Иди по головам, иди через гранит, Переступи черту, впервые за сто лет, Взгляни на красоту, взгляни на этот свет, шагая в темноту.©
— Самурай, значит? Быстро загнав предательски подступившие слёзы обратно, Ичиго разворачивается на голос отца. Ишшин не выглядит расстроенным, но в его глазах полное понимание. Он видел. Дьявол, как не вовремя. Ичиго пожимает плечами, слов нет, а отрицать он ничего не собирается. — Пойдём-ка присядем, — просит отец, и они выбираются из толпы, все ещё продолжающей восхищаться только что закончившимся салютом, туда где потише, к ближайшей скамье. Ичиго молча кивает, ниже опустив голову. Прячется. Мямлит что-то неуверенно, вроде «это не то, что ты подумал»; смешно даже, расценить совершенно откровенный и полный желания поцелуй, который только что видел Ишшин, как-то иначе невозможно, ну не искусственное же дыхание это было в самом деле. Конечно, то что единственный сын обнимался и с упоением засовывал язык в рот другому парню, несколько шокирует, но не настолько, чтобы терять самообладание, впадать в истерику и пафосно кричать «ты мне больше не сын». Сейчас бы правильные слова подобрать, чтобы не смутить и так поникшего отпрыска ещё сильнее. — Я, конечно, несколько удивлён твоим выбором, но… — слова не даются, Ичиго всё больше напрягается, то ли злится, то ли мучается виной; обстановку не мешало бы разрядить, пока под ними не треснула скамейка. — В конце концов у тебя есть сёстры, и… я все-таки надеюсь стать дедом. Шутка не удалась. Ичиго никак не реагирует, только до белизны сжимает пальцы в замок. Никогда ещё Ишшин не видел сына таким растерянным и уставшим. Он кладёт руку ему на плечо и едва не отдёргивает — кожа даже сквозь слой одежды горячая как огонь. — Я хочу сказать, сын, что любовь не знает пола и возраста и вы… — Ты не понимаешь! — обрывает Ичиго, мгновенно среагировав на слово «любовь», злость на Гриммджоу и Сейрейтей вспыхивает с новой силой. Но поймав понимающий взгляд отца, понимающий совсем не то что нужно, снова сникает, сжимает зубы, отворачивается. Он не знает, как объяснить, даже с чего начать. — Вы инициированы, — помогает Ишшин. Ичиго автоматически кивает и тут же вскидывается. Ему не послышалось? Откуда отец может знать?! — Ты знаешь? — глядя на родителя во все глаза, дожидается утвердительного кивка и продолжает испуганно и в то же время облегчённо. — Как? Откуда? — Да спектры ваши, — как само собой разумеющееся поясняет отец, — я даже сказал бы, он один на двоих у вас, тут и слепой заметит. — Ты видишь спектры? — переспрашивает Ичиго удивлённо и даже с обидой, он сутки мучился, придумывая, как оградить семью от этих знаний, а оказывается, и сам ничего не знает. — Конечно, — невозмутимо подтверждает Ишшин, — и твой, насколько помню, совсем другого цвета должен быть. Ичиго отводит взгляд, снова смутившись, он и забыл, что вместо чистого синего его спектр сияет насыщенным тёмно-фиолетовым увитым серебряными нитями, а он в таком раздрае, что совершенно не может держать силу под контролем. Но постойте, бог с ним со спектром, если отец вообще может видеть, значит, он… И как Ичиго раньше не замечал? Спектр тихо потрескивает, тщательно скрытый от чужих глаз, такой же синий, как ещё вчера был у него самого. Слов не находится и в полном недоумении Ичиго пялится на родителя, будто видит впервые. Ишшин выразительно выгибает правую бровь и лукаво улыбается. Спектр становится чуть ярче, рассыпаясь мелкими искрами. — А ты думал, дар на тебя с неба свалился? Ты мой сын, в тебе течёт моя кровь. Действительно — сам себе кивает Ичиго, и чего он тут глаза выпучил, почему вообще ему раньше в голову не пришла мысль, что его дар и проклятие передались по наследству. Это же логично. — Ты вампир? — решает всё-таки уточнить. — Официально зарегистрированный в базе Сейрейтея, — кивает отец, — был агентом СТУПР ещё до твоего рождения. Отлично — снова кивает Ичиго — он настоящий сын своего отца. И вот же! Никто не сказал даже. Ну ни за что он не поверит, что Шихоин или Кискэ не в курсе. Кругом одни гады и предатели! Сейчас всё наконец встало на свои места и больше не кажется удивительным — и то, что он попал в Сейрейтей, и то что носятся с ним как с писаной торбой, обо всех способностях знают. Один вопрос остался только. — А мама? — шепотом спрашивает Ичиго и с замиранием сердца смотрит на отца, немедленно замечая, как тускнеют глаза и вянет улыбка. Ишшин быстро справляется с собой, ловко спрятав выплывшую было тоску. С минуту он смотрит в тёплые карие глаза сына, взгляд которых совершенно такой же, как у его любимой — упрямый, решительный, сильный и непоколебимый, полный безграничной веры — светлый. Ичиго давно не маленький мальчик и уже наверняка сложил два и два, но раз уж сегодня вечер семейных откровений, то нужно идти до конца, ничего не утаивая. — Твоя мама была разрушителем. По спине пробегает холодок, и ледяные мурашки впиваются в кожу. В голове фантомом звучит мерзкий смех, а перед глазами — уродливый силуэт Зверя, окутанный чёрными клубами дыма, и горящий безумием ядовито-желтый взгляд. Тёмное нечто внутри него — Зверь, источник уникальной силы и самое страшное проклятие — разрушитель, переданный ему собственной матерью. — Разрушитель очень силён и столь же опасен, но твоя мать мастерски управлялась с ним, держала под контролем. И ты сможешь со временем, — словно прочитав мысли сына, утверждает отец. Под контролем? Под контролем?! Тогда почему она… Перед глазами всплывают обрывки картинок: широкие пустые коридоры, безмолвные белые стены, заострившийся профиль, почти прозрачные, словно восковые, руки поверх одеяла, а в нос ударяет неприятный резкий запах больницы. Ичиго отлично помнит, как всякий раз перехватывало дыхание от въедливого запаха лекарств и камфоры, когда он приходил навестить умирающую от рака мать. От рака — так говорил отец ему девятилетнему, а сёстры в то время были слишком малы, чтобы что-то понимать, и только плакали. «Не