Часть 1.
6 июня 2016 г. в 21:41
Год назад.
Колтона наизнанку выворачивает от этих ямочек и британского акцента – приторно-вязкого, как карамельная тянучка, что налипает на зубах и склеивает челюсти. У него кулаки чешутся, когда Джо кивает с другого конца красной дорожки и жизнерадостно выдыхает: «Хей, Колтон!». В ответ – ленивый взмах ладони, которую так и тянет сжать в кулак и расквасить эту вечно сияющую рожу. Персия, сияя обручальным кольцом и сотней (не меньше) татуировок, проворкует что-то на ушко. Даже на таком расстоянии Хэйнса окутывает тонкий запах духов с терпким привкусом марихуаны.
Они не друзья и никогда ими не были. Случайные знакомые, коллеги по цеху, что пересекаются в перерывах между съемками. Ни одного общего проекта за все эти годы. Пара десятков случайных фраз, изредка – одна сигарета на двоих в коридоре и вкус лимонных пирожных, который Колтон слизывает с фильтра, внутренне жмурясь. Думает, что губы Моргана шершавые на ощупь. Чертыхается мысленно, продолжая бессмысленный треп.
Аккола обходит Моргана за версту, а Персия тайком читает его смс, когда тот идет в спортзал на пару часов. Каждый вторник, если быть точнее. Колтон не понимает, что в нем находят девочки с раскрашенными лицами и юбками, больше напоминающими широкие пояса. Джозеф будто бродяга с этой трехдневной щетиной и волосами, что торчат в разные стороны, как солома из прохудившегося тюфяка.
16 мая Хэйнс давит в зародыше порыв отправить коллеге в подарок коробку, кишащую «черными вдовами». Вместо этого он полдня пропадает в книжном, где в итоге покупает новый роман Кинга, который хорошенькая продавщица, не прекращая тараторить, заворачивает в тонкую, пахнущую типографской краской, бумагу.
Не то, чтобы его приглашали. Гиллис, столкнувшись с ним на парковке, радостно буркнул что-то типа: «У Джо вечеринка, приводи девчонок», и сразу же скрылся в прохладном, гудящем кондиционерами тамбуре. Холлэнд проворчала что-то неразборчивое в телефонную трубку сквозь приглушенные смешки Макса. Кристал укатила в Акапулько за каким-то чертом, или Дэном Шарманом, если точнее.
Дэниэл, Дэн, милый Дэни. Кудрявый, как купидон, и нескладно-очаровательный, притягательный и невозможный, как смертный грех. Такой красивый, что хочется умереть, потому что нет возможности просто подойти и коснуться. Дэниэл, что умеет целовать исступленно и жадно. Дэниэл, губы которого созданы для него, Колтона, для того, чтобы слизывать, глотать его стоны. Дэниэл, что какой-то месяц назад в клубе втолкнул в кабинку туалета, опустился перед ним на колени и вытворял своим ртом и языком такое, что перед глазами взрывались сверхновые, и Колтон прокусывал губы в кровь, чтобы не стонать слишком громко. Дэниэл, который в следующую встречу отвел взгляд, запустив свои невозможно длинные пальцы в спутанные кудри. В кудри, которые были такими мягкими на ощупь, когда Колтон зарывался в них пальцами и толкался в его рот глубже, еще глубже. Дэниэл, который, наверное, совсем не был готов.
* * *
Колтон переступает порог клуба, и плотные облака дыма окутывают со всех сторон. Клэр Холт почти сбивает с ног и, радостно взвизгнув, тащит его к барной стойке. Почти не удивляется, видя, как проносится мимо Поузи, тискающий незнакомую мулатку, как Хеклин втирает что-то Дилану, развалившемуся на мягком диване с кальяном и, кажется, слышащему лишь каждое третье слово друга.
