«Край кольца: Тонкая грань»

(тема Ленинграда - Karl Jenkins- Palladio "Танго смерти") 4 сентября 1941 г. Ленинград. Ей казалось, что город продолжает жить своей обычной, привычной, прежней, повседневной жизнью. По-довоенному звенели, гудели и скрипели автомобили и трамваи. Киоски так же торговали сладкой водой с разноцветными сиропами и мороженым. Девчонки во дворе рисовали мелом на плитах квадратики и прыгали. Словно и не было этого последнего месяца, когда она, Анна Петровна Платонова, учительница русского языка и литературы, вместе с тысячами других женщин рыла окопы возле самого города, рядом с заводом пишущих машинок «Ленинград». Будто это было не с ней, и не она, а другая всё это время спала, не раздеваясь, работала под бомбёжками, под обстрелом, видела горящие окрестные деревни и дачи, видела боль и смерть. «И всё же им никогда не взять Ленинграда! Не стереть его с лица Земли! Не овладеть Москвой! Ни сегодня, ни завтра, ни через сто лет, ни через три-четыре столетия! Что бы там ни говорила эта Катька Нарышкина, из тех самых, и ей подобные! Фашистам не победить, не сломить нас, не превратить в бессловесных рабов! Не дождутся! Никогда!» — упрямо думала эта хрупкая молодая девушка в тёмном шерстяном платье и с волосами цвета светлого мёда, закрученными в тугой узел. Вернувшись в город, она успела только заскочить домой, переодеться, и соседка, тётя Варя, сообщила ей, что её школа всё же эвакуировалась. Первого сентября школы в Ленинграде не открылись, но Анна решила съездить, посмотреть. Быть может, кто-нибудь остался? А теперь, говорят, не уедешь. Люди вторую неделю на вокзалах ночуют, ждут отправления поездов, устали уже. Бесполезно. Дороги перерезаны немцами. Надо будет искать другую работу, чтобы получать карточки. Их ввели ещё в июле. Размышляя так, девушка торопилась к остановке, заметив приближающийся трамвай. Толпа ожидающих людей на остановке. Трамвай остановился. «Нет, не успеваю, далеко», — подумала Аня, как вдруг раздался жуткий, леденящий душу вой летящего снаряда. Разрыв, второй, третий. Трамвай разнесён в щепки, людей на остановке разметало. Десятки убитых, в основном женщины, дети и старики. Раненые и искалеченные стонут, плачут, кричат. Хаос, кровь, небыль… Это был один из первых обстрелов, налётов, собственно, на сам город. Светловолосый мальчик лет семи-восьми, чудом уцелевший на остановке (мать сумела прикрыть его собой от осколков и ударной волны), горько рыдает, закрыв личико руками, склонившись над погибшей мамой, и безотчётно повторяет: — Мамочка, мамочка, что же они наделали?! * Анна бросилась к мальчугану, не помня себя, опустилась на колени рядом, обняла его. — Мамочка, — всё твердил он, всхлипывая отчаянно. А мать уже не ответит. Молодая, красивая женщина. А рядом дети, старики… По лицу Ани тоже бежали слёзы. Слёзы жалости и какой-то упрямой ярости. «Сволочи, заразы, убийцы, выродки! Нелюди, подонки! Ненавижу! Мрази! Что мне теперь сказать этому мальчишке? Как утешить? Не плачь, малыш, всё пройдёт? Не пройдёт! Это же не разбитая коленка! Мне совестно за вас, за то, что у ребёнка такая беда! А вы, отребье, „высшая раса“, сжигаете, убиваете, мучаете!» — Ты не один, малыш! — нашлись слова. — Я с тобой, я тебя не брошу! Тебя как зовут? — пыталась она если не отвлечь, то хотя бы разговорить мальчика. — Саша… Александр Михайлович Репненко, — ответил тот, размазывая пыльной ладошкой слёзы по щекам. Анна даже не улыбнулась, и продолжила, достав из кармана чистый платок, утирая детское личико: — А где ты живёшь? И с кем? — Там, — махнул рукой Сашка и назвал адрес. — вторая линия Васильевского, дом тринадцать. Я с мамой живу, — используя глагол в настоящем времени, ответил он. — И с соседями. Папка на фронте, он лётчик, — несмотря на горе, в голосе прозвучала явная гордость. — Дядя Андрей тоже воюет, и тётя Соня сбежала на войну. А баба Маша — военврач, она ездит. На поезде. Она начальник санитарного эшелона. И мама как-то говорила соседке тёте Тане, я слышал, что если бы не я, она тоже ушла бы бить фашистов! Мама… — губёнки опять задрожали, мальчик снова собирался заплакать. — Они все у тебя настоящие герои! — Анна крепче обняла его. — И ты герой! — Тётя, а меня теперь сдадут в детдом? — светло-карие глаза паренька вдруг сверкнули