плачь. Ты должен быть сильным, сынок», — шептала мама, когда он обнимал её своими маленькими ручками и прижимался к болезненно худому и горячему телу. Лихорадка сжигала быстро и беспощадно. Такая же жжёт его самого. — Ну ладно, — увидев непрошеные воспоминания в глазах сына, Ишшин решает сменить тему разговора и задаёт наконец уже давно мучающий его вопрос, — скажи лучше, как так получилось, что ты связан с тёмным?. Да ещё так тесно. — Это долгая история. Он… — Эгоистичный, самовлюблённый, беспардонный мудак! Ичиго может только кивнуть с открытым от удивления ртом. Как можно так точно описать Гриммджоу, взглянув на него лишь мельком? — Но влюблённый в тебя, — продолжает Ишшин. Лицо Ичиго вспыхивает, затем мрачнеет, он поспешно отворачивается, пряча взгляд. — Нет, это просто… кровь, — неуверенно отвечает. Как бы он хотел, чтобы слова отца были правдой. — Сынок, я достаточно пожил на свете и повидал немало. И я в состоянии отличить настоящие чувства от зависимости. И то, что я видел… — Ты не понимаешь! — Ичиго сжимает кулаки, теряя последнее самообладание. Он поедом изъел себя, чтобы понять, что чувствует, или что чувствует Гриммджоу, почти год ходил кругами ада, а тут отец так просто заявляет: это любовь, сынок! Ну да, как же! — Прекрасно понимаю, — вспышкой на вспышку отвечает Ишшин, — как два упрямых осла вы сопротивляетесь, прикрываетесь зависимостью и, чем сильнее сопротивление, тем больше кровь запутывает вас. Нужно принять свои чувства, довериться им. Кровь, энергия, сила, твоя сила, ты управляешь ей, а не она тобой, так направь её туда, куда ты на самом деле хочешь! — Тебе-то откуда знать?! — Ичиго не в силах больше слушать. Не в силах тешиться несбыточными надеждами. Зачем отец говорит ему всё это?! Это же неправда! Откуда ему знать, как работает связь, как она выматывает душу и заставляет чувствовать то, чего нет на самом деле! — Мы были инициированы с твоей матерью много лет, и это не помешало нам любить друг друга, создать семью и родить детей! Слова прошивают Ичиго насквозь, словно молния. Он уже и сам догадался обо всём, но услышать, да ещё в таком контексте. Да как он может так спокойно говорить об этом?! Он должен был сдерживать её, оберегать, остановить, не дать упасть в пламя, а вместо этого… Она, она… — Она умерла! — кричит Ичиго. — Мама умерла! Из-за этой связи умерла! А ты врал мне всю жизнь!.. Хлёсткий удар обжигает щёку прежде, чем Ичиго понимает, какие страшные слова только что произнёс. Он готов провалиться сквозь землю, отмотать, забрать сказанное назад, он любит отца и никогда не обвинит в смерти матери, но просто… Если бы они не встретились, если бы не инициировали друг друга, если бы… Тогда он даже на свет не появился бы, ни он, ни его сёстры, которых он так безумно любит. И не было бы сегодняшнего дня, ни сидели бы они вот так на лавочке, не вспоминали и не грустили бы. Никогда не было бы их счастливой дружной семьи. Слёзы бесконтрольно катятся из глаз. Ичиго помнит светлую улыбку своей матери, звонкий смех. То безмятежное счастье, защищенность и спокойствие, которое он испытывал, когда она брала его за руку или обнимала. Помнит, как сияли её глаза и глаза отца, когда его сёстры крошками появились на свет. Его мать любила свою семью и гордилась ею так же, как сейчас это делает сам Ичиго. Он жизнь отдал бы, не задумываясь, за любого из них. Как представить, что всего этого может не быть? Не существовать никогда. — Мы сделали свой выбор, — подтверждает отец его мысли, — и не стоит жалеть о нём. Её больше нет рядом, но я каждый день вижу её в твоих сёстрах, в тебе! Слышу её голос. Чувствую в крови. И пока мы будем любить и помнить её, она всегда будет жить. Вот здесь, — Ишшин прикладывает руку к груди сына, туда, где заполошно бьётся сердце. — Но, что если… это неправда?.. Откуда ты можешь знать, что это было по-настоящему? — Удерживать слёзы становится всё сложнее, а упрямый разум всё сомневается, никак не хочет верить, твердит и твердит одно и тоже: если бы, если бы… — Мне не нужно знать, — отвечает Ишшин и тепло улыбается, — я просто верю. Ичиго внимательно вглядывается в лицо отца и только сейчас замечает, каким уставшим тот выглядит. Осунувшееся лицо, морщинки и следы бессонницы под глазами, словно жизнь с каждой минутой по капле утекает из него. Жажда жжёт изнутри, и каждую секунду своей жизни он сопротивляется ей. Серьёзный взгляд, усталый со светлой грустью в глубине, но всё же с непоколебимой верой в лучшее, потому что помимо боли и зависимости осталось и кое-что хорошее — счастливые воспоминания, улыбки его детей и незабываемая любовь — всё это плоды связи. И как бы больно не было, никто из них ничего не хотел бы изменить. Вместе с горькой слюной Ичиго проглатывает собственный вышедший из-под контроля эгоизм. Его мать сгорела, а отец растил его и сестёр, заботился о них и до сих про продолжает. И всё это время… — Как ты справляешься с жаждой? — спрашивает со страхом, вспоминая, как инициированные сходят с ума, как он сам сходит, стоит расстаться с Гриммджоу больше, чем на сутки. — Тяжело, — отвечает отец. — И легче не становится. Никогда не станет, но знаешь, сынок, — немного помолчав продолжает он, — это того стоило. Не хочу терять тебя. Слова эхом звучат в голове и порождают бесконечные сомнения. Это не просто облачённое в слова долгожданное признание чувств, о которых Ичиго, впрочем, и раньше догадывался. Гриммджоу сорвал эти слова с его языка — сам-то Ичиго никогда не говорил ничего подобного, но это именно то, чего он хочет — не терять Гриммджоу. Будь то зависимость, отравляющая ядом кровь, или настоящие чувства — не важно. Эгоистично, безжалостно, вопреки своему «должен», несмотря на опасности и разрушения, невзирая на запреты и сложности, даже под страхом смерти своей или его — он не хочет терять его. Никогда не хотел. И раз уж Гриммджоу не хочет тоже… Может быть, ещё не поздно изменить своё решение, догнать, попросить… Найти