Метрополитенские мутанты не ходят днём. Если угодно, они особенные, способные видеть форму и материю мира, а не его цвета. А Софа — создание совершенно другой стороны, мира под солнцем, в то время, как душа её избранника принадлежит тьме настолько глубокой, что не видят даже звёзды. Однако многое меняется, друг от друга они многому научены. Собственным примером Рай призывает время от времени поднимать голову. Ночи тоже есть, чем похвастать: над мизерными руинами людских городов раскидывается альтернативное дно океана, бездонное небесное полотно. В нём повсеместно тонут, переливаются радужными гранями лучистые звёзды, мерцают жемчужные искры, рекой рассекает небосклон совсем далёкая серебряная пыль. И всё это россыпями, живое — протяни руку и дотронься, уколи пальцы о мягкий холодок ночных светил. Единственные драгоценности старого мира, которые никто так и не сумел разграбить. Лоу не знает так много звёзд поимённо, как умники из НИИ, но ему они тоже нравятся. Уже находиться где-то снаружи ночью — вопиющая вероятность самоубийства. Но, в конце концов, под присмотром не слишком опасно поднимать голову; Ворона может смотреть, сколько угодно.
По пронесённой через века традиции кольцом была ознаменована принадлежность этой прелестной птицы некоему неразговорчивому здешнему типу, или, наоборот, принадлежность типа девушке и её ласковым рукам. Казалось, Лоу готов на смерть пойти ради того, чтобы южная принцесса-отступница продолжала к нему притрагиваться. Может, каждый день так и было. Мутант посягнул глупостью испробовать её и оступиться на этом, обнаружить в себе привязанность. И скромная воронья душа была вольна распоряжаться целой зрелой жизнью другого существа. Иногда даже буквально находящейся в руках или спящей у неё на коленях — и делай с этим легковерным, падким «трупом» иноземного мужчины, что хочешь. Лоу всё ещё мало разговаривал, но со своей птицей полноценно объяснялся без слов.
Сочинением и ведением рукописей обо всём, что творилось на глазах, в секторе занималась Кира Мостова, девушка постарше Вороны, обучавшая детей грамоте. По совместительству она была жертвой бескрайних дружеских чувств Софы. В отсутствии Лоу «пернатая» переключала тормошения на подружку, да и самого налёта на драконье гнездо преподавательница была с ней знакома и довольно дружна. В хронике Мостовой нашлось место весьма подробным визитным карточкам каждого из бродяг. И до сего дня остались очерки и имена, из чернильных точек строками набежали целые истории. Вся эта правда, вершащаяся под луной и под солнцем, ложилась на бумагу. Киру, по видимости, особенно впечатляли драмы, поэтому внимание летописца взяло начало с совместного исчезновения Лоу и Вороцкой на севере. Они считались погибшими несколько дней кряду, и по ним исправно тосковали знакомые. Всё как положено: трагически пропали без вести в ходе локального аномального катаклизма. И совсем не легендарно заявились домой как ни в чём ни бывало, невредимыми и разве что чумазыми. За это время порывшиеся в вещах соклановцы с горя окончательно умозаключили за ними такую серьёзную и порочную связь, что Ворона по возвращению ходила с красным лицом. Справедливость восторжествовала в виде извинений, пары подзатыльников и благотворительного обеда. Связь далее публично не отрицали, а выговоры соотечественникам раздавали просто за наглость вторжения в так именуемую личную жизнь.
Бродяги действительно едва ли разлучались надолго. Более того, дистанция стала так коротка… Они сами не замечали, что были постоянно связаны по меньшей мере одним касанием. Пусть Лоу пропадал где-то в городе по ночам, основывая материальный фонд Вороне в распоряжение. Пока они бывали в рейдах вместе, ничего плохого не могло произойти. На удивление даже для Лоу, никакие хилые и зажравшиеся хищники Глена не венчали успехом попытку его прикончить. И этот замечательный экземпляр законопослушного гленца постоянно находился рядом с Вороной для убережения от глупого урона и разных недружелюбных тварей. Кроме того, бродяг преследовала на первый взгляд жутковатая чёрная тень, но то был всего лишь вертлявый и неугомонный пёс с кличкой Ежевика. Сердобольная Софа подобрала и вырастила щенка дикого динго, как домашнюю собаку. Уж с такими спутниками могла спокойно пополнять свою коллекцию захватывающих сказок — окружающий мир птахе становился почти забавной песочницей. Думать о зверье, ядах, непогоде и патологиях предоставлялось Райану, от Софы же требовалось только… как же это слово из дневника Мостовой? «
Любить»?
