Дефект породы

Он знал, что так будет. Вернее, нет - он знал, что будет именно так. Однажды, когда прошлое… не исчезнет, нет… рассеется, растворится в новых впечатлениях и привычках, перестанет быть настолько значимым, Джон научится доверять настолько, что захочет почувствовать себя в такие минуты безоглядно, безгранично, восхитительно слабым. А пока… Он сопротивляется – рукам, ласкам, собственному возбуждению так яростно, что все мышцы сводит обжигающим спазмом и тело выгибает над простынями упругой живой волной. Упираясь пятками и взъерошенным затылком, он брыкается, опасно орудуя локтями и коленями. Он совершенно не хочет побега и свободы, но уложить обратно на лопатки это взбунтовавшееся сокровище стоит маленькой бескровной войны. И Шерлоку помогает вовсе не то, что он альфа, что он физически сильнее и унаследованные возможности его конечностей имеют некоторое преимущество – Шерлок жаждет близости – их близости так, как утопающий жаждет одного-единственного глотка воздуха, лишь бы почувствовать, что все еще жив. Он хочет его в любой позе, лежа, стоя, сидя, вжимая в стену или в мягкий ворс изысканного, безумно дорогого ковра, как угодно, лишь бы Джон переставал сражаться, теряя самообладание, и отзывался влажным жаром, взбесившимся пульсом и криками, которые больше нет нужды ни сдерживать и ни прятать в искусанной ладони. Бой за обладание переходит в тягучую, сладкую осаду, когда стреноженное объятиями тело наконец-то распято на постели и последние попытки пресечены мягкими, вдумчивыми поцелуями, отмерянными с академической точностью …в шею, умиротворяя бунт голубой венки, …в мочку уха, глотая злое нашептывание памяти, …в висок… соль на нем слишком сладка, чтобы удержаться, …в плечо, …в ключицу, …в Джон вздыхает, будто просыпаясь от долгого, мучительного сна. И открывает наконец-то глаза. У него мягкие соски. Теплые, податливые, уязвимые. Шерлоку нравится. Но стоит потревожить их расслабленную дремоту, и тончайшая младенческая кожица ареол стремительно темнеет, стягивается твердыми морщинкам и пупырышками к вызывающе уставившейся на него сладкой багровой горошине. И расцветает первая волна аромата - еще легкого, дразнящего, полного свежести и первобытного зова. Шерлоку нравится. Он знает это наизусть. Неглубокую ямочку, четыре родинки, сложившиеся в полумесяц под ключицей, и еще одну – крошечную, в теплой впадине правой подмышки, гладкую кожу, крепкий торс, на котором проступает дуга подреберья, когда дыхание сбивается от возбуждения, и пальцы на ногах начинают судорожно поджиматься. Шерлоку нравится, нравится, нравится… Он накрывает ртом сосок, заставляя его затвердеть лишь дыханием, а потом чертит кончиком языка, закручивая ощущения в спираль – все туже и увереннее, как опытный часовщик затягивает чувствительную пружину, подводя к самому краю терпения упрямого металла. Пружина вибрирует, поет тонким звенящим голосом, и это пение электрической искрой прошивает тело насквозь. Джон всхлипывает, привстает на локтях, цепляясь за простыни сведенными пальцами. Острое, непрекращающееся удовольствие причиняет боль, разносит в пыль остатки самообладания, тело выгибается, льнет к бессовестным губам, требуя еще, еще и еще… Шерлок подчиняется. С тихой обреченностью и смертельным восторгом он понимает – он не сможет отказать ему никогда. Подчиняться – удел не омег, подчиняться – привилегия альф. От начала времен и до их конца. Когда-то, давным-давно альфы забыли простую причину своей вечной зависимости. Когда-то, давным-давно выбирали не они… в Котсуолде, в Гринсборо, в Апеншире выбирали омеги, молча скользившие среди затаившей дыхание, ожидающей толпы в поисках своей единственной истинной пары. Когда-то, давным-давно так рождались Великие Дома. Шерлок спускается – медленно, мучительно долго - от солнечного сплетения к мускусному роднику в пупочном колечке, выцеловывая, вылизывая каждый трепетный дюйм вдоль ребер и запавшего живота, где начинается едва различимая дорожка золотистых волосков, свивавшихся в красивый, нежный ореол вокруг гениталий. Терпкая смесь вереска и дикого меда, вспенивая воздух, врывается в легкие, заставляя задыхаться и умирать