Джонни Уокер

— Птичка в клетке… В тюремных подвалах Портовой Мафии сыро и тихо. По стенам ползёт разноцветная плесень, а водопроводные трубы протекают. Слышен лишь гулкий звук падающих на бетонный пол капель. Кап-кап-кап. Раздражает. — …когда же, о когда же… Свободных камер много: Мафия чаще убивает, чем кидает за решётку. Заключения удостаиваются те, кто полезен, но опасен. Одно время Чуя переживал, что и его сюда упекут, потом вспоминал, что в этом не много смысла и успокаивался: единственное, чего он всегда боялся больше смерти — это заточения. — …ты упорхнёшь? — Заткнись. Кью плевать на решётку. На бетонные стены, сорок метров грунта над головой и пулю в лоб. А может, и нет. Накахара не берётся утверждать, копаться в больной голове мелкого маньяка не его ума дело. У него перед глазами десятки трупов подчинённых и белое как полотно лицо Дазая. Абсолютно чёрные радужки пустых глаз и слегка дрожащие руки. — Он сказал, что может помочь. Голос звоном отражается от стен. Накахара жестом отпускает двух охранников и сам закрывает дверь на замок. — А я показал, почему не может. Просто взял за руку, братишка Чуя. Честное слово, больше ничего не делал. Накахара сжимает кулаки так, что ногти впиваются в кожу. Капли из проржавевших труб зависают в воздухе и исчезают. В никуда. — Дазай-сан такой тёмный внутри. Страшный, густой. Жестокий, — нараспев продолжает Юмэно. — И одинокий. По колено в крови и страхе. Металл предупреждающе звенит, и Чуя на всякий случай отходит подальше. Разворачивается на каблуках и заставляет себя уйти прочь. Прямо сейчас, пока ещё не поздно, пока он не похоронил и проклятого психа, и себя под грудой камней. — Братишка Чуя. Что-то в голосе Кью меняется, Накахара останавливается и не оглядывается — спину держит прямее. — Знаешь, что сделал Дазай-сан? Желчная злоба режет нездоровую радость, и голос словно становится ниже. — Приставил нож мне к горлу, — выплёвывает Юмэно. — А потом сказал, что птичка никогда не упорхнёт. Капли снова бьются о пол, под ногами неприятно хлюпают лужи. — Так тихо, зло прошипел: «Не у-пор-хнёт…». Шаг, два. Нужно уходить. — И улыбнулся. У него не дрожали руки, братишка Чуя, совсем. Глаза только были совсем чёрным. Где проклятый ключ?.. — Чёрными… И очень страшными, такими страшными. Вот же он. — Братишка Чуя, а кто из нас страшнее? Что? — «Чёрный человек глядит на меня в упор...» Электронный замок пищит, красный сигнал меняется на зелёный, и стальные двери, в метр толщиной каждая, разъезжаются в стороны. — «...и глаза покрываются голубой блевотой»[1]. Голос Кью затихает вместе со звуком закрывшихся наглухо створок. Сердце бьётся, кажется, у самого горла. Бледное лицо Дазая, чёрные радужки пустых глаз и, да, совсем не дрожащие, очень твёрдые руки. У Дазая были очень твёрдые руки, когда он прижимал дуло пистолета ему ко лбу.