способ… — А он у тебя, — отец стряхивает серьёзность и грусть, весело подмигивает, снова становясь самим собой, — красавчик. Ичиго утирает слёзы, не может сдержать улыбку. Да уж, они оба та-а-акие красавчики с разбитыми рожами, сил нет. Он счастлив, что отец приехал, что поговорил с ним, что наконец-то всё разложилось по полочкам. Словно огромный камень свалился с его плеч. Больше не нужно лгать. Не нужно притворяться. Не нужно слушать никого, кроме своего собственного сердца. Легче не стало, но страх и безнадёжность больше не разрывают на части. Дело осталось за малым, найти Гриммджоу и… По спине, заставив поёжиться, пробегает холодок осязаемый и густой, словно чья-то ледяная рука коснулась кожи. Что-то здесь есть. Кто-то… Кажется, что нечто холодное и непреклонное следит за ним, наблюдает из тьмы и злобно скалится, ходит кругами, но поодаль, и смотрит из глубины чёрными пустыми глазницами, таится и ждёт своего часа. Это назойливое ощущение преследует Ичиго весь вечер, но сейчас усиливается, вспыхивает ярко и рвется с места. Спектр вспыхивает и темнеет. Не раздумывая, повинуясь чутью, Ичиго кидается следом, оставляя отца в недоумении и одиночестве. Расталкивая людей, Ичиго сам не знает куда и за кем бежит, едва удерживая тончайшую ниточку, звенящую от беспокойства и тревоги. Где-то здесь, где-то совсем рядом… Энергетика людей перемешалась с реяцу вампиров, спектры горят и сливаются в разноцветную радугу, невозможно разобрать где кто. Слишком ярко и шумно. Ичиго отчаянно пытается распутать этот огромный энергетический клубок, но сосредоточиться чертовски сложно, фонит отовсюду и даже то, что сейчас он переполнен энергией как никогда — не помогает. Его сила тёмная, не чёрная как ночь и не мрачная, но всё же отрицательная, рождённая в безумии и боли, приглушает солнечный свет, путает, не даёт найти. «Ты чувствуешь его, правда? Он хорош, чертовски хорош! Поспеши И-чи-го, я жажду крови!»***
Фейерверк закончился, и в небе остались только звёзды. Яркие и бесконечно далёкие. На улице всё ещё полно народа, который, похоже, не собирается расходиться. Суета, яркость, смех. Раздражает. А вполне могли бы и радовать, если бы Гриммджоу умел радоваться таким простым вещам. А ведь он почти смог. Всего один недолгий миг он был абсолютно счастлив. Один поцелуй, и нелепая, жалкая, горячая надежда успела затопить сердце. Глупость же! Зачем он вообще сюда припёрся, что за очередной идиотский порыв. Романтик, ха! Словно его сопливо-розовое признание могло что-то изменить. Конечно, нет. Сдвинуть Куросаки с места и бульдозером не получится, куда уж тут его неуклюжему «прости». Решив поскорее уйти, он выбирается из толпы и идёт вдоль реки. Подсвеченная разноцветными фонариками поверхность воды красиво переливается, напоминая звёздное небо над головой. Гриммджоу смотрит на мерцающие огоньки — везде эти звёзды, куда ни глянь — и снова погружается в свои мысли. Хочется надраться до беспамятства или убить кого-нибудь. Святой Кенпачи, это когда-нибудь кончится?! Ведь это надо же было так вляпаться! Ну ладно бы ещё в красотку с ногами от ушей, так нет же, необходимо было запасть на ходячее воплощение чести и справедливости! Вот, положа руку на сердце, что у них общего? Гриммджоу — развратный, наглый похуист, прожигающий свою жизнь, а уж на чужие вообще плюющий с вершины Фудзиямы. Ичиго — долг, честь, отвага.* Самурай недоделанный! Герой с большой буквы, блин! Куда нам, грешным, до него! Господи… «А ведь противоположности притягиваются», — звенит в голове ехидный голосок. Да бля… Во рту горечь, сплёвывает и продолжает брести подальше от яркой улицы. Заслоны прорвало. Контрольные системы в голове надрываются, вопя об опасности, но уже плевать. Может, если выплеснуть всё, станет легче. Куросаки прав, отчасти да — свихнуться от жажды не очень-то хочется, но жить беспомощным человечишкой… А самое блядское во всём этом, что если бы Ичиго попросил, вот пять минут назад, пока обнимал и сам плавился в объятиях, то Гриммджоу согласился бы. И связь здесь ни при чём — привык к рукам, к губам, к голосу. И чёрт бы их побрал! И Куросаки туда же! Приручил, мать его! Прибрал к рукам со всеми потрохами. Может, ещё не поздно вернуться, а? Сказать главное. То самое слово. Нет. К чёрту! Гордость, чтоб её! Гриммджоу — одиночка. Всегда был. Ему нет места рядом со счастливой семейкой, по воскресениям собирающейся на традиционном ужине. Пусть Куросаки возвращает свою девочку, уж она-то с удовольствием залечит все его раны, и уже через неделю все трое забудут о дьявольской лихорадке, выкручивающей им мозги почти целый год. — Гриммджоу-сан? О-о, вот! Стоило вспомнить! А Гриммджоу-то думал, чего ему не хватает для полного счастья?! Ускоряет шаг, делая вид, что не слышит и не чувствует мягкую энергию рэйки за спиной. — Гриммджоу-сан, постойте! Подстилка настырная! Руки так и чешутся! Не будь Куросаки так помешан на этой девчонке, давно свернул бы ей шею! — Гр… Он резко разворачивается, едва сдерживаясь, чтобы не вцепиться ей в глотку прямо посреди улицы. Спешащая за ним Орихимэ спотыкается и врезается в широкую грудь, по инерции хватаясь за его плечи. Сквозь тело сразу же проходит мощный импульс живительной энергии, да такой силы, что Гриммджоу невольно отшатывается, отталкивая девушку от себя, и отступает на шаг, стараясь восстановить чувство реальности — её прикосновения — нежный яд, совсем не то, что нужно. Бушующие внутри адским смерчем эмоции вмиг успокаиваются и выстраиваются ровным рядом, переставая наталкиваться друг на друга, рвать противоречиями на части — полный штиль всего за секунду, и даже сияющий излишней силой фиолетовый спектр приходит в норму, приобретая привычный алый цвет. Всего на несколько секунд, но… Тишина. Словно ослеп. Оглох. Обнажён. Словно в полной безопасности, а на самом деле беззащитен. Вот это чувствовал Куросаки, всякий раз прикасаясь к ней? Это вместо бушующей страсти, это вместо убийственной