от сопричастия. Слишком красиво. Слишком откровенно… слишком желанно… и слишком рано. Рука подхватывает излучину спины, не позволяя ни ускользнуть, ни помешать, и второй сосок делит судьбу первого, заласканный, зацелованный, истерзанный жадным языком и безжалостной нежностью разгоряченных губ. Жар выплескивается, как фейерверк из подожженного патрона, бьет в пах, в промежность… но теперь всего этого уже слишком мало. Проснувшееся естество заявляет свои, куда более бесстыдные права, и меж раскрытых бедер пылает и мечется сладкое, первобытное желание. Освобожденные руки вцепляются Шерлоку в плечи. Хвала небу, у Джона короткие, аккуратно подстриженные ногти, но и их хватает, чтобы расцарапать мрамор кожи неровными багровыми отметинами… останутся шрамы? Шерлок надеется, что останутся… Джон сердится и в отчаянии поддает кверху бедрами – его член, скромный по меркам даже бет, возбужден и настроен крайне агрессивно. Будто самостоятельное живое существо, он тычется обнаженной сочной головкой – толстенькой и блестящей, как молодой грибок, как нос голодного щенка, в поисках любой возможности потереться… срочно, сильно, быстро… о живое и влажное… живот-ладонь-что-угодно… лишь бы унять невыносимую, нестерпимую, совершенно-потрясающую интимную лихорадку, которая совершенно точно прикончит его через пару мгновений… Шерлок не собирается мешать, Шерлок совершенно не против. Отчаянный зов все громче грохочет у него в ушах ревом крови, запахи – всевозможные – вкусные, терпкие, свежие, пряные, густые и вязкие - обрушиваются разом и внезапно распадаются на отдельные «слова». Он потрясенно понимает, что понимает каждое из них. …свежая трава, безмятежная беспричинная радость… …мох на дубовых корнях, уютное спокойствие дома… …горькая пряность сухих листьев, память, не приносящая боли… …полынь… всегда полынь, как стон на губах… благослови ее боже… …сладость переспелого яблока… желание, сколько его в нем! …чистый родниковый холод… секреты, как цветные камешки, на самом дне… …едкий привкус стальной окалины… не страх, не гнев… что, Джон? …сандал, невесомая апельсиновая искра… это… это? Что это? Джон, Джон, Джон… прежний, единственный… только его… что-то новое, чистое и сильное проступает, протаивает в нем, наполняя новой глубиной, новым содержанием. То, что еще не обрело форму, не осознано или осязаемо - уже определило будущее, высветлив, вычертив абрис и навсегда изменив запах самого Джона, вплетя в его горьковато-полынную чистоту вкусные, острые капли апельсиновой жажды и сладкую жасминовую мягкость. Темнеет, как россыпь гранатовых зерен метка, которая теперь уже никогда не потускнеет, не исчезнет, не сотрется, которая навсегда, навсегда… Шерлок с большой долей вероятности мог уговорить Джона проверить это опытным путем, но теперь это было лишним, бессмысленным… ему больше не требовалось доказательств собственной правоты… он просто знал. Откуда? Какая разница? Это тоже его больше не беспокоило. Они, как молодая поросль, прорастали друг в друге новыми побегами, сплетались корнями, питали общими соками только-только наметившуюся крону. Джон для него всегда будет июлем - жарким, бесконечным, наполненным тысячами гроз и звенящих цикад… тем самым лугом в диких предгорьях. Пряные дикие маки, рассыпанные в колышущихся травах, расплескавшие бездонное небо васильковые глаза, пшеничные, беспечно растрепанные ветром волосы… легкий, смешливый, мягкий, как пух, выстилающий птичьи гнезда. Джон – летнее утро, еще прохладное и прозрачное до хрустальной чистоты, но обещающее и густую тягучую полуденную истому, и ластящееся к коже солнце, чей перебродивший жар наполнит тело, измучает, насытит молодую бешеную кровь, и тихие густые сумерки, обернутые в бархатное индиго, прибитое к небосводу ослепительными гвоздями созвездий, и ночной ливень – короткий, шумный, свежий… все, что было до него, навсегда станет ярче, чище… уникальным, бесконечно живым. Джон стонет, скулит, гнется, как от боли и ерзает, как ненормальный… у него не хватает сил заставить, но достает упрямства пытаться. Еще немного и последнее омежье благоразумие падет, как до того их растерзанная одежда. Шерлок может взять его