ты — самый отстойный человек, который вообще может быть! Зачем я это говорю? Не знаю. Это уже стало своеобразной традицией, свидетели которой — только звезды. Тремя часами ранее… — Ах ты… Шлюха! — крикнул отец, хотя криком это было назвать тяжело. Казалось бы, сурово. Но между удивленным вздохом и ругательством прошло, как минимум, двадцать секунд, что заставило бы случайного свидетеля усомниться в умственных способностях моего отца. Но не меня. Я знала, что он просто пьян. Очень пьян. А когда папа пьян, любой умственный процесс, пусть даже 2+2, кажется ему непосильной задачей. — Нет, папуль, это только я, — нарочито любезно ответила я, сметая осколки бутылки от пива старым растрепанным веником. — Да. Ты — не шлюха. Ты — Даня. Но ты дура. И я тебя люблю, пап. Стоит ли говорить, что такие «сложные» выводы он делал около минуты? Я пожала плечами и высыпала осколки в мусорный пакет. — Я в магазин! — крикнула я, зашнуровывая черный ботинок. — Ты что-то будешь? — Ты все равно не купишь! — надулся отец. Что ж, здравый смысл он еще не до конца растерял. По крайней мере, не просит у меня купить ему выпивки. Я шла в супермаркет, что располагался в соседнем дворе, и думала о прежней жизни. Честно говоря, я не могу назвать себя слишком сентиментальной, но иногда, если я переборщу с воспоминаниями, то еще долго на душе кошки скребут. А я ведь почти забыла… Вот уже шесть лет я живу, как на иголках. Каждый день после ухода мамы сопряжен новыми переживаниями. Сначала я и сама жила в прострации, но потом, когда нормальная жизнь стала возобновлять свой темп, заметила, что не только я жила, отгородившись от всего мира. Мой отец — вдохновленный писатель, с вечно живыми, горящими глазами и гениальными идеями, — просто-напросто сдулся. Он стал пить чуть более часто, чем «всегда», а если раньше я видела его пару часов в день, то сейчас он и совсем пропал из моей жизни. Тот еще стресс для десятилетней девочки, скажу я вам. — Четыреста двадцать два рубля, Данечка. Как твои дела? — я достала из потрепанного кошелька последнюю пятисотрублевую купюру и протянула ее тете Оле — добродушной кассирше из ближайшего супермаркета. — Все отлично, теть Оль. И Мальборо синий, пожалуйста, — продавщица смерила меня сочувствующим взглядом. — Как там Шурик? Тетя Оля заметно приободрилась, когда разговор зашел о ее единственном и ненаглядном сыне. По иронии судьбы он был всего на четыре года старше меня, так что с детства нас преследовали восторженные родители с прогнозами, от которых Ванга бы прозрела, а Мессинг сдался Гитлеру. Естественно, о нашей чистой и безоблачной любви, а затем женитьбе и куче спиногрызов. Нет, я не «чайлдфри», да и Сашка — неплохой парень, мы хорошо дружим, но чтобы что-то большее? Определенно, нет. К счастью людей в очереди, тетя Оля закончила тираду о татуировке, которую успел набить ее ненаглядный, так что я с чистой душой смылась из магазина. Я собиралась позволить себе сегодня немного больше, чем обычно, и купить на сдачу любимое эскимо, но машина скорой помощи под нашим подъездом заставила меня рвануть с места похлеще, чем Усэйн Болт в две тысячи девятом. — Девушка, вам… — Я его дочь! Я отпихнула санитара, который пытался остановить меня, и на глазах любопытной толпы подбежала к бессознательному отцу. Он лежал на носилках, пока огромный санитар что-то записывал в бланке. Стремглав я подбежала к мужчине. — Что с ним? Санитар посмотрел на меня из-за очков, поставил в бланке подпись и отдал его пробегающей медсестре. Лишь потом он положил мне руку на плечо и совершенно безразличным голосом оповестил: — Алкогольное отравление. Его нашла соседка, когда он трясся в судорогах и захлебывался рвотой под ее дверью. Сейчас его жизни ничто не угрожает, но он пролежит в больнице пару недель. Я кивнула и выдохнула с облегчением. Я, может, та еще сука, но отца люблю. Или, по крайней мере, ценю общие воспоминания. — Вам есть восемнадцать? — бросил мне санитар, когда я собиралась уходить домой. — Да, — не запинаясь, солгала я. Привыкла, что уж там. Лгать по поводу возраста приходилось часто: налоговые, магазины, полицейские участки (когда отца заносило, нужен был человек, который вытащит его). Благо и Шурик поднапрягся с фейковыми документами. Я знала, что это уголовно наказуемо и все такое, но… Не хотела я в детдом, ой, не хотела. — Я могу убедиться? А вот тут дело запахло жареным. Редко кто хотел удостовериться в моем возрасте — или верили, или было все равно. В девяноста процентов случаев побеждало второе, но попадались и примерные граждане, качественно выполняя свою работу. — Мои документы, они… — я запнулась, когда наткнулась на ехидный взгляд санитара. — Ваша соседка все рассказала. Без обид, но придется поехать с нами. Я тяжело вздохнула: сопротивляться бессмысленно. Даже если мне удастся каким-то чудом (!) избежать лапищ трех огромных санитаров, что делать потом? Прятаться под мостом, пока отца не выпустят? Нет уж. В последний раз окинув взглядом ветхую пятиэтажку, я села в скорую помощь. Ой, как мне хотелось, чтобы этот довольно символичный въезд в новую жизнь оказался лишь плохим сном.