силы, это вместо эйфории и удовольствия? Вместо горячей злости и кипящей ненависти это?! Спокойствие. Совершенно не нужно Гриммджоу. Никогда не было нужно. — Какого хуя?! — сквозь зубы шипит он, безуспешно пытаясь вернуть себе злорадный вид и угрюмое настроение. — Что прекрасной принцессе понадобилось от мерзкого типа вроде меня?! — Быть может, он уже не так зол, как пару секунд назад, но это не значит, что он собирается быть с ней вежливым. — Не боишься, что я шею тебе сверну? Прекрасного рыцаря нет рядом, чтобы защищать твою добродетель, ах нет, прости, я забыл, у тебя теперь новый покровитель. Кстати, где он? Почему не следит за своей зверушкой? Орихимэ глотает подступившие к самому горлу обиду и стыд, желчь Джагерджака ничто по сравнению с ледяным взглядом Улькиорры. Вот уж у кого рука не дрогнет точно. Она делает глубокий вдох, стараясь отбросить накатывающие волнами неуверенность и страх. Бояться ей нужно вовсе не Гриммджоу. — Вы в опасности! — На чьей бы стороне она не была, поступать она будет так, как велит сердце, оно всё ещё стучит, не замёрзло, стучит и желает помочь. — На два фронта работаешь, детка, — усмехается Гриммджоу, уже чувствуя позади удушающую антиматерию, что же, вполне ожидаемо. — Химэ! — ледяное спокойствие тихого голоса не предвещает ничего хорошего. — Ты испортила весь сюрприз. Гриммджоу ожидал чего-то подобного — раз этот здесь, значит, Айзен решил не размениваться по мелочам и действовать. Как же быстро новости расходятся, хотя СТУПР так грязно работает — сначала Джилга с Нелл, потом Заэль, тут и дурак понял бы. Айзен спит и видит, как прибрать к рукам силу разрушителя, а если Куросаки останется без инициатора, то сдержать его будет куда сложнее. Медлить некогда — насильно разорвать связь сейчас и смотреть, как Ичиго корчится в лихорадке, он же не опаснее котёнка будет, и рейки тут как тут — все пешки в сборе, не трудно угадать, которая из них ферзевая. Отличный план, Гриммджоу сам не придумал бы лучше, вот только незадача — он в этой партии лишний, разменная монета, жертва дьяволу. Можно, конечно, попытаться сбежать, рвануть с места, выставив все свои щиты, затеряться в толпе, здесь так фонит, что и собственную энергию не чувствуешь, но Гриммджоу не двигается с места, растягивает губы в ехидной ухмылке — он никогда не пасовал перед боем, а уж сейчас, переполненный силой, тем более. Бежать и прятаться? Никогда! — Что? — не оборачивается, только кулаки сжимает, готовый в любой момент кинуться на противника. — Айзен так струхнул, что немедля послал палача за моей головой? — ухмылка превращается в безумный оскал. Воздух вокруг трещит, искрится фиолетовой дымкой. — А силёнок-то хватит?! Улькиорра не отвечает, лишь щурит глаза — к роли палача ему не привыкать, а разделаться наконец с нахальным предателем, подпортившим всем столько крови, аж руки чешутся. Самолично бы свернуть ему шею и плевать, что сейчас силы в нём столько, что даже воздух вибрирует — тонкие серебряные нити оплетают густое фиолетовое облако спектра, вьются змеями, расползаются, множатся — огромная сила, странно даже, как она до сих пор не сожгла его до тла. Уголок губ дёргается, высказывая презрение и тщательно скрытую досаду — Улькиорра прекрасно знает свой предел, и как бы кровь ни кипела внутри, понимает, что сейчас ему с Пантерой не справиться, да никто, пожалуй, не станет кидаться на зверя с таким спектром — губы кривятся в злорадной ухмылке — никто, кроме полного безумца. Себя безумцем Улькиорра не считает, а вот тактиком — да — пусть адская кошка беснуется, пусть думает, что победила. На любую силу всегда есть ещё большая. Молниеносное движение — прикосновение ледяных пальцев к раскаленному виску Пантеры — и вместо шумной улицы тёмной стеной зажигаются идеальные симметричные грани иллюзорного пространства. Вдох… Тяжёлые вибрации чёрной ловушки расползаются на всю улицу, любой менталист заметит, рэйки же чувствует буквально кожей, как воздух меняется вокруг, становится густым и почти осязаемым. Кажется, протяни руку и коснёшься, почувствуешь тягучие, словно смола, волны. Враждебная сила. Орихимэ не видит глазами, но знает, он прямо перед ней — чёрный провал чужого сознания, где нет времени, сомнений и желаний, где непонятно чья душа перетекает в другую — она не раз бывала внутри, где нет ничего и в то же время всё, на самом же деле лишь пустота и тьма. Она помнит схватку летучей мыши и саламандры, помнит полные пустоты глаза Куросаки, его кровь, заливающую живые жадные грани энергетической ловушки. Ловушки, в которую не попасть и не выйти без воли на то создателя. Сама по себе она уже отбирает силу, стоит чужаку попасть внутрь, медленно, незаметно вытягивает жизнь по капле. Сильный вампир продержится долго, человек — сойдёт с ума за считанные часы. Ичиго сильный — разрушитель, способный развеять невидимые стены, разобрать по кирпичику. Гриммджоу силён, когда прикоснулась, она почувствовала искры высокого напряжения в его теле, страсть и злость, кипящие внутри. Но как бы силён не был, ему не выбраться, не уничтожив создателя. Когда куб рухнет… Горящими углями мерцают глаза пантеры, отливают кроваво-красным. Обнажены в оскале белоснежные клыки, острые когти впиваются, царапают пространство, оставляя за собой тонкие борозды. Не человек больше — зверь, демон переполненный силой и слепой самоуверенностью. Прыжок! И разъярённый рык! Остервенело когти разрывают пустоту. Над головой глухой хлопок могучих крыльев. Гудит до предела раскалённый воздух, вибрирует от сгустившейся энергии. Разворот. Пантера поднимает голову, скалится на врага, зависшего в воздухе в нескольких метрах над землёй. Косые лучи тусклого света, проникающие через плотную завесу куба, очерчивают огромные крылья летучей мыши, в размахе занимающие, кажется, всё свободное пространство. Жутковатые блики играют на бледном лице, и лишь глаза горят ядовито-зелёные огнём. Замерший, обледенелый, неподвижный взгляд