немедленно… чресла тверды, как камни, из которых сложено родовое гнездо, и их пульсирующая тяжелая плоть так же нетерпелива и переполнена соками, кровью, семенем, болью и животным восторгом… …чувствуя себя обманщиком, предателем, негодяем… восхитительное чувство, правда, Шерлок? …он вскидывается вверх, перехватывая запястья, прижимая их у Джона за головой, впивается ошалелым ртом в воспаленные, искусанные, потрясающие губы. - Аааааааххххххххх… Возможно, это был последний воздух в мире, но они не замечают, дышат друг другом - как во сне, как в беспамятстве, долго, сладко, взаимно… придирчиво измеряя глубину «кроличьей норы», в которую продолжали падать, сплетаясь телами, сталкиваясь ртами, отвоевывая первенство вторжения. Джон делает еще рывок, насаживая горло на яростный язык, как жертву на нож, но тот всего лишь нежно скользит по кромке ровных зубов, пробует на вкус, теплое нёбо, упругую подъязычную уздечку, мягко прикусывает нижнюю губу, тянет, посасывая и лаская до тех пор, пока из крепко зажмуренных глаз не выкатываются соленые, беспомощные горошины. И только тогда, раздразнив, приручив и доверившись, он подхватывает ноги под согнутые колени, оглаживая напряженные бедра, пробегая внимательными пальцами по изгибам мышц, перевитиям сухожилий, по голубым ручьям вен, заставляя опоясать свою поясницу накрепко сцепившимися пятками. И одним движением - плавным, уверенным, неизбежным, как ход планет в небесной сфере, проталкивает тугую плоть в истекающее влагой и нетерпением лоно. Тесно… горячо… безумно хорошо… Шерлок не чувствует, как тычется пылающим лбом, как прижимает обожженные губы к прохладе плеча, как в обнимающих руках хрустят его собственные ребра – только шелковый плен, только мучительно-прекрасное биение стиснувших его мышц, только нестерпимое возбуждение в поджавшихся, отяжелевших яичках. Он приходит в себя спустя мгновение восхитительного, перехватившего дыхание обморока и делает пару пробных движений… большой, очень большой… больше, чем можно представить, даже если не принимать во внимание, что просящийся на волю узел сегодня так и не будет распущен… течки не случится, омега уже носит его дитя, какой бы патокой не истекало его лоно… принимающее его нутро облегает плотно, как новенькая перчатка, сдавливая и ослабляя хватку в ритме одной, не известной ему мелодии… и спустя пару пульсаций узнает в ней стаккато поющей крови. Каждый его такт выбивает в паху искру, отдается тяжелым гулом в промежности, вспыхивает ослепительным светом, как попавший в глаза солнечный зайчик. Ощущения настолько сильны, что его хваленый разум на минуточку отключается… с подозрительно откровенным облегчением… и рука безошибочно находит спрятанное между тел, возмущенное нечаянным забвением, омежье естество, смыкает на нем пальцы, медленно, с нескрываемым наслаждением прочерчивает раздвоенную на макушке головку, растирает по ней густую вязкую каплю, издающую такой аромат, что Шерлока колотит от невозможности слизнуть ее языком. Ладонь, как зачарованная повторяет спазмы лона, и вот уже они оба стонут, трутся, сплетаются, как обезумевшие в брачном танце змейки под влажные шлепки, под горячее, одно на двоих, дыхание, под любовный шепот, одинаково звучавший на всех языках… Размашистый ход бедер все глубже вколачивает тугой член в изнемогающее нутро и все дальше выталкивает любовников за горизонт событий в предвкушении первых оргазменных судорог. Раздвоенное сознание милостиво позволяет рассмотреть в малейших подробностях, как наслаждение ломает и плавит Джона от первых спазмов, мгновенно передающихся от сжавшегося лона к конечностям и лицу. Как мучительным удовольствием искажаются его мягкие черты, как на шее вскипает мускусная испарина и стекает тяжелыми каплями в ключичную ямочку. Как он вырывается из объятий, но только для того, чтобы раскрыться и прижаться настолько, чтобы пропустить член до самого корня и почувствовать тяжесть чужой мошонки на собственной промежности. Стонов им бесконечно мало и они срываются на крик. …искра, пороховая дорожка, взрыв и мерцание растекающейся под кожей истомы… …завершая круг, потрясенные зодиаки сметают с небосклона звездную