мусто

Город разрывается нещадным ливнем, не дав небу размазать по язвенной плоти ночи струпья облачного рассвета и кровоточащие царапины солнца, когда Ухён и Сонгю едва различают друг друга в темноте и ощущение реальности и времени трескается под натиском нечаянных (отчаянных) касаний кончиками дрожащих пальцев и спрятанных, но таких прозрачных, психоделически счастливых улыбок, чёрт знает от чего расцветающих. Сонгю не то чтобы так хорош в разговорах и шутит порой непонятно и отбито, как Ухёновы одноклассники, но есть в нём что-то гипнотизирующее, неправильное, сладкое. Но он, сука, безупречен. Безупречен, когда обкусывает разодранные от спешного курения даста губы, разъедаясь от жажды поцеловать. Безупречен, когда мажет пальцами подводку под глазами дальше, черня кожу и ломая образ. Безупречен, когда слова путаются на вылете с его губ и мысль теряет посыл. Безупречен, когда смотрит на редкие звёзды, спасшиеся от туч, и слушает их зов, туманясь во взгляде. Он безупречен, когда луна умывает его, когда хрупко расставляет акценты теней. Особенно он безупречен, когда предлагает в разгар ночной бури под навесом самого ближнего магазина пойти к нему - Ухён и не пытается читать между строк. Лампа в лифте барахлит, выдыхая надрывистый треск и мигая не в такт. И это самый удачный момент, но, увы, убитый. Кабина дрожит, будто бы трос мучительно рвётся. Ухёна и Сонгю полощет внутри, и они держатся за поручни. Почему-то такие неродные друг другу, зажатые, но голодно заинтересованные. Все чувства на максимуме. Ухёну не особо хорошо видно, что вокруг. Фокус колеблется: в сон тянет медово и нудно. Но движение ставится на паузу, пространство резко замирает, и двери разъезжаются, являя ему чернильную пустоту n-ого этажа. Перед глазами только намокшее от капель дождя и размытое от отрубающегося сознания ‘666’ – тяжко не спать всю ночь. Сонгю ныряет в жерло темноты. Ухён на ощупь за ним: гладит по холоду стен и воздуху, а потом жмётся рукой в его плечо. Как о кипящие звёзды. И руку сразу же отнимает. Как малолетка, чёрт возьми. (Сонгю видит его насквозь. И смеётся. Беззлобно. Скорей с досадой, что сам таким не был.) Сонгю издевательски мешкает, куда-то жмёт, рыщет по карманам, гремит ключами и матом, в который раз не въезжая в замочную скважину. Ухён уже хочет состроить виноватые сонные глазки, смяться и так нечаянно, стыдливо проронить «ой, наверное, лучше я домой пойду, да?», но разъезжающаяся вширь прорезь света сочится меж стеной и дверью. Гю сразу хватается за ручку, впихивает вовнутрь Ухёна. - Только дверь закройте, хорошо? В смысле не входную, а когда продолжите знакомство – ну, ты понял. И голос андрогинный, а тон бинарный. Девушка, чьи слова, крупная, с осанкой невыразимо ровной. А в глазах - блеск стали. Майка для сна с похабным рисунком, лежащим на упругой груди, коротка, не кроет пупка и рельефа мышц. - Что? – Ухён переспрашивает, чувствуя себя обреченным и в чём-то виноватым, но поздно – она бьёт дверью, одной из трёх, и пропадает. Топот и сумбурные разговоры в соседней комнате першат на фоне неловкого молчания. Сонгю спрашивает, что ему сказали, стягивая мокрый анорак и отправляя его под вешалку. Ухён отвечает – Гю закатывает глаза и отмахивается. Они разуваются. Отряхнув косуху от капель, Ухён оставляет её на анораке Гю. - Это была Ховон. - Необычная. Сонгю проглатывает смешок. Ехидный, нет – не понять. Текущие по лицу с рыжих волос капли блестят на коже. Укладка в хлам. - Ты даже не представляешь насколько. Сонгю следует за Ховон, входя в ту комнату и ожидая, пока Ухён пойдёт по пятам. Это кухня: такая, которая по старой планировке и с бурлящим холодильником. Прямо по курсу - балкон, забитый дымкой темноты. Там, кажется, кто-то есть. За овальным столом перед растёкшейся яичницей и кружкой сомнительного кофе располагается та самая Ховон, листая что-то в планшете. Волосы, струясь из растрёпанного хвоста, кроют острие штрихов лица. Они знакомятся с Ухёном так, что остаются незнакомцами. Сонгю жутко извиняется – ему нужно в душ, чтобы смыть с себя яд клуба – и ретируется. Шипение воды долетает и до Ухёна. Твердеет бетонная неловкость. Ховон хоть бы хны. От этого тошно. Ухён гнездится на табуретке, приглаживает намокшие волосы, поправляет на плечах футболку и силится не смотреть в сторону Ховон, которая давится аномально ранним завтраком и глушит кофе эфемерную горечь (во взгляде поймал). В ней сидит странная мощь. Под ресницами в отражении невыплаканных слёз неестественность и революция. - Хэй, парень. С добрым. – На кухню чуть ли не влетает с балкона парень с нелепо завязанным пучком, по скулам лежат