проникает сквозь кожу, сквозь тело и душу, если допустить, что у демонов она есть. — Думаешь, не достану?! — рычит пантера и зловеще скалится. Чёрный хвост беспокойно ходит из стороны в сторону, каждым взмахом высекая короткий шлейф серебряных искр. Вокруг напряженного, словно стальная пружина, тела скапливаются фиолетово-алые клубы густой дымки, образуя светящийся шар, увеличивающийся с каждой секундой. Шар сверкает и разгорается ярче, поднимает зверя в воздух, выше, ближе… Рывок — задние лапы отталкиваются прямо от пустоты — пантера вновь кидается на своего врага. Глухой звук разрываемой плоти. По кошачьи мягкое приземление. Воздух над головой свистит от быстрых торопливых хлопков — сотни маленьких адских созданий разлетаются в пространстве, сверкая острыми осколками изумрудных глаз, собираются в тёмную тучу, снова превращаясь в летающее чудовище. С одного крыла прямо под острым изогнутым крюком стекает кровь, капает и исчезает в сумеречных гранях чёрной коробки. — Для чего время тянешь? — уже предвкушает победу пантера, смахивая с когтей чужую кровь. Неподвижный ледяной взгляд летучей мыши впивается в противника, пронзает насквозь. Тонкие губы кривит брезгливая едва заметная ухмылка. Пространство искривляется на секунду — позади летучей мыши вновь видны яркие улицы города, словно открылся маленький портал в реальность, а может, чёрная дыра, втягивающая в своё нутро очередную жертву, чтобы проглотить и переварить в своём чёрном чреве. — Для него, — звучит искажённый энергетической рябью ответ. Что она хочет увидеть? Пантеру, с ног до головы перепачканного кровью? Тлеющие чёрные крылья? Угасшую зелень неподвижных глаз? Не это ли будет для неё свободой? И хочет ли она такой свободы? Или же другое? Потускневшие глаза Куросаки, съедаемые Тьмой. Мёртвенно-бледную кожу, но горячую как огонь. Чёрные провалы глаз? Уже не жажду — безумие. Безжалостную горячку, в которой Ичиго наверняка захлебнётся, если Пантера проиграет, сможет ли он вернуться назад? Орихимэ помнит это всепоглощающее пугающее чувство чужого близкого безумия. Она обнимала Зверя, усмиряла, слышала стук его сердца, оно билось ровно, механически. И никогда больше ей не хочется снова смотреть в ту Тьму и слышать глухой точно отмерянный стук. Для этого она здесь? Приручить зверя, обожжённого потерей инициатора? Или спасти Улькиорру? Да разве он позволит? Он не взял её с собой, оставил снаружи. Когда куб рухнет… Выдох. Кажется, вечность прошла, на самом же деле всего несколько секунд. Поток сознания быстрее реальности. Что-то происходит в пространстве. Будто плавятся границы реальности, открывая невидимую живым стену. Улькиорра снова стоит рядом с ней. Блеск ледяных зелёных глаз. Тонкие бледные пальцы расправляют изодранную в клочья безупречно-белую рубашку. Ни капли алого, но это вовсе не значит, что не пролилось ни капли крови. Испуганный вдох. С облегчением выдох. Лишь на секунду. Нечто подкрадывается сзади. Нечто, от чего кровь стынет в жилах. Намного, мно-о-ого страшнее, темнее… Словно из самого пекла. У этого нет имени и лица тоже нет. Тёмная бесформенная тень… Чёрная дыра энергетической ловушки чувствует новую жертву и с жадностью втягивает в себя. Портал закрывается так же внезапно, как и открылся. Взгляд ловит рыжую макушку. Мурашки по плечам и спине. Ичиго останавливается посреди улицы. Замирает, ладонями касаясь наэлектризованного воздуха, совсем как она сама пару секунд назад. Не видит глазами. Но слышит. Каждый шорох. Каждый вдох. Каждый заполошный удар сердца. Как свой. Оно рвётся из груди. Ему нужно внутрь… Весь как единый сгусток адреналина, жгучей волной растекающийся по венам, тонкими иголочками покалывает нервные окончания, вызывая прилив нетерпения. Замерев и ощерившись, пантера разглядывает нового врага. Огромный зверь. Чёрный как сама Тьма. Шумно приземляется на тяжёлые лапы с длинными изогнутыми когтями. Повисшую напряжённую тишину разрывает жуткий протяжный вой. Леденящий кровь звук заставляет сердце бешено колотиться в груди, каждый удар рябью проносится под кожей, а волоски на загривке встают дыбом. Зверь поднимает мохнатую голову с острыми короткими ушами, мотает ей из стороны в сторону как собака, разбрызгивая повсюду густую воняющую гнилью слюну. Скалится. Мощная челюсть с острыми тонкими похожими на пики зубами смыкается плотно, как капкан. Щёлкает. И снова расходится, разевая зловонную пасть. Тёмно-серую с металлическим отблеском морду, отдалённо напоминающую волчью, украшает узор шрамов там, где раньше была здоровая кожа: тонкие кривые рваные линии, словно плющ, карабкаются к высокому выпуклому лбу, сплошь усеянному маленькими, но жесткими шипами, такие же скрываются на голове под густой свалявшейся от грязи и крови шерстью, и спускаются по холке и вытянутому подвижному позвоночнику вплоть до хвоста, тонкого, не очень длинного, но заострённого на конце, как жало скорпиона. Тёмный пустой взгляд бьёт наотмашь. Шесть глаз. Кроваво-красных. В них тлеет что-то жадное, голодное, замешанное исключительно на инстинктах. Маленькие, круглые, навыкате, близко посаженные друг к другу, один под другим, глаза вращаются в разные стороны, не упуская из вида ни малейшего уголочка пространства. И только один резко контрастирует с густым багровым оттенком радужки остальных — правый верхний — остекленевший, затянутый тусклой белёсой плёнкой, с истлевшим зрачком, тошнотворно неподвижный, но каким-то невероятным образом кажется, что именно этот мёртвый глаз смотрит острее остальных. И спектр… Очень густой, словно закаменевшая лава, растрескавшаяся базальтовая плита. Фиолетово-чёрный. Гриммджоу никогда не видел ничего подобного, даже у самого закоренелого кровопийцы есть светлый тон — осадок человеческой натуры, морали, мыслей, эмоций, а здесь… Ничего человеческого, да и животного тоже, у всех живых существ есть разум или инстинкты, у чудовища, стоящего сейчас напротив, нет ничего, кроме безумной силы. Ни