— Где Джозеф?! – Пытается перекричать музыку Колтон, но Холт лишь улыбается и тащит его дальше. У стойки кто-то всовывает в ладони большой запотевший стакан с адской смесью джина, водки и тоника. Челюсти сводит, а в горле першит. Но на языке остается чуть горьковатый вкус, который хочется немедленно смыть – чистой родниковой водой, если в идеале.
— Сейчас подойдет, выпей еще. – И она растворяется в беснующейся толпе актеров, на глазах теряющих человеческий облик. Растекаясь по венам, алкоголь словно превращает каждого из них – в оборотня, вампира, зомби – всех тех, кого они пытаются изображать на съемочных площадках изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.
Наверное, это приступ клаустрофобии, потому что горло словно сжимает огромной ладонью невидимый великан, он давит и давит… А стены будто сдвигаются, и мерцающие вспышки света режут глазные яблоки тонким лезвием опасной бритвы.
— Хэй, Колтон! – Неизменно-тошнотворное приветствие, и хлопок ладонью по плечу.
Хэйнс ёжится, будто его морозит, зачем-то нахлобучивает на голову капюшон от толстовки, улыбается криво. Будто лицо его превратилось в силиконовую маску, обездвиженную, безличную, мертвую.
— С днем рождения, чувак!
Из рук в руки нелепый сверток, который он даже не удосужился перевязать праздничной ленточкой. Нахер заморачиваться такой ерундой?
— Кинг? Ты шутишь?
Серые, будто присыпанные пеплом глаза загораются азартом. Он что, мать вашу, угадал? Ну, это ненамеренно, чувак… Морган пахнет яблочным фрешем и текилой, которую отхлебывает прямо из горлышка.
— Будешь?
— Почему бы и нет? Твое здоровье, чувак. С твоим днем.
Алкоголь течет полноводной рекой, что вот-вот выйдет из берегов. Колтон уже не думает, не помнит, что Джозеф Морган – самовлюбленный засранец и самомнение его – размером со штат Техас. Он курит длинные сигареты, пуская колечки дыма, а Джозеф пытается нанизать их на свою, потухшую сигарету. У него длинные пальцы пианиста, и это неожиданно заводит и злит одновременно. Хэйнс честно пытается не думать о пальцах Дэниэла, пытается так сильно, вливая в себя новые и новые порции выпивки так быстро, что скоро его можно будет выносить. И хорошо, если не ногами вперед.
Сознание делает скачок в будущее, и Колтон не понимает, как оказывается на заднем дворе, за клубом, не понимает, что происходит, когда эти пальцы скользят по лицу, будто стараясь рассмотреть, запомнить на ощупь. Губы у Джо не шершавые – твердые, а щетина царапает и колет кожу, когда Морган, опуская ресницы, касается его рта. Медленно, так медленно. Жарко. Руки тянутся к пряжке ремня, стягивают джинсы к коленям… Шум и гвалт где-то далеко за спиной затухает, стирается, словно акварельные краски, размытые холодным дождем.
* * *
Проходит неделя, за ней другая. Дни и ночи слились в одну сплошную серую ленту, что тянется куда-то вдаль, насколько хватает глаз. Хэйнс курит чуть больше, чем обычно и пьет кофе без сливок. Часто будто выпадает из реальности, задумываясь о чем-то так глубоко, что сам не замечает. После съемок цепляет наушники и гоняет по городу на спортивном велике, пытаясь обогнать верещащие клаксонами, свистящие шинами такси. Желтые, как изжога.
Когда мраморный Porsche тормозит у обочины, преграждая дорогу, он почти влетает в дорогущую тачку, тормозит в последний момент. Дверь открывается, и Морган ступает на тротуар, прячет глаза за зеркальными очками. Черными, как бездонная пропасть. Бля, ну и показушник. Нутро привычно скручивается тугой спиралью отвращения, и тошнота подступает к горлу.
— Надо поговорить… — произносят обветренные губы, но Колтон видит (вспоминает) совсем другую картину. Как вспышки перед глазами. Будто удар в солнечное сплетение с разбега ногой.