выбившиеся пряди, а с губ течёт невыветрившийся оттенок скуренных сигарет. Ухён чуть не падает со стула – сначала от неожиданности, а потом от степени забитости инком его кожи. Вкус прошлого утра возникает во рту. Воспоминания синхронизируются, и в голове возникает совершенно иной расклад. Всё сложнее, чем кажется сперва. Они обмениваются именами и рукопожатиями. Его зовут Дону. И у него до безумия сильные руки, пугающие арктическим холодом. - Куришь? – Он возится с банками возле плиты, мешая порошки и воду. Чёрная майка затягивает хиатусы тату на его спине. На лопатках ещё больше слов, и выплывают очертания вороньих крыльев, в которых расцвели астры. - Нет. - Выпьешь? - Лишь бы не обрывать беседу. - Воздержусь. – Ухён всё машет головой. - Ты маленький же ещё, да? – включается Ховон, расправляя широкие плечи. Через зрачки видно руины её души. - Сколько тебе? - Восемнадцать. - Будет или уже? – Знакомые слова из уст незнакомки. - Уже. А вам сколько? - Он смотрит то на него, то на неё. - Зависит от того, сколько ты нам дашь, - Дону ставит точку в разговоре и трапезу на стол. Плечи напрягаются: под тату проступает твёрдость его мышц. Ухён зависает на его расписанных плечах. В арматуре, напоминающей кресты надгробий, путаются акварельные птахи, чьи крылья - полный цветовой спектр, вороний клюв кровоточит пропечатанным текстом, а от сгиба локтя и по самое запястье растягивается ‘ЦЕЛУЮ БЕСКОНЕЧНОСТЬ’, оставляя в тени чертежи синих вен и служа камуфляжем уродливым продольным шрамам, взбухшим и навечным. Ухён не смелеет, просто бесконтрольно выпаливает: - Эй, а что он делает ц_е_лую бесконечность? - Ты неправильно прочёл. Это не она целая. Это он её целует, - отзывается Ховон, и это внушает страх. Но Ухёна прорывает: - А что это за арматура? – водит пальцем по плечу. - Это не арматура. Здесь треш-полька. – Она кладёт ладонь на чернильные клюв и голову ворона, выползающие из-за спины. Что за чёрной майкой Дону не рассмотреть. - А здесь даже не биомеханика. – Теперь трогает ту самую арматуру. Куски металла вживаются в его организм, пересказывая силуэтами мотивы панорам промышленной зоны. На костях они. - Это биоиндастриз. В честь некрополиса и промышленной реформы. И ещё птицы в акварели, что, по сути, делает биоиндастриз треш-полькой, но не будем вдаваться в подробности. (Насчёт тайного смысла птиц Ухён не спрашивает. Ему кажется, это – нечто вроде цветов на поле боя.) - Некрополис? - Да. Так мы зовём этот город. Согласись – отлично подходит. – Дону делает глоток непонятной смеси. Ухён стреляет в него глазами, впитывая информацию. - А кто всё это набил? - Ховон. – Дону уносит грязную посуду в раковину. Её кожа смуглая, тронутая гематомами и россыпью родинок по плечам, но чиста от инка и бессмертных надписей, впитывающихся в эпидермис, в кровь, в судьбу. Ухён делает предположение: - Сапожник без сапог? - Что-то вроде того. – Улыбка на её губах мелькает двадцать пятым кадром. Разум Ухёна выдаёт системную ошибку: Ховон не похожа на тех, кто умеет улыбаться. - Сэнк ю вэри мач фо ё кооперейшн, - горланит Гю, выходя из ванной в домашней растянутой футболке и спортивных штанах. Румянец на его щеках крепкий и милый из-за бледности кожи, и пахнет он теплотой, цитрусом. Одно касание – по плечам Ухёна волной мурашки. Он садится рядом, со скрипом двигая табуретку. И давит улыбку, которую просто так не распознать. Сонгю продолжает: - Когда дождь кончится, я отведу его домой. Он здесь вроде как свежая кровь. Ему требуется гид, а то заблудится в клетке некрополиса. - О, класс. Хочешь проведём тебе крещение. Конечно, в ванную голышом не засуну, бредя молитвой, но могу набить тату. Правда, скоро на смену выходить. Можно вечером что-нибудь замутить, - Ховон сарказмит, но чисто и без ухмылок. Что-то в ней переломилось. Перемену её настроений Ухёну понять не дано. - Не стоит. Не выношу иглы. - В который раз за сегодня он отказывается? - Боишься? – Уточняет Дону. - Да. - А ещё чего боишься? – Ховон намерена вытащить из него всю правду. - Высоты. Насекомых всяких. Дырок – знаете трипофобию? - Отбей за трипофобию. Дону протягивает ему ладонь. Раздаётся смачный хлопок, и Ухёна, как жалом, жжёт лёд его рук. - Ещё боюсь нереализованных возможностей. Клише, в общем. - А меня боишься? - со стороны Сонгю. Гулом в ушах прострачивает сознание. Ещё раз: - Что? И Гю ухмыляется. Чудовищно ухмыляется. Как антихрист, которому по ошибке душу вверяешь, у которого кровь на языке и руках, который на останках танцы устраивает. Это даже не вопрос - предупреждение. Призыв к бегству - ложным дном. Звучит вновь: - Меня боишься? И всё больше напоминает приговор.