жалости, ни страха. Только жажда. Безумная сумасшедшая жажда крови. О да, это он! Хотя Гриммджоу никогда не видел его, никто не видел, но сомнений нет. Это Вейл! Волны и колебания куба не могут не привлечь внимания, добавить свежий запах крови, пропитанный огромным количеством энергии, и вуаля — лучше приманки не придумаешь. Гриммджоу тяжело вздыхает и выпрямляется — по телу бежит щекочущий импульс — только сейчас замечает царапины на правом плече оставленные когтями летучей мыши, покорябал-таки; от движения из ран с новой силой выступает кровь, но боли не чувствуется, впрочем, в теле пантеры сейчас такая концентрация энергии, что по кусочкам можно рвать, он не сразу заметит. Сила притупляет боль. И страх. Не то пёс не то волк задирает голову, принюхивается, жадно втягивает пропитанный желанной энергией воздух, скалит зубастую пасть. Снова вой. Теперь острее, короче и громче. Глаза загораются ярче, устремляясь на добычу. Мощные челюсти чуть разжимаются, показывая язык, словно ухмыляясь, словно облизываясь. Предвкушая. Без раздумий и промедлений — бросок! Несколько раз прокатившись по земле, правым боком пантера врезается в одну из острых граней, от чего по той проходит густая вибрирующая волна. В ушах треск, щелчки и гул собственной крови. В красочном беспорядке сливаются воедино рычание и вопли — жуткий вой адского пса. В глазах темно. Радиопомехи вместо мыслей. Голова раскалывается, словно кто-то дрелью беспощадно разворачивает мозг. Верх и низ меняются местами. Крутится безумная карусель. Огонь по венам. Из открытого рта вырывается слабый выдох. На губах и в горле пузырится кровь. Всего один удар — пантера не может подняться. Не может быть. Не может быть такой силы. Единственное, что сейчас бьется с бешеной скоростью мозговых импульсов, летая от виска к виску. Не может быть! Жар. Пекло. Словно на раскалённой сковородке. Словно в эпицентре Ада. Нарастающий низкий гул давит на барабанные перепонки. Воздух гудит и потрескивает. Невидимые языки пламени плавят такие же невидимые стены несуществующего пространства. Ни духоты, ни дыма, только жалящий жар, до волдырей обжигающий кожу, вот-вот запахнет палёной плотью. От тошнотворного запаха и тяжёлой давящей ауры темнеет в глазах. Нервная система ни к чёрту, словно что-то методично разрушает её изнутри, с садистским удовольствием отщипывает по кусочку, отрезает острым скальпелем, проникая всё глубже и глубже. Голова раскалывается, перегруженный мозг отказывается сопротивляться — поставить хоть бы хлипкую защиту — все щиты в дребезги! Словно танк в них с разгона. Так и есть — сущность, поглотившая множество других, давно переступившая запретные пределы, уже не человек — Зверь, на голых инстинктах получающий удовольствие от мучений и криков, от вида брызжущей крови и хруста костей. Где уж пантере, даже порядочно заряженной справится с таким монстром. Битва не за победу и даже не за жизнь, битва за быструю смерть. Шумное зловонное дыхание прямо над ухом, дьявольская тварь давит, словно стопудовым прессом, хотя даже не прикасается. Собирая вокруг себя расщеплённые частицы энергии, Гриммджоу пытается удержать звероформу. Тяжело дышит и перекатывается на грудь. Рывком выпрямляет руки, заставляет себя приподняться. Каждый вздох — агония в легких. Под кожей — горячее варево, расплавленный металл, медленно уничтожающий одно нервное окончание за другим. Нужно встать. Подняться. Нужно защищаться. Драться. Рвать зубами и когтями. Вверх! В бой! Жизнь. Кровь… Жизнь. Так трудно дышать… Тяжёлая лапа небрежно переворачивает онемевшее тело на спину, давит на грудь, ломая рёбра, до мяса разрывает кожу когтями. Жадно обнюхивает, примеряется куда бы в первую очередь вогнать здоровенные клыки. Сразу в шею — порвать артерии и упиваться мёртвой кровью или медленно цедить, прокусывая кожу, высасывая жизнь по капле. Кровь густеет в венах, становится темно-бордовой, почти черной. Как и кожа. Вдох-выдох. Закрыть глаза. Вдох-выдох. Собрать всё то, что делает его пантерой, и впиться в это всем сопротивляющимся сердцем. Ладонью упирается в лохматую морду, держать звероформу больше нет сил, пытаясь ухватить за нижнюю челюсть, пальцы впиваются в нежную плоть по краям разинутой пасти. Вырвать бы! Зверь глухо фыркает, мол, что ты рыпаешься, червяк, жить тебе остались считанные секунды и, словно издеваясь, растягивая удовольствие, вцепляется зубами в голень, крепко сомкнув челюсти, мотает головой, разрывая плоть. Гриммджоу обеими руками вцепляется в морду Зверя, если не разжать стальной капкан, то хоть немного ослабить давление. Боль. О да, она вернулась, ледяной хваткой обвивает всё тело, заползает в вены и растекается вместе с кровью. Тьма. Паника сжимает сердце чёрными липкими пальцами. Защита пала! Снесена штормовой волной. Ничто не остановит жуткую машину смерти. Остаётся лишь орать истошным голосом, пока связки не порвутся, издавая те самые горячо любимые Вейлом вопли. Пальцы соскальзывают, руки безвольно опускаются на пол, мышцы дергаются в судорогах. Ещё функционирует нервная система, но уже на изломе. Черёд другой ноги. На этот раз — за бедро. Кровь заливает несуществующий пол. Боль адская! Уже непонятно даже, где её источник — всё тело сплошной сгусток боли. Вдох-выдох. И криков нет больше, только хрипящее вырывающееся рваными толчками из горла дыхание. Боли становится только больше. Начинает покрываться волдырями ожогов кожа. Вдох-выдох. Не может быть. Не сдохнет. Не так. Не здесь. Вдох-выдох… Кажется, будто ад и рай — два ортодоксальных мира — наложились друг на друга, кроша мозг в щепки и выталкивая из тела душу, которая отчаянно рвётся за предел. Перед глазами мутная пелена. Худшая вещь в мире — беспомощность. Можно ненавидеть подлую суку, но сейчас, именно в эту минуту ничего нельзя изменить. Он там внутри… Он… Ичиго чувствует. Время утекает. Как и жизнь. Что песок сквозь пальцы. Кулаки бьют по несуществующей преграде. Ударяются о воздух. Пальцы