Писательница была не только первым свидетелем их жизнеописания, но и сама что-то себе разумела, делая очерки в своём дневнике. Положенная на них двоих спокойная повесть протекала иногда по тёмным и ухабистым участкам, которые были неведомы Кире. Вменяемость и верность текста под сомнение ставились трудночитаемым почерком, таким образом, от
их истории оставалось запечатлено так мало. Метрополитенца в целом волновало совсем немного вещей: здоровая Ворона на виду, вольная тешиться всем, чем захочет, и чтобы ему в глаза не светили. По существу, всё. Остальное вроде утвари или пересудов было заменяемо, ни в коем случае не важнее их самих. Любая новая стратегия порождалась, чтобы только не заставлять молодую Ворону чувствовать неположенную ей боль. Во-первых, обходиться с ней уважительней и нежней, чтобы не напомнить ничего гадкого о прошлом, во-вторых, преподносить важнейшую науку выживания во что бы то ни было в оппозицию потенциальным потерям в будущем.
Ведь рано или поздно мутант должен был ошибиться. А может, ошибкой этот оборонный здравый шаг не был, в любом случае, поле боя однажды оставило метрополитенца себе в уплату. Кишмя кишащая местность возле звериных гнёзд не допускала долгих раздумий: вложенный в подкорки закон Глена назидал выживать, спасаться в любых обстоятельствах. Даже в суматохе, страхе и шоке от осознания, что бахвальный спутник-бродяга, оказалось, не бессмертен. Райану самому виднелся сквозной разрыв на его животе. Порванная одежда обнажала крупные полоски кожи, бурое мясо между ними, интенсивно точащуюся венозную кровь. Под рёбрами был рубец от раны, которая едва не убила Лоу года три назад. Теперь этот шрам был напросто сорван с тела, не доставало гораздо большего живого места. С таким не встают с побоища. Наверняка не совместно с жизнью. Но… Если умрёт, Софа сама его убьёт или, чего доброго, оскорбится. Нельзя, нельзя, нельзя. Выкарабкаться! Старание удержаться, конечно, пошло в пользу его репутации… которая должна была да чем-то окончиться. Мироздание не задавало вопросов и не прислушивалось к мантрам. Оно забирало. Так Софу уводили силком, собственными глазами удостоверившись и разумом заключив, что один из двоих бродяг-неразлучников пал. Девушку многие из товарищей обещали ему спасти и спасли. Что ж, пусть так. О сбережении наверняка умерщвлённого тела бывшего гленского скитальца уговора не было. Рейд был оплачен далеко не его единой жертвой.
По окончанию немыслимо долгой дороги домой цветок мирного городского поднебесья, ухоженный, прирученный, привитый к одному своему воздыхателю, бесконечному кроткому почитателю, вдруг вынужден был продолжать дышать без него. Питаться свободным от Лоу воздухом, обитать в чистых от темноты и всякой тени местах — теперь в такие можно было вернуться одной. Как она острижёт первые свои небывало нежные перья, ранимые крылья, которыми красовалась перед своим жрецом и кормильцем? Их она непременно обязана будет вырвать и затоптать, чтобы растить новые. Иначе — инфекционное поражение и нелицеприятное увядание с тоски. Скоропостижно начавшись, скоропостижно оборвалось — то худшее, о чем Софья боялась думать. Оно оставило ее одну с криком и истерикой. Не исключено, что позже бродяга могла всё-таки разобраться в себе и продолжить дорогу. Как и всякие вдовы. Продолжить держаться закона города Глена — выживать. Ведь это нормально, ведь так положено… Лучше бы было так, чем солнечная Вороцкая блекла с каждым часом и теряла всяческий страх перед ножами и уступами. Долгого траура бы не пронесла. Слишком больно и неподъёмно. Некому было научить справляться с такими подлостями, давно предсказанными судьбой. На сей раз свидетельства. Все видели. Очевидно. Он умер. Из очередного разворошённого логова, оставшегося где-то в далёкой Пустоши на воле хищников, метрополитенец не вышел.