пыль… …тазовые косточки, крепкие и хрупкие одновременно… он потрясен, насколько трогательна их откровенная уязвимость… …он тычется в подмышку, ластится, вжимаясь горячим, как пекло, телом, загнанно вздрагивающим боком… глупый, большой альфа, счастливый и слабый, просит о нежности… Он смотрит. У Джона темные глаза, куда темнее, чем он мог вспомнить. И кроме ослепительного покоя, чистого счастья и тихой благодарности Шерлок в них видит вечность, которую они проживут вместе, и в которую однажды уйдут - вот так же обнявшись. Вдвоем. … Утро застало их в постели, пролившись нежным, растворенным в сумерках светом через изящные оконные переплеты, и рассыпавшись по комнате, по телам и лицам, теплыми причудливыми бликами. В голове было восхитительно тихо, но едва раскрыв глаза, Шерлок с незнакомым чувством… потом, позже с кристальной ясностью и раздражающей досадой он опознает в нем примитивную, бессмысленную, невесть чем вызванную ревность… понял, что намеревается покинуть чертоги «братского гостеприимства» как можно скорее, ни часом позже, чем позволит организация приличествующего их статусу сопровождения. Но, как оказалось, проснувшийся Джон его намерений не разделял, дав понять, что голоден и без завтрака… а так же полноценного купания, обеда и некоторых объяснений… никуда ехать не собирается. И покорно вздохнув, Шерлок потянулся за колокольчиком. Прислуга Майкрофта оказалась вышколенной не хуже, а возможно и лучше эпплдорской, так как милую девушку, появившуюся в дверях уже через минуту, не смутила ни разгромленная спальня, ни откровенная нагота ее обитателей, ни ранний час для пожелания завтрака. Аккуратно расправив несуществующую складку накрахмаленного передничка, она исполнила изящный книксен и сообщила, что для них уже приготовлены две ванные комнаты и накрыт стол в южной столовой. «…но если милорд пожелает, завтрак будет немедленно доставлен в его апартаменты, хотя сэр Майкрофт настаивал…» Второй книксен был не менее милым, чем первый. Джон вытянул из-под Шерлока угол смятого одеяла и прикрыл их обоих, как смог. Шерлок скосил на него глаза и не рискнул мешать. «Милорд?» - горничная позволила себе легкий румянец и маленькие ямочки на щеках. - Пусть будет столовая. – Джон высунулся у Шерлока из-за спины и сладко зевнул.- А можно мне печеных яблок? С орехами и медом… Ужасно хочется. - Разумеется, мино Джон, – девушка прекрасно знала, кто именно делит постель высокого гостя. – Возможно, что–то еще? Мы с радостью выполним каждое Ваше пожелание. И присела в третий раз. … Столовая, по масштабам огромного особняка, оказалась маленькой, светлой, совсем не чопорной, как можно было ожидать. Но интимной утренней трапезы не получилось – прислуживавший за столом слуга превратил уютную супружескую забаву в церемониальный аттракцион предупредительности, мастерства и почти рыцарского служения. Попытавшись налить сок из высокого запотевшего кувшина, Джон сразу же понял, что тягаться в расторопности нет смысла – рука только начала движение, а бокал уже наполнился, не уронив ни капли на прекрасную, расшитую белой гладью скатерть. Пить почти расхотелось, но он все же поднес покрывшийся тонкой влажной дымкой сосуд к губам и сделал маленький глоток. Пустой желудок тут же отозвался недовольным, угрожающим урчанием. Следующие четверть часа Джон вяло ковырялся в тарелке, рисуя по размазанной овсянке завитки и кольца, сумрачно поглядывая на то, как не притронувшийся к еде Шерлок тянет вторую чашку черного, как деготь кофе, и бросал ревнивые взгляды на глянцевые, истекавшие медовой карамелью и начиненные грецкими орехами яблоки. Овсянку не хотелось, хотя… как «просил передать сэр Майкрофт для организма в определенном состоянии следует выбирать легкую, полезную для желудка пищу, не обремененную сомнительными излишествами». Но организм требовал, и, решительно отодвинув кашу, Джон по-военному быстро расправился с горкой пышных, ноздреватых, как весенний сугроб, щедро политых горячим маслом оладий, с наслаждением похрустел фруктовой тарталеткой, деликатно-маленькими глотками выпил свежезаваренный, вероятно-полезный-несладкий-с-какими-то-синими-тычинками чай и, облегченно