скользят и царапают невидимую грань. Впусти… Впусти! Утекает… И шарахает из всех стволов чёртова Машина Судного Дня. В момент разделяя их вселенную пополам. Кажется, в грудной клетке только что с криком что-то оборвалось и умерло. Кажется, нечем дышать вовсе не фигурально. Свободный ворот футболки словно удавкой обвился и сжимает. Кажется, невидимая гильотина разрубила слитый в единое организм надвое. Всего один вдох. Всё верно — рассекло. Связи нарушены. Пропал общий ритм. Под дых. Удар. Навзничь. Сырой бетон под щекой. Из носа течёт тёплое, обжигающее. Алое. Горит и испаряется, едва соприкоснувшись с воздухом. Ичиго падает на землю, корчится в позе зародыша. Стонет. Виски пылают. Через них в голову кажется ввернули толстый раскаленный штырь. Он выкручивает мозг, вытаскивая наружу. На серый асфальт льётся, спекается на коже. Настолько реально, что получается лишь бестолково хватать затвердевший воздух широко раскрытым ртом и дергаться в глубоком припадке. Боль лишь в голове. А тело, словно демоны растащили на части, разорвали глотку и чавкают, чавкают… Громче. Впусти! Впусти меня! Вдох-выдох. Орихимэ не может смотреть. Не хочет видеть. Ичиго. Ичиго больно. Она буквально видит, как его душу раздирает на части, выталкивает из тела, как свет рассеивается вокруг и меркнет. Как тревожно с болью пульсирует спектр. Броситься бы к нему. Обнять. Всё, что она может сделать. Забрать его боль. Залечить раны. Нельзя, чтобы свет погас. Не для него тьма. Она погубит, раздавит, разорвёт на куски. Он сильный и смелый, он будет бороться до конца. Пока есть то, тот… за что стоит бороться. Но если она может помочь, хоть чуточку. Даже, если придётся разбиться. Он должен гореть. Гореть, но не сжигать. Гореть, чтобы светить. Иди! Беги! Лети! Расправь крылья огненный ангел! — Рано! — жёсткий приказ. Улькиорра крепко сжимает её запястье, не даёт сделать и шага. Слезы жгут. Нельзя. Он заметит. Что сильнее терзает ей сердце: надрывные крики Ичиго, его бесполезные панические удары в невидимую преграду или пугающе равнодушный взгляд Улькиорры, каким он смотрит на чужие страдания? Глаза горят холодным зловещим светом, будто лунное отражение в водной глади гиблой топи. Ледяная, расчётливая непоколебимость зверя. Палача. Она принадлежит ему. Телом и душой. Подарила ему свою душу, в которую он даже не верит. Не верит в жизнь, в ощущения, в чувства. Но они же есть! Странные, в большинстве случаев пугающие, но совершенно невероятные чувства, которые она испытывает. К Зверю, когда поднимаясь в небо, расправляет крылья рядом с ним, любуется серебристой луной, и сердце замирает от восторга. К человеку, когда его холодные пальцы бережно касаются её кожи или заправляют за ухо непослушный рыжий локон. Ей нравится согревать их, прикасаясь губами и тёплым дыханием. Нравится смотреть в его глаза, наблюдая, как лёд медленно тает и тогда в них что-то… не хочется обмануться, но нет, она видит, что-то очень похожее на нежность. Нравится слушать ровный стук его сердца, когда, редко, но он обнимает её и прижимает к своей груди. Оно бьётся. Его душа бьётся внутри. Запертая и скованная она ждёт, когда он наконец отпустит её на свободу. — Пожалуйста… — шепчет. Если нужно просить, она попросит. Будет кричать, пока горло не охрипнет. Пока не разобьёт в кровь руки, но достучится. — Отпусти… Прижимается к твёрдой груди, цепляется за разорванную рубашку. — Пожалуйста… Прошу тебя. Я знаю тебя. — «Не отбирай то малое, что я вижу в тебе, что чувствую, когда ты рядом.» Слёзы. Не сдержать больше. Не стыдно. Не страшно. Они горячие. Они искренние. Спасительные. Не столько для Куросаки, сколько для самого Улькиорры. Когда-нибудь он поймёт это. Капают на равнодушную сталь его груди. — Я всё ещё слышу, как оно бьётся. Пальцы скользят по ледяной коже. Медленно согревают. — Пожалуйста… Губы касаются, жгут сквозь тонкую ткань. Вдох-выдох. Улькиорра крепко держит её. Видит слёзы в глазах, боль, печаль и надежду. Зачем кричать, когда никто не слышит? А в сердце по-прежнему полыхает пожар. Она не хочет сдаваться. Смелый огненный ангел. Дрожит в его руках. Бьётся. Рвётся в небо. Трепещут крылья. Слезы жгут. Выжигают. То чего не скажешь словами. Болит в груди. Там, где никогда раньше. Шевелится что-то. Давным-давно забытое чувство, запретное, запертое, изгнанное. Разбуженное, воскрешенное глупой девчонкой угловатой, неуклюжей, болтливой и надоедливой, но с самими красивыми в мире глазами. Особенно, когда из них текут слёзы. У него ещё так много боли для неё, морщин для красоты и грязи для чистых глаз. А она… Дрожит в его руках, но боится вовсе не его. — Отпусти их… Едва слышно шепчет, а словно крик — по нервам сотнями спиц. По сердцу. Быть может, оно действительно бьется? Она просит. За них просит. За мальчишку, который пренебрёг ей. Не её выбрал. И никогда не выберет. Она же знает, приняла, пережила это. Или нет? Просит. Хочет его спасти. Почему? Что же там такого, там высоко над облаками, рядом с солнцем, что стоит того, чтобы обжечь крылья, рухнуть на камни и разбиться? — Почему? — Нельзя отбирать то, ради чего стоит гореть! — Ради чего горишь ты? — «Ради него? Ради него так трепещешь и рвёшься в небо?! Ради него так плачешь?!» Улькиорра хотел бы… Чтобы она всегда вот так прижималась к нему, нуждалась в нём и плакала. Отчаянно. Молчала, кричала или плакала, но продолжала гореть. — Ради тебя… Быть может, там высоко, действительно есть что-то…***