В Софье больше нет голоса, слёзы иссякли. Мутант с девочкой солнца были так крепко сшиты вместе, а теперь пустой воздух жёг рваные швы, какие остались, когда немилосердно забирали у неё её мужчину. Её, конечно, убеждали: Софа, живи дальше. Софа, даваться в руки унынию — это гиблая идея, недостойная твоей чистой репутации. Твой мужчина был трусом, раз всё же бросил тебя здесь одну. Слабым и не стоящим горя.
Даже если ни за что не оставил бы бродяжку одну. Возможно, двух глупых нежных зверей ждали ещё красивые надежды на себя и на будущее. Ждали и уже не ждут. Их убивает горе Софьи, которое после растерзания всех светлых эмоций плавно переключает внимание и оскал на неё саму, сильную, но такую маленькую и худую…
Спустя время стало непереносимо дурно. Софа обламывала ногти о слишком грубую для её рук верёвку. Компанию составляло только дуновение ветра по полу, притрагивающееся к ногам: холодный сквозняк тяжко вздыхал, но не мог ничего сделать, не запретил бы девушке скорбный плач, переходящий границы. Она не умела вязать традиционных скользящих узлов, но сгодился бы и такой. Держась за верёвку, благочестивая однокрылая дева рыдала в неё последний раз на своём веку, смелым шумным эталоном искренности. Чувствовала осуждение. Понимала, как больно сделала бы живому Райану таким фокусом. За слезами ей мерещится, что там, в пороге, стоит знакомая тень с бликующими глазами. Бродяжка сотню раз уже обманулась своею характерной слепой верой, чтобы принять это за действительность сейчас. Только тень в дверях на самом деле обратилась в человека. Те самые грубые руки упредили от самоказни, схватили несчастную под сгибы коленей и спину. Ворону прижали к телу, вечно веющему чужим и ветреным, пропахшему сухой и знойной посторонней «женщиной» — Пустошью. И это не предсмертные видения. Реальность самая, что ни на есть — он холодный, слабый и раненый, но всё не важно уже — здесь его выходят снова. Бродяжий лагерь спасёт его который раз. Невероятно щедрое дозволение судьбы, чтобы Райан успел домой сейчас и ни минутой позже. Преодолевавший привычный путь целую вечность чахлым и обескровленным, всё же твердо вознамерившийся жить. Силы мутанта исчерпались на этом, весьма подержанные высшим умыслом бродяги осели на пол. Однако уже самые первые болезненные улыбки измученных выживших исправят и вылечат всё.
***
Как смогут позднее переступить эти шрамы? Отвести от них глаза и спешно ждать, когда, когда забудутся, когда два взаимно дарствованных бродяги притворятся сызнова безгрешными ангелами. Смогут ли?.. Может Райан Лоу, её болтливый проповедник, остаться прежним, самим собой? Теперь — конечно же. Зверь с птицей будут набрасываться с объятьями при каждой встрече, цепко сжимать друг друга в рёбрах-плечах. А лучше вовсе не станут расставаться. Слушать ставшее родным дыхание, сколько возможно — быть заново счастливыми.
***
Ведь они заслуживали, как и все. Она была счастлива. Он был.
Лоу после всяких залеченных ран оставался уязвим для ревности. Не позволял, чтобы Ворону даже пытался взять на руки кто-то другой. Тем более теперь. Южная птичка не двигалась, виной всему небрежное отношение и недосмотр. Всё, чего он боялся всегда и больше всего. Руки мутанта, поддерживающие спину Вороцкой, скользят, будучи мокрыми от тёплой крови. Излишние неудобства…
Может ли это дело обойтись лишь шрамами, как у него под грудью?
Пожалуйста. Может?
