Записки в Красном блокноте

Холодное осеннее небо высвечивалось, словно вспышками сигнальных ракет, бледными звездами. Воздух вокруг был до странности чистым, таким, каким ему полагалось быть в мирные времена. Но сейчас было другое – война и холодная земля под спинами двух военных. Один – чуть постарше, с седеющими усами и глубокими морщинами на лбу. Это был старшина Морозов. Второй был совсем молодым, почти подростком девятнадцати лет, который еще каждый день звал во сне маму и пару недель назад расплакался, когда над головой с воем и невероятной скоростью взмыли снаряды «Катюш». Они оба не спали, эти бойцы, хотя командир приказал строго-настрого отсыпаться – завтра в разведку. За линию, на целых три дня. Но сон не шел, зато разговор выходил замечательным. Старшина протягивал бойцу Алексеенко папиросу, свернутую из трофейного табака и советской газеты, стопку которых привез недавно политрук. - Дядь Коль…- протянул задумчивый боец, - а если меня завтра того? - Чего того? – отозвался старшина грубым, прокуренным голосом. - Пуля там…или нож чей-нибудь…- в голосе парня слышалась безграничная грусть. Морозов поворочался, приподнялся, опираясь на локоть и сурово посмотрел на своего товарища. - Ты вот что, брось свои упаднические настроения! Сейчас вот скажу командиру, враз выучит! – гнев у него, как всегда, получался плохо. Наверное, потому, что старшина был бывалый, многое видел и злиться всерьез уже не мог. - И вообще, - его голос смягчился, - лучше давай еще по одной закурим, я тебе одну историю расскажу. Слышал ее где-то год назад, хотя, честно признаюсь, поверить трудно… - Давай-давай…- Алексеенко отозвался совершенно без энтузиазма, он уже успел уяснить, что старшина человек хороший, но любитель рассказывать такие байки, которым ни один сумасшедший не поверит. Звезды продолжали мутно светить над их головами…над окопами, в кои-то веки, раздавался храп, казавшийся сейчас дивной музыкой, шутка ли – первая за долгие четыре месяца спокойная ночь. И, конечно же, эти двое умудряются спустить ее на болтовню, да еще перед таким серьезным делом. Старшина тихонько откашлялся и затянулся пару раз, выпуская в небо тонкие полосы ядовитого дыма. А потом тихо, едва различимым шепотом, начал: - Знаешь, Лёнька, лежал я в госпитале в прошлом году. Ранили меня в ногу, думал отнимут, но, вишь, - он махнул рукой куда-то неопределенно, в сторону своих ног, стряхивая с папиросы оранжевые искорки, - сжалились врачи. И лежал я, лежал…уже выходить начал, подниматься. А тут одного танкиста привезли, обгорелый весь, аж жуть. И запах такой, знаешь, он до печенок пробирает. У него, этого самого танкиста, дырки от пуль по всему телу были, спина как решето. И оперировать его отказались. Я все смотрел на него, как он стонет, жалуется, бормочет себе под нос, а произнести толком ничего не может. Жаль стало его, Ленька, так жаль, что сердце заболело…эх. Двое или трое суток он так промучился, а потом я проснулся – и нет его. Тихо в палате стало, спокойно. Койку уж его какой-то контуженный занял, черт его знает. - Ну, ясное дело, такой не жилец был…- протянул Алексеенко глубокомысленно. - Да иди ты! – старшина плюнул в его сторону, - Что ты понимаешь? Дослушай лучше! - Ладно, давай… - Так вот. Я кинулся к одному товарищу, который тоже лежал…спрашиваю, мол, куда танкиста дели…А он только покрестился и молчит. А я дальше выяснять, чувствую, что неладное что-то…не мог он помереть, как мне думалось. Не мог и все тут! Всех обошел, кого знал. И тут один парнишка, вроде тебя, подозвал меня, а у самого глаза по три копейки. Смотрит, моргает, молчит. А потом рассказал, что все, мол, видел и клянется, что не врет. К танкисту этому ночью врач пришла. Женщина молодая, лет двадцати пяти. А парнишка тот не спал, болело что-то, вот он и смотрел, лежал тихо. Женщина эта в палату не вошла, нет…влетела, говорит, пола не касаясь. Вся в белом, халат на ней без единого пятнышка. Подошла она к бойцу, посмотрела и стала шептать что-то, не на нашем, а на каком-то другом языке. Ломаном, страшном. Шептала-шептала, а потом рядом легла и стала его целовать. Лицо, руки, шею, грудь…всего в общем, облобызала. А потом вынула из кармана яблоко, не поверишь, Ленька, чистого золота яблоко! А оно сияет на всю палату, светло как днем…И дала она это яблоко в руку тому танкисту. Тот накинулся на него, как голодный. Ел, кусал, аж на кровати подскочил. Грыз его, а по рукам и лицу сок течет – жидкое золото. И пока все не доел, не остановился. А потом взял и рухнул, будто замертво. Вот так. А врач поднялась, сказала еще что-то и оборотилась белой кошкой. И выбежала из палаты. Утром очнулись все, а танкист лежит на постели ничком, улыбается. А на теле хоть бы царапина. И форма новая. И только повторяет: «найду тебя, золото мое». Выписали его на утро, отправили в часть. Сказали, мол, чудесное выздоровление. Вот как бывает, Ленька. Вот. Алексеенко залился негромким хохотом, стараясь никого не разбудить изо всех сил. - Ну ты даешь, старшина! Слыхал байки от тебя, но такие! – боец держался за живот от смеха, едва по земле не катался. – Ой, дает дядя Коля… Старшина оскорбился и, отвернувшись от гогочущего парня, стал всматриваться в соседний окоп, где располагался командирский блиндаж. Так и лежали они, еще где-то с час. Алексеенко успокоился, даже задремал. А Морозов все думал и думал что-то свое, старое. На утро пришел полковник, радостный, бодрый. Хлопнул Морозова по раненой ноге ладонью и загорланил по обыкновению: - Вставайте, живо! – бойцы подскочили, замерли по стойке «смирно», - Радуйся, старшина, пляши! Не пойдете вы никуда, вчера только перебежчика в поле задержали. Все выдал, что нам надо. Просит сдаться и принять на службу. Правда, болезный он немного…- Полковник почесал затылок, - бормочет все про каких-то котов, яблоки, золото…Кантузило его может?