«Сколько можно реветь, мальчишка! Чувствуешь сладкий запах мертвечины?! Поднимайся!» Ичиго чувствует только ледяную, колючую ярость. Совсем рядом, в двух шагах видит, как огромный лохматый пёс впивается клыками в шею Гриммджоу. Слышит, как делает жадные торопливые глотки, отвратительно причмокивает. Забирает жизнь. Ярость хватает за горло и тащит вниз, на дно подсознания, так глубоко, что лицо искажается от кипящей ненависти. «Не отдам!» — звучит более чем уверенно. Звучит, как если бы его не трясло. Звучит так, словно он только что впустил кого-то другого в свою голову. Кого-то, кто знает, что делать. Кто умеет и может убить. Мысли чужие, тёмные и скользкие, по-настоящему страшные. Но не настолько, как всё ещё не желающая отпускать его разум картинка. Картинка, на которой корчится и перестает дышать его пантера. В следующее мгновение Зверь нападает. Огненная саламандра срывается с места, перемещается с невидимой глазу скоростью. Железной хваткой вцепляется в шкуру адского пса. За шкирку, как щенка, оттаскивает от «кормушки». Отрывает от земли, вздёргивает и отбрасывает в сторону. Пёс поднимается. Адские глаза горят. Словно лазеры прошивают насквозь. Трясёт мохнатой мордой, скалится, не верит, что столкнулся с превосходящей силой. Разве есть что-то сильнее безумия? Сильнее неутолимой жажды? Городской шум разрывает грозный рёв! Подскакивает. Бросается в лобовую, как растравленный бык. Огромный сгусток чёрной энергии с острыми как бритва зубами. Искры. Фиолетово-чёрное марево. Протяжный вой. Звериное рычание. Удар! Столкновение! Трещины на асфальте. Дикий рёв. Когтистые лапы вцепляются в грудь. Рвут вверх. Клацают зубы. Клыки впиваются в горло. Стальные тиски. Капкан. Разодрать глотку. Добраться до драгоценной крови. До смертоносной силы. Забрать себе, как сотни раз «до» и сотни «после». Кровь, точно смола. Густая. Брызгает по сторонам. Саламандра даже не попытался уклониться. Не чувствует боли. Только ярость! Щурит налитые Тьмой глаза. Кривит чёрный рот в безумном оскале. Подавишься, мерзкая тварь! Выкручивается, загоняет длинные когти под плотную шкуру, под рёбра, впивается в бока пса. Шерсть клоками летит. Словно острым скальпелем разрезает плоть, оставляя глубокие длинные борозды. Густая бордовая кровь заливает асфальт. Раскручивает тяжёлую тушу, пытаясь перебросить через себя. Удаётся только с третьего раза. Наваливается сверху, весом своего тела прижимая противника к земле. Когти глубже. Руки по локоть в чужое тело. В плоть. Пульсирует под пальцами. Жжёт ладони. Вой. Внутренности наружу. Мало… Этого мало! Жажда! Убей! Убей! Убей! Забрал моё! Не отдам! Вынимает из недр чужого тела правую руку. По плечо в крови. Брезгливым жестом смахивает налипшие ошмётки плоти и, не раздумывая, вонзает стальные когти в череп. Пропарывает насквозь. Изнутри выдавливает глаза, вытряхивает мозги наружу. Скулёж. Предсмертные хрипы. Леденящий душу хохот. Умри! Умри! Умри! Тьма. Довольна. Жрёт изнутри. Нравится. Слушать, как замедляется ритм чужого сердца. Нравится. Чувствовать податливую размозженную плоть пальцами. Нравится. Чувствовать капли горячей крови на лице. Возьми. Возьми всё. Попробуй на вкус. Утоли голод. Жажду мести. Крови. Просто жажду. Никаких запретов. Никакого контроля. Возьми. Возьми! Пей! «Ты должен быть сильным, сынок…» На землю падает первая капля дождя. Мама. Ещё капля. Химэ. Ещё одна. Гриммджоу. Ещё одна. Руки в крови. Одна. Мама. Другая. Химэ. Третья. Гриммджоу. Четвертая. Алые. Одна, другая, третья, четвертая, мама, Химэ, отец, сёстры, Гриммджоу — бумажные салфетки используй, брось, возьми новую! Одна, другая, третья, четвертая. Дождь. Гроза. Смех на улице. Раскаты грома. Мир обрушивается потоками ливня. Пламя вырывается из вулкана. И всё кружится, несется бурной, клокочущей рекой устремляется сквозь ночь навстречу утру… Чёрный дым рассеивается, словно пыль прибитая летним дождём. Ичиго с болью втягивает воздух. Большие пальцы утопают в пустых развороченных глазницах, ладони по-прежнему сжимают чужую голову. Голову незнакомого бездыханного мальчишки. Бледная кожа в кровавых разводах. Острый замерший кадык. Тонкие запястья. Худое тело. Приоткрытый рот с вывихнутой на бок челюстью. Светлые волосы, окровавленные, спутанные — клоками сквозь пальцы. Всё, что осталось от адского пса. Всё, что осталось от Вейла. Убил. Раскроил череп голыми руками. Отнял жизнь. Пусть приговорённого. Пусть монстра. Но жизнь. Первую. Счёт открыт. Моросящий дождь холодит кожу. Смывает кровь. Смывает иллюзию. Остужает грязный кипящий разум. Потом. После. Гриммджоу. Ичиго разворачивается. Сглатывает. Страх наваливается могильной плитой. Бегом, спотыкаясь и падая, почти четвереньках, ноги не держат. Ближе. Успел. Успел же?! Что-то не так. Неправильно. Он сильнее сжимает его руки, похолодевшие пальцы. Хочет обнять крепче, чтобы убедиться в том, что Гриммджоу действительно тут, действительно с ним, в реальности. Что-то не так. Словно что-то покинуло своё законное место — как вечно мозолившая глаза вещь на полке, которую давным-давно пора было убрать, но никак не доходили руки, вдруг исчезла, оставив после себя вопящую в пространстве пустоту. Как будто что-то вырвали с мясом. Голубые глаза, выцветшие до прозрачности. Тусклые. Измученные. Едва открыты. Дыхания почти не слышно. Ни одного повреждения на теле, вот только на шее справа, над ключицей вырван кусок плоти. И спектра не видно. Угасло пламя. Дождь не справляется. Всё течёт и течёт красное. Не закрывай глаза. Пожалуйста! С тобой. Навсегда с тобой. Только не… Пожалуйста… Хочется улыбнуться, но сил не хватает. Ичиго такой красивый. Даже под дождём в сиянии солнца. Тьма бежит от него. В голове вертится ослепительный калейдоскоп. Благодарность, облегчение, острая колкая нежность, восторг принадлежности и обладания. Сквозь агонию. В последний раз. Взглянуть в его глаза. Почувствовать вкус солнца на губах. — …лю… бя… Вот и сказал. Может, поздно и не так громко, как Ичиго того заслуживает, но всё же. Теперь можно закрыть. Сделать последний шаг за черту. Успел. Город по-прежнему шумит. Где-то тревожно воет сирена. Небо всё ещё тёмное. Хмурое. Тёплый дождь по капле тихо умирает в земле. А впереди, там вдалеке много-много маленьких огоньков, плывущих друг за другом вдаль по реке, превращают спокойную водную гладь в бесконечную огненную дорожку, уходящую за горизонт, указывающую душам усопших обратный путь в царство мёртвых. To be continued…