Известный городской медик с фамилией Бездомная всегда готов помочь и поможет, это аксиома. По причине безбашенного образа жизни бродяг Бездомная обитала неподалёку, зачастую даже сопровождала их. Полноправно считалась своей. И потому именно перед ней Лоу осторожно укладывал Софью, не на стол, не на землю — себе на колени. Бездомной позволялось судить. Доктор хладнокровно принялся ловить жизнь бинтами и ладонями, цеплять инструментами буквально на протянутых Райаном руках. Жизни такое обращение не нравилось. Она всё ещё в обиде за разные глупости, никогда не была милосердной. Мутант слишком явно чувствует неправильную тишь, помноженную на мелкую несознательную дрожь в теле Софы, гаснущую со временем… Уже погасшую. Не он виноват, если судить справедливо. И Бездомная не виновата, он и сам всё прекрасно видит в пролитом с груди невесты
инфракрасном. Уж тем более, сама милая Ворона невиновна — это не то, чего она хотела. Этого — меньше всего хотела бы. Такая хрупкая, должно быть, так больно. Ворону убил несправедливый мир. Убил?
Эй, не шутите так. Просто не просыпается, не хочет. Бывало раз от алкоголя: бедная девушка переборщила по кое-чьей вине и отключилась, что спящая красавица… Тогда ещё — живая.
Но это не тот дурацкий случай, над коим Софа сама не прочь была посмеяться.
Не проснётся.
Ходячий рок-н-ролл нынче был расщеплён на две отдельные составляющие. Одна без другой не звучала. Обломки можно прикладывать к чему угодно — не срастутся, не будут органичны. Слегка колотящиеся, надорванные напряжением мускулы в руках выдавали всё с потрохами, но в целом Лоу являл чудо самообладания. Разве что заткнулся на время, ощущая неверие. Назло картина перед глазами застыла одна, как на испорченном фрагменте фотоплёнки. Свет выжег на его злополучной слепой сетчатке
инфракрасный.
Заткнулся мутант надолго. Умолк и за последующие дни ни слова не выдавил: ни русского, ни родного британского. Ни даже латыни, чтобы как-то скрасить своими глубоко католическими обычаями похороны, которым не сопротивлялся. Сказано, что окоченевшие кукольные ручки молодой любимой женщины нужно выпустить — хорошо. Оставить в покое шёлковые угольные волосы — тяжело, но раз уж доктор говорит… Единственное, что позволил себе мутант — исполнить пару дурацких старых пожеланий, превратить шутки в живую палитру, цветочный эквивалент. А концертов и трагедий не было; заслужить любое лишнее слово утешения мутанту казалось омерзительным. Он был бы рад стать незаметным, ещё большим невидимкой, чем раньше. Чем
«до». Все были отвлечены: даже самые строгие девушки из союзных группировок считали, будто тоже что-то потеряли, и прилежно плакали. И лишь это по непонятным причинам успокаивало и облегчало мутанту существование. Потому как плач уводил внимание товарищей от того, как среди прочих добровольцев он откровенно халтурил, засыпая могилу.
Всё самое укоряющее так и осталось в глазах. И снилось оно же, тогда только Лоу вспомнил — уже не раз видел эти сны. Предостережения, которые, конечно же, игнорировал.
Кислотно-красные на слепяще-белом сны начались, когда мутант, наконец, впервые смог отключиться. На юбилейную сотую попытку нашёл себе не такое неуютное место в своей комнате, которая снова была
только его комнатой. Ругань соседствующих бродяг помогла утихомириться. Другие обитатели дома изредка жаловались на скрежет или что-то подобное и, честно говоря, винили во всём крыс. При свете (ставни теперь были разобраны, а мутант к ним — меланхоличен) соседи нежданно находили в
этой комнате красные росчерки по периметру немыслимым образом избитой и исцарапанной стены. Лоу смолчал, и так понятно, что надо было прекращать. Заражение шло по пальцам, за своей напускною досадой-апатией он не чувствовал рук. Уже и не нужно было их чувствовать.
Свинцовые тени на глазах обозначают причастность макового молока. Лоу знал экстракт этих цветов, как превосходное средство от боли. Только в этот раз не работало. Что-то не так с цветами или с ним. Теперь он видел, как много в городе чёрных птиц. Они вопили, со скрежетом цеплялись за парапеты коготками. Все они казались метрополитенцу одинаково чёрными, потому что он забывался и смотрел в дневное небо. Всё больше клеток сетчатки отмирало, а мутные силуэты несущихся куда-то привольных мегакрылов на них оставались. Не те; они не те, что нужны.