— Не о чем говорить, чувак, - и в голосе столько легкомысленного равнодушия, что Морган стискивает челюсть и едва сдерживается, чтобы не встряхнуть коллегу за воротник, как нашкодившего щенка.
— О том, что было…
— Ничего не было. Слушай, я спешу, поговорим как-нибудь в другой раз, хорошо?
Обворожительная улыбка напоследок. Колтон едва заметно пожимает плечами, а взгляд Моргана словно оглаживает эти скулы, которые хочется целовать, слизывая с них его вкус: клюква и мармелад.
Наушники стирают посторонние звуки, громкость – на полную. Так, чтобы барабаны и электро-гитара выбили из памяти, из мыслей все, чего там быть не должно.
У Джозефа рубашка распахнута на груди и мешки под глазами, будто он неделю не спал. Может быть, много работы?
Колтон пожимает плечами, прибавляя скорости. Еще и еще. Лишь бы выветрить этот запах из легких, и мысли – из головы. Чтобы не тошнило так сильно.
* * *
Шарман возвращается из Акапулько без предупреждения. Не то, чтоб он обязан был сообщить или Колтон слишком уж ждал. Но он вваливается к нему поутру, кажется, прямо с самолета. Уставший и бледный, как доходяга. Вот-вот, и в обморок грохнется прямо под ноги. Сонный Колтон в одних лишь трусах, плотно облепляющих бедра, недоуменно трет переносицу, пока глаза цвета глубокого лазурного моря беззастенчиво оглаживают тело, будто вылепленное из лучиков солнечного света.
— Эм…привет, - выдает-таки Колтон и мысленно закатывает глаза. Ну да, оригинально, черт подери.
— Я долго думал, и вот… - Дэн мнется с ноги на ногу, и это правда смешно. Его очки съезжают с носа, и на голове все тот же беспросветный пиздец. У Хэйнса под ребрами сладко ноет и тянет, но он не говорит ничего, лишь приподнимает брови в немом вопросе. – Выпьем где-нибудь? – Выстреливает Шарман, как из автомата, и щеки его вспыхивают пунцовым.
Это так мило, что хочется смеяться и тормошить его, хочется повалить на диван и щекотать, а потом целовать, пока он не захлебнется собственным стоном, пока…пока… Черт.
— В полседьмого утра? – его усмешка, как легкий бриз с океана, но Дэн краснеет еще сильнее и даже начинает заикаться, объясняя что-то про ранний рейс, часовые пояса и полную потерю ориентации в пространстве и времени. – Эй, успокойся. Я рад, что ты здесь. Хочешь, сварю нам кофе? – Потом оглядывает себя, словно лишь сейчас замечает, что почти не одет. Практически голый, если точнее, и добавляет торопливо: - Только накину что-нибудь.
— Не надо… - выдыхает Шарман, кажется, прежде, чем успевает подумать. Словно язык его живет отдельной жизнью. – В смысле…я…я думал о тебе. О нас думал. Мне тебя не хватает. И еще я идиот.
— Я в курсе, ага, - хмыкает Колтон, а в голове назойливой мухой жужжит один лишь вопрос: «Может быть, я все еще сплю?».
Дэниэл как-то оказывается очень близко. Так, что воздух, который вдыхает Хэйнс, он весь пропитан ароматом фисташек, соленого ветра и трогательных полевых незабудок – в тон этим чарующим глазам, что смотрят так внимательно, растворяя мысли, как кислотой.
— У тебя же нет никого? – шепчет Дэн, уже трогая губы губами.
Колтон вздрагивает, почти как от удара, и на секунду, не больше, в памяти всплывают темно-серые печальные глаза и расстегнутая на груди рубашка. Он давит привычную волну тошноты, пытаясь проглотить застрявший в горле комок вязкой слизи.
— Нет никого, - выдыхает он, опуская ладонь на кудрявый затылок.