решительностью и упрямством. — Я не хочу в детдом! Кольку с нашего двора забрали в детдом! Я знаю, я не пойду, убегу! Аня пригладила его непослушные русые, выгоревшие за лето на солнце, вихры, и мгновенно приняла самое важное решение в своей жизни. — Тише, тише. Зачем тебе в детдом? У тебя же такая большая семья! — У меня ещё тётя Наташа есть, только она в Киеве. — Вот видишь! Мы с тобой не потеряемся! — убеждённо сказала девушка. — Ты пойдёшь сейчас со мной? Меня зовут Анна, тётя Аня. Мы с тобой будем вместе ждать, когда фашистов прогонят, и твои папа, дядя, бабушка и тётя вернутся домой! Хорошо? Пошли? Анна уже не обращала внимания и не видела, не слышала никого и ничего вокруг: ни пострадавших, ни собравшихся любопытствующих, сочувствующих, ни милиционеров, ни карет «Скорой помощи», которые уже прибыли. И Сашка доверчиво вложил свою ладошку в её руку, а другой утирая слёзы, поминутно оглядываясь на тело убитой матери, последовал за новой знакомой. На другой день они съездили на 2-ю линию Васильевского, 13***, забрать некоторые Санины вещи и документы. Чтобы было меньше расспросов, Аня, сообщив о несчастье, представилась соседям дальней родственницей Сашкиной мамы, Лизы. Он держался молодцом, как настоящий мужчина. Анна уже знала, что ещё в июле мальчик был эвакуирован в область, но когда немцы подошли совсем близко, и начались бомбёжки, его, как и многих других детей, вернули в город. Сашенька постоянно говорил и о маме, рассказывая всё, что помнит. Он отыскал и показал Анне фотографию отца. Молодой офицер в форме. Открытый, честный взгляд. Сын очень на него похож. — Возьмём карточку с собой? — предложила девушка. — Мы ему письмо напишем. И здесь твоим соседям адрес оставим. Он нас сразу найдёт! — пообещала она. «Но как ему написать туда, где бои и смерть, что его любимой, весёлой, славной Лизы больше нет???» Непросто оказалось и оформить опеку над Сашей. В кабинете учреждения коренастый, уже седеющий майор с будённовскими усами и добродушным баском, сидящий за массивным столом под портретом И.В. Сталина, предложил гражданке Платоновой расположиться напротив, и выслушал её просьбу и объяснения. Она утверждала, что погибшая мать мальчика приходится ей сестрой. Двоюродной. Майор недоверчиво и пристально воззрился на барышню, а затем неожиданно предложил Сашке: — А ну, малец, нарисуй-ка мне что-нибудь на память, а? Умеешь? Танк или самолёт какой. В бою! Садись-ка вот сюда, а я пока с твоей тётей Аней потолкую. Он усадил мальчика за второй свободный стол, у окна, в другом конце кабинета. Подложил толстенные папки на стул, чтобы было повыше, дал бумагу и карандаш. И Саня увлечённо принялся за дело. — Осознаёшь ли ты, девочка, на что идёшь? — приглушив свой бас до шепота, продолжал майор, вернувшись на место. — Нормы опять снижают. — Я устроилась в швейную мастерскую. — Анна была спокойна и уверена в себе. — Без работы не останусь. — Дело не в этом. Как ты считаешь, сможет женщина проглотить свой кусок, когда на неё смотрят вот такие глазёнки? — мужчина кивнул в сторону Сашки. — Смотрят с надеждой и ожиданием. Помяни моё слово, первыми… уйдут такие вот молодые матери. Пусть это неправильно, пусть это их погубит, и детей их не спасёт, но это можно понять! Потому что они — матери, и нет ничего страшнее, чем видеть, как медленно и незаметно, день за днём, умирают твои дети, а тебе уже нечего им дать, ни крошки! Легче сперва умереть самой! Тебе это зачем? Для чего? Подумай ещё раз хорошенько! — убеждал майор. — Глупо это или мудро, дадут мне на него карточки или не дадут, — так же тихо, но твёрдо произнесла девушка. — Я не могу его бросить одного. Я продам и обменяю всё, что можно, но он останется со мной! Пока не вернётся его отец или кто-нибудь из близких. Пожилой военный лишь тяжело вздохнул в ответ. А фашисты с истинно немецкой пунктуальностью продолжали бомбить и обстреливать стойкий город. Ежедневно и методично. Это начиналось ровно в 19:00, и чаще продолжалось до полуночи, а иногда и до двух часов ночи. И ослабевшие, измученные люди, которым на завтра с утра снова идти на работу, к станкам (хотя многие уже и не ходили домой, ночевали там же, на службе, чтобы не тратить лишний раз силы), вынуждены были коротать эти вечерние часы в подвалах, переоборудованных