вздохнув, наконец-то поднялся из-за стола. Вежливо поблагодарив хозяина за прекрасный завтрак и заботу, он без тени смущения прихватил вазочку все еще не остывших яблок, отправился восвояси, напевая про себя на ходу. Вторя ему тихим эхом, вздохнул и Шерлок. Оставив в покое собственные приборы, он кивнул слуге и отправился вслед за Джоном, впрочем посчитав, что воздушные сливочные булочки им совершенно не помешают, если «некие непреодолимые обстоятельства» принудят их задержаться в спальне еще некоторое время. … К тому времени, как Джон прикончил четвертый плод, поминутно облизывая то губы – пунцовые и припухшие от того, как по ним раз за разом проходил язык, то пальцы – липкие, пряные, вкусные от перепачкавшей их карамели, Шерлок смотрел влажным бесстыдным взглядом, терялся от невозможности остановиться на чем-то одном, шумно сглатывал и желал. Джон изменился. Вся тревожность, весь мучительный внутренний спазм, державший в напряжении и тело, и сознание с самого начала его безумного побега, наконец-то ушло, оставив расслабленную плавность движений, размеренность дыхания, глубокую спокойную синеву с лукавыми золотыми точками вокруг зрачков, обжигающее, неприкрытое, взаимное влечение. Им больше не надо бежать, прятаться, спасать свои и чужие жизни, убивать. Никто не просто не посмеет косо взглянуть в их сторону - напротив, их законное положение супругов уже было закреплено в драгоценном пергаменте, собственноручно подписанном всеми тремя Главными Хранителями Врачебной Гильдии и скреплено королевской печатью из красного сургуча размером в целую провинцию. Они не искали прав друг на друга, но по иронии именно теперь принадлежали друг другу до конца дней по закону своего государства и закону своей природы. Истинные. Им не придется оплакивать того, кто уйдет первым – они оставят этот мир вместе, когда вырастут не только их дети, но и внуки успеют обзавестись семьями, и вполне вероятно кто-то из далеких потомков даже унаследует их редкие качества, что кто-то опрометчиво назвал «дефектом породы». Они проживут долгую, полную любви и событий жизнь. И то, и другое им обеспечат беспокойный интеллект и сомнительные привычки Шерлока, а удивительная нечеловеческая уравновешенность Джона не позволит этому восхитительному безобразию разнести вдребезги их общий дом. Дом. Он принял Джона легко, радостно, будто знал его всегда… как старый пес члена семьи, когда-то потерянного и, наконец, вернувшегося после долгой разлуки. Джон наотрез отказался путешествовать под вооруженной охраной, прямо заявив Майкрофту, что достаточно пробыл в заключении чтобы снова удостоиться подобной «привилегии». Лорд Холмс выразительно демонстрировал брату возмущенный излом вздернутой брови, потемневшие, ненавистные своей настырной живучестью веснушки, рассерженно тер переносицу, будто сдерживая рвущиеся наружу эмоции. - Нет причин волноваться, - Джон пожал плечами и повертел в руках нож для писем, - если что и случится, я вполне могу защитить его сам. Короткое, почти неуловимое движение кисти, и перламутровая рукоять завибрировала в дверном наличнике на уровне точно такой же зарубки, когда-то очень давно отметившей рост младшего из Холмсов в его шестой день рождения, когда Майкрофт счел брата достаточно взрослым, чтобы получить разрешение войти в библиотеку отца. … Всю дорогу до Мидсаммера Шерлок с живописными подробностями, датами и именами пересказывал долгую, запутанную историю своего рода, используя как глубину собственных геральдических познаний, задвинутых за невостребованностью в самый дальний угол Чертогов, так и дар творческой импровизации – лишь бы Джон не обращал чрезмерного внимания на сопровождавшую их пару рослых слуг, не замечал их тщетно маскируемой военной выправки и оружия, слишком заметного в притороченной к седлам поклаже. Возможно, Джон и не замечал. А, возможно, ему просто нравилась эта новая, ничем не омраченная свобода, дорога, расстилавшаяся под ноги бойких лошадок, гарцевавших по накатанному тракту в берегах из сочных полуденных трав, треск кузнечиков и перекличка свиристелей по обе ее стороны. Нравился Шерлок, совершенно юный в своей веселой безалаберности, болтавший