Помойка для грешников

«Через Огонь, Воздух, Воду и Землю я приду к отчаянию», — Книга отчаяния, бытие Нормана, глава 1

Есть мало вещей, которые в мои практически солидные года могли бы напугать меня. Я видел много бесчестия, омерзительной жестокости между родителями и детьми, друзьями и возлюбленными, старым и младым. Видел достаточно тёплых, но уже умерщвлённых людских тел. Видел старые кости. Как буквально, так и фигурально — наше с вами нутро. Видел гарь, плесень, захлёбывался в болотах и травился химикатами нашей Благословенной Передовой Науки. По-настоящему уродливые люди, лица и тела которых смяты, связаны в узлы, надрезаны складками и вздуты пузырями, облеплены чешуёй, расколоты рогами, у которых затерялись нужные или приросли лишние — пальцы, конечности, кости, пасти… головы и даже целиком вторые тела. Есть порождения, которых отторгает даже их родной мир, но по мне и они не так страшны. И я не имею причастности к этим убогим. Раньше совместно с окружающими и моим эго я именовался достойным гражданином, уважаемым человеком, офицером, заметной личностью. Были дорогие мне люди и люди, которым был дорог я. Сейчас мои заслуги и регалии, поступки и воспоминания отнимают, разоблачая меня от портупеи, кобуры, удостоверений, простого кольца, изыск которого — в белом металле, из которого оно вылито. Их вышвырнут в один «мусоропровод», а меня — в другой, чтобы исключить шанс нашей встречи даже в ожидающей меня помойке. Память об изгнанниках никому не понадобится; и тем, кто любил меня — ведь таковых больше нет. Я уже ненавижу себя за то, что сделал. Сейчас, видя безэмоциональные лица конвоя, я готов кричать до срыва голоса о том, как сожалею. Даже если это не заденет их холодные маски, даже если мой судья не услышит — просто, чтобы кто-то знал: я раскаиваюсь. Мне!.. чудовищно!.. жаль! Я не хочу идти на этот ад! Через губы прорывается долгий выдох, но голос не идёт, не произносит этих слов. Вряд ли моя воля столь велика, чтобы перенести изгнание с честью, не показывать им согбенной в страхе спины и заламывания рук… Это только оттого, что позвоночник заледенел в моей привычной смирной стойке. По-прежнему хочется рвануться обратно, умолять отменить это решение, пробиваться сквозь руки тех, кто высылает меня в Дисператионис. Неплохое название для уха эстета, но в нашем мире привыкли думать, что это истинная выгребная яма для тех, кому на Эдеме нет места. Это отдельный мир, тюрьма для согрешивших. Мрак, грязь и холод — больше там нет ничего, так говорится во всех научно-популяционных и религиозных источниках. Редкий момент, в котором разум и вера эдемцев солидарны. Их разум и вера считают, что там моё место. Видя медленно развергающиеся перед моими ногами двери каменного склепа, я перестаю даже упираться и стряхивать чужие пальцы с локтей. Руки опускаются по швам от сознания ничтожности моего сопротивления, а ещё я в забытье, заворожён первозданной чернотой, которая смотрит на меня из ворот. Она пахнет живой землёй, и возможно, там и впрямь ложе из сырой почвы, ведь меня собираются захоронить, отправить в утиль без возврата. Я не вижу ничего и не различаю расстояния, но кажется, будто она смотрит на меня, заглядывает прямо мне в глаза, приблизив своё лицо к моему. В душе рушатся камни моей опоры, осыпаются тома знаний, истлевают представления; больше мне ничего не нужно, я не знаю, к чему готовиться. Лишь одна приятная мелочь повисает путеводной звездой над всей разрухой из чувств — Она мне рада. От её дыхания я холодею и чувствую озноб: меня, отверженного, уже охватывает холод одиночества. И не замечаю рук и укуса шприца на шее. Специалисты не медлят, чтобы Она не слишком заглядывалась на Эдем и его подданных: меня разворачивают спиной к воротам, многочисленными руками опускают в моё новое ложе, студёный земляной гроб. Туговато я соображаю, чтобы понять — я никогда не вернусь в свою прошлую жизнь, и не зная ничего, кроме трёх слов, о том мире, что меня ждёт, я обречён. Никто ещё не возвращался из Дисператиониса, чтобы рассказать. Никогда. Но все знают — мрак, грязь, холод. Я слабо мечусь зрачками по светлому проёму ворот, который уже будто удаляется от меня. Хоть напоследок стоит запомнить: чистая военная униформа металлического цвета, в большинстве симпатичные лица светлокожих мужчин с русыми волосами уникальных древесных оттенков, ассистентки от Передовой Науки в строгих белых платьях. Это мир, который изгнал меня. Они не закрывают ворот сразу, дабы не оставлять меня в пугающей бездне без ориентира, но на самом деле всем, включая меня, уже плевать. Крупицы земли, будто осыпаясь под спиной и утекая в какую-нибудь чашу песочных часов, топят меня всё глубже; светлые синтетические цвета окошка в Эдем удаляются от меня. Уже не просто сырость, а буквально жидкая чёрная грязь обнимает мою белую рубашку, оставшуюся от униформы, сковывает меня и замораживает тело. Надменно, будто издалека, непричастно я думаю, как хорошо было бы, если я погиб бы сейчас. Пусть после ворот ничего не будет. Пусть всё это будет ложь. Моя действительность сейчас проста. Мрак. Грязь. И холод. Всё окончено, кем бы я ни был и что бы не сотворил со своей прошлой жизнью. Я успел лишь сомкнуть веки… или полноценно уснуть от глухоты, тьмы и протяжённости выпавшего мне на долю наказания? И тогда понял — я замёрз настолько, что стоит мне шевельнуться, как тело разобьётся, словно хлипкий колотый лёд. Обжигающий мороз забрался даже вглубь черепа, и отбиться от этой холоднющей грязи я не мог, ведь чёртово тело окоченело, возвращая мне ощущения жара и мучая болью из каждой клетки. Такого уговора не было, разве я жертвовал недостаточно, чтобы подвергаться здесь не мукам, а всего лишь отчаянию? Потом почувствовал: отчаяние тоже со мной, зарождается в горящих мускулах, становится частью меня. И я беспомощен, не приложу ума, как поступить, чтобы вырваться из лап этого страдания. Увы, ломанные кости и раны от глупых ревнивиц-пуль, обморожения — это лишь крайне относительные сравнения. Например, ожоги… Этим словом можно полнее описать моё нынешнее чувство. Иссыхающее мясо, рассыпающееся обратно в прах, из которого создано, — такое перевоплощение я вот-вот ожидал от своего тела. Будто с мига на миг я должен обратиться, наконец, в уголь и пепел. Я предвкушал таковое через какие-то мгновения, не в силах это больше переносить и с нетерпением, как тьма вокруг меня разверзлась ярким светом и выпустила меня. Освобождённый, заново живой, я стал падать быстрее, чем прежде. Начиная немного безуметь и насмехаться, я сквозь пелену в глазах воображал, что вижу сейчас, как выглядит огонь изнутри. Согретым телом, в которое снова возвратилась перепуганная произошедшим пылающая кровь, я ощущал развевающуюся по коже тёплую ткань своей рубашки. Падал, будто оборвавшись с икаровой высоты и чувствуя прощальное милосердие лучей солнца. Воздух, который я нарушал своим барахтающимся тяжёлым телом и плеском тканей одежды по встречному ветру, становился всё яростнее. Что ещё в Дисператионисе не встретило меня? Скрипящие голоса (птиц? железа? старых деревьев?) проносились мимо, запах дикой солёной воды поприветствовал прежде, чем я мягко провалился в скользкую пучину чужого водоёма. Насколько мне удалось увидеть снова помутнёнными глазами, вокруг меня сновало серебро и драгоценные зеленоватые камни. Сокровищница дракона… Звёздные россыпи… Вот уж фантазия… Нет, Норман, это чешуи чудовищного количества рыб. Они встречали меня гладкими спинами, укладывали всё ниже и ниже, разбегались от пузырей воздуха, которые вырывались изо рта в обмен на густую слизистую воду. Они тоже хоронили меня, сбрасывая на самое дно, в песок, в котором я усну окончательно, давясь и проклиная… себя, его, её, вас и нас, проклиная всё это. Из меня выйдет отвратительный труп, зеркально отражённый висельник, укутавшийся в ил и синие петли водорослей. Хуже всего будет, если и это ещё не конец. -…Просыпайся, старик! — командует бойкий юношеский голос. Чувствую множество маленьких рук, которые скребут по телу. Что-то сыплется и хрустит повсюду вокруг меня — это выкапывают из земли мои ноги, выдирают руки из корней, обрывают древесные жилы, которые оплетают мне шею. Рубашка пережила всю процедуру «изгнания» с доблестью и сохранила белизну, но теперь чумазые ручки дисператионцев её пачкают. — Какой тебе старик, на нём… волоска седого нет… — хрипло возражает девушка и отвешивает первому говорящему лёгкий шлепок, как я догадываясь по звуку. Узнаю, где её руки, когда они возвращаются к изъятию моего безвольного плеча из земли. — Неужели получилось. Закончилось. Неужели, — этого совсем не слышно даже близко склонённым ко мне аккуратным ушкам, потому что я ещё нем от потрясения и обращаю эти ликующие слова к своему внутреннему отчаянию. Оно смущено, но напоминает: «Ты не знаешь, что станет с тобой дальше. Не спеши. Моё время придёт». -…Рыжий, — задумчиво щебечет ребёнок, — как… — Медь, — подсказывает точно такой же голос, но с другой стороны. Чуть не решил, что один и тот же. — Как ржавчина, — усомняется самый первый оратор. Когда клеть из корней разрывают на мне, я жду, что меня стошнит всем этим мыслителям на руки целыми литрами слизи из моря, где я тонул, но только в холостую содрогаюсь в немом кашле и вдыхаю. Резко отличие — воздух пахнет костром, бессменной бетонной пылью. Смотрю — головы бледных молодых людей с какими-то кислотно-яркими глазами почтительно расступаются, позволяя мне видеть сухосочную крону деревца наверху. Казалось, оно ещё молодо, силится выбросить свежие зелёные почки и расправить кудрявые ветви, красуясь силой. Но крохотные листочки на нём — чахлые, бурые, c бордовыми, как нагие вены, жилками, нашёптывают какие-то истории тихому ветру и едва не срываются с веток. — Назовём Ржавым? — предполагает низкий девичий голос, обращая вопрос к присутствующему здесь молодому человеку. — Посмотрим, — его отчаяние не торопится с выводами тоже. Они замолкают и выжидательно глядят, словно давая мне шанс представиться: сказать, что я Норман, спросить, кто они, узнать, как мне жить здесь. Я отвергаю эту паузу. Как заведённый, качаю головой и обречённо улыбаюсь такой жалкой гримасой, будто им всем к чёрту лучше оставить меня, чтобы позволить мне с чистым сердцем зарыдать. Не стану ничего говорить сейчас; может быть, позже, когда мне понадобится. Безупречный мундир, обеспеченная жизнь и образованное общество, которое подменили мне этим: странной наружности подростки, голая, жёсткая серая земля, совсем не такая, какую я прошёл в воротах Эдема. Сочувственно кивающая стайка старых деревьев, ещё более кривых, чем моё. Безэмоциональные океанически-синие глаза старшей девушки и такие же синие ниточки в её рыжих волосах. Очерченные бледные губы паренька, которые он скупо поджимает в ходе размышлений. Мягко покачивающиеся, невесомые белые волосы двоих… троих? похожих друг на дружку детей. Громадные холщовые робы разных застиранных красок на их плечах, одинаковые грубые руки с тонкими костлявыми запястьями. Эти руки, не сговариваясь, берут меня за пальцы, под плечи, опирают за спиной, тянут, поднимая с земли. — Пора вставать, старик. Пора домой.