под бомбоубежища. Метроном тревожно отсчитывал время. И мальчишки, дежурившие на крышах, чтобы гасить сброшенные на дома зажигательные бомбы, рассказывали, что кольцо, душащее Ленинград, по ночам становится зримым, видимым, огненным, в отсветах пламенеющих пожарищ. В конце осени обстрелы и налёты стали реже. Относительно. Очевидно, враг, отказавшись от первоначальных планов сломить упорное сопротивление штурмом, рассчитывал теперь взять эту крепость измором. И всё равно город жил, боролся и работал. Вопреки всему. Третьего ноября более сотни школ попытались с запозданием начать учебный год, но заниматься в нетопленых, промёрзших помещениях, когда чернила замерзали в чернильницах, а вода из прорванных труб отопления превращалась в каток на полу, истощённым блокадой детям было тяжело и трудно. Это отнимало их последние силы, и уроки пришлось прекратить. Анна вернулась в мастерскую, к пошиву тёплого обмундирования для краснофлотцев. Зима в этот страшный год наступила рано и люто. Единственным средством согреть свои квартиры вновь, как и в суровом 1918-м году, стали печки-«буржуйки», в которых сжигали всё, что могло гореть: собственную мебель, книги, паркет. Но не деревья ленинградских садов. Они, как и семенной фонд Ленинградского института растениеводства, остались нетронутыми и были сохранены. Порою людям так и казалось, что они вернулись в те послереволюционные времена разрухи и войны. Когда ничего не было, и Юденич тоже подступал к Петрограду. Сейчас же дело осложнялось ещё тем, что окна многих даже целых домов были выбиты взрывными волнами и осколками, а застеклить или забить их было нечем. И в квартирах становилось не теплее, чем на морозе, на улице. Царство снега и льда. Ледяной ад. Поход за водой тоже превращался в настоящее испытание. Повезёт ещё, если артобстрелом где-то поблизости повредит водопроводную трубу, и тогда вода бьёт из-под земли незамерзающим ключом или фонтанчиком. И можно набрать ведро или бидон. А иначе придётся с ковшиком идти к Неве, к проруби, по наледи, по превратившимся в сплошной скользкий скат ступеням набережной. Ежеминутная борьба даже не с врагом, а за существование, за право оставаться Человеком, цепляние за жизнь. В стылой, темной комнате Саша лежал на кровати, закутанный с ног до головы в сто своих одёжек. Стёкла в окнах были выбиты ещё позавчерашней бомбёжкой, во всех домах: отсюда и до самой улицы Пестеля. Остывающая буржуйка обогревала лишь небольшой пятачок вокруг себя. Электричество тоже работало с перебоями. «Надо всё же достать завтра фанеру. И дрова. И хлеб, и воду». Жизнь, в сущности, свелась к подобным простым, примитивным вещам, которые сделались теперь такими труднодоступными. Анна, прямо в серой вязаной шали и пальто, устроилась рядом с мальчиком. Так теплее. В соседней комнате спала тётя Варя, которая с начала блокады сперва резко похудела, как и все, но сейчас снова стала пухнуть и ходила с трудом. — Тётя Аня, — вдруг отчётливо произнёс Сашка, — ты хорошая, добрая. Я хочу, чтобы ты была моей мамой. Когда мой папа нас найдёт, я ему скажу. Он у меня тоже хороший, самый лучший и смелый! — Спи, Санечка, спи, мальчик мой золотой, — только и сумела ответить на это Анна, пряча слёзы, стремясь сильнее укутать ребёнка в ватное одеяло. Они уже написали письмо Михаилу, но ответа пока не получили. Весточки идут месяцами, и не только в осаждённый Ленинград. — Ты можешь звать меня мамой Аней, если хочешь. Но и свою маму Лизу ты не забывай, она у тебя тоже была самая лучшая, и очень тебя любила! Спи, спи, Александр Михайлович, мужественный мой защитник! (тема Владимира - Э. Артемьев. Финальная тема из кф Свой среди чужих чужой среди своих) Ноябрь 1941 года. Берлин. Главное управление имперской безопасности (RSHA). «Совершенно секретно. Личное дело фон Корфа Вольфганга Иоганна, штурмбаннфюрера СС. (VI отдел РСХА, политическая разведка). Характеристика на члена НСДАП с 1938 года фон Корфа Вольфганга Иоганна, штурмбаннфюрера СС. Истинный ариец, характер, приближающийся к нордическому, отважный, жёсткий, хотя и несколько импульсивен. С товарищами по работе поддерживает ровные, хорошие отношения. Безукоризненно выполняет свой служебный долг. Отличный спортсмен, чемпион Берлина по лёгкой атлетике (прыжки в длину). Отмечен