без умолку о суровых, брутальных предках, о странных местах, откуда они когда-то пришли, о завоевателях, решивших однажды изменить свою природу и построивших для себя новую родину. Нравилось новое ощущение внутри, уже отчетливо заявлявшее о себе теплым покоем, щекотным удовольствием и безмерным аппетитом, грозившим перейти во вторую натуру… Нравилось ожидание, в котором впервые не было настороженности и угрозы… А потом они обогнули громадный холм, процокали по древнему, в язвах выщербин и мшистых пятнах мосту, под которым просто обязаны были жить тролли и увидели долину, раскинувшуюся меж склонов пологих гор. Южную границу тонкой серебряной проволокой, изогнутой небесами, как изысканное, сияющее под солнцем, украшение, огибала река, перехваченная в двух местах крепкими мостами – деревянными, но настолько основательными, что вызывали уважение даже на таком расстоянии. И от края до края, сколько доставал взгляд, между колыхавшихся волной садов и зеленых выпасов рассыпались разноцветные бусины круглых, сложенных из камня домов под толстыми пологими крышами из нескольких слоев соломы, спрессованной крепче привычной глиняной черепицы. Джон замер на некоторое время, вспоминая старый, тронутый временем гобелен в доме Майкрофта. Тогда он посчитал, что изображенное на нем - не более чем стилизованное представление о повседневности в эпоху туманного прошлого, более миф, чем реальная память. А теперь этот самый «миф», как тысячу лет назад, стоял у него перед глазами. Гобелен не был ностальгической реликвией, гобелен был картой. Они спустились с холма, обогнули рощу раскидистых вековых платанов, чьи пестрые стволы больше напоминали припорошенный листвой костяк доисторического чудовища, все еще пытавшегося ухватить небо растопыренными узловатыми пальцами, когда наезженный тракт превратился в мощеную красноватыми брусками дорогу. Ярдов триста спустя дорога пересекла мост, переброшенный через глубокий, заполненный водой ров, основательно заросший камышом и кувшинками, уже выпустившими тугие, как веретена бутоны. По другую сторону моста, как драгоценность в оправе мелких самоцветов, красовалось большое, опоясанное оградой необычное строение сложной, почти вычурной архитектуры. Это не было похоже ни на что из того, что Джону приходилось видеть за всю свою жизнь – ни на холодную белоснежную изысканность Эпплдора, ни на гранитный монолит Хэмфри-корта, ни на строгий, исполненный достоинства особняк Майкрофта, ревниво хранящий живой, щедрый уют за высокомерным, претенциозным фасадом. Джону нравилось все. …круглая башенка в основании левого крыла, что осталась от первой, выстроенной на этом месте крепости… …дорожка из разноцветной морской гальки, лениво изогнувшаяся от ворот до главного входа… …сад, слишком пышный, слишком живой, слишком трогательный, чтобы подчиниться строгой руке садовника… Нет, нет, все в нем было безупречно! Аккуратные бордюры со всеми оттенками алого, желтого, голубого… кованые скамьи в тени увитых розами арок… пузатые, начищенные до масляного блеска восточные фонари… о, чудо - идеально ухоженный, добротный огород без единого сорняка с непременным аптекарским уголком пряных и лекарственных трав, источавших умопомрачительные ароматы лаванды, мяты, майорана и чабреца… Но так славно смотрелись старые, умудренные временем каштаны и огромные, усыпанные завязями яблони над зеленым бархатным ковром скошенных трав, где до них дошли руки, так взволнованно колыхались шапки полудиких пурпурных астильб, заросли колокольчиков и терпких благоухающих медоносов. А еще там были самые настоящие солнечные часы. Бронзовая птица пила солнечный свет из маленькой чаши в центре, и тень ее длинного задорно вздернутого хвостика двигалась от одного символа до другого вслед за тем, как солнце неторопливо скользило по небосводу. Бронза была старой, с бурой и зеленой патиной в глубине тонких линий и мелких штрихов, но по-прежнему сияла там, где заботливая рука прошлась по ней полировальным сукном. А потом их встретил Дом. * Дорожка из камешков, великодушно подаренная моей дорогой Little_Unicorn: https://sun9-1.userapi.com/c840432/v840432657/6fd8c/N8DL9AMpTnc.jpg