В остальном мутант оставался спокоен всякий раз, как попадался на глаза. А это становилось, как застать изуверга врасплох, редкой удаче подобно. Все знакомые одиночки и бродяги, силовики, свидетельствовавшие их с Вороной отношениям, на седьмую неделю выдохнули спокойно, поняв — хоть этот выживет. Переживёт. Всего-навсего будет один; со многими нынче случаются утраты, ничего особенного. Лоу и прежде дюжину раз это перенёс, начиная с самой юности, меньше всего теперь напоминал безутешного вдовца. Точнее, вообще о себе не напоминал — запропастился в работе, видимо. Возможно, придёт другая славная женщина? Стоила ли Ворона всей жизни? Кто будет помнить её чудом и чарами, самой ценной земной женщиной, если не он? Любому следовало ставить перед собой эти вопросы в трудные месяцы жизни. Но Лоу, который с таким трудом носил тяжёлое, неподъёмное равновесие на плечах, он не должен был и заикаться о подобной философии. Если нарушить молчание, иллюзию, вымысел, что можно
после неё по-прежнему проживать новый день, как прежде, низвергнется всё. Камнепадом будет пришибать к земле эта тысяча аргументов с уст небезразличных. Если спросит себя, Лоу увидел бы, что его только родившийся цивилизованный, полнокровный мир молчал, был пуст. И в принципе этим декорациям в виде знакомых горожан он сам не сдался. Со временем соболезнующих оставалось меньше — быт, дела, круги своя. По истечению девятого и сорокового дня всё, наконец, закончилось. Ушло в прошлое. Увы, не так, как хотелось.
Ворону, полную жизни и на себя, и на Райана, заменила истина. Каждую минуту одиночества визжащая что-то на ухо, каждую ночь раздражающе заглядывающая в глаза, мешая видеть что-либо ещё. Вцепляющаяся в голову, силой вынуждающая смотреть на пустой двор, безжизненный квартал, незанятое место рядом с ним, её любимые бытовые вещицы, ставшие бесполезными после гибели хозяйки. И наконец, как апогей пытки,
холодную комнату, опустевшую от нежного инфракрасного светоча, смеявшегося, переносящего чёрные дни и просто жившего вместе с Лоу. Точной даты нет. Просто именно в это заурядное утро оставшийся помнить человек сломался. Шумные соседи не узнали об ещё одной утрате сразу, и только спустя время заключили, что русоволосого в лагере больше нет тоже. Никто не знал, как и когда он ушёл. Как давно, куда. Вероятно, кое-чего искать в Пустоши. Очевидно, больше немой мутант не придёт в Глен, как бы не менялись ветра и жители. Даже к тому лагерю, который его всегда спасал. У панацеи бродяжьего дома был предел, и он исчерпался.
В этом исполнилось и его желание, и угода хищников вместе. Воля великой, безжалостной Пустоши, которая убьёт воспоминания, потом человека (
двоих людей) внутри него, и очень быстро вслед за этим избавит от стылого биения сердца самого Райана. И это будет сотая попытка найти себе комфорт в мире, где для него никого не осталось, и странник будет, наконец, горько осчастливлен этим событием. Это единственная истина, перед которой было приятно закрыть глаза и не открывать больше, игнорируя однажды уже предавшие его инстинкты.
Без неё, без своей птицы глупый зверь всё равно ни в каком виде не мог больше спать.
***
Это было давно и неправда. Даже дворовые соседские дети, их неотлучные воспитанники, шустрые и бойкие малыши, души не чаявшие в няньках, незаметно окрепли в плечах и уже забыли их обоих.
Кого забыли? Кого-то, оставшегося лишь именами в летописи?
Эти дети смогли уцелеть и возмужали, а другие, чьи-то — нет. Прочтите факты по сухой бумаге, потому что со всей нежностью дикого существа к татуированной коже уже некому будет прикоснуться. Одно из «гнёзд» опустело и остыло; не похоже, чтобы когда-нибудь в него собирались вернуться те, кому оно предназначено. Они не могут вернуться. Так распорядилась великая Пустошь…
эта тварь.
Их дом с тысячью сказок, тысячью ночей, тёплым и родственным, приземлённым и бытовым — в довершение всего умер и он. Помимо уже знакомых царапин по периметру, только и осталось здесь, в тёмной комнате с досками у окна, что немного капель крови в ряд. Давно высохшие тёмные точки на полу, ведущие, похоже, к двери. Похоже, многоточие. Оно всегда было ранящим, и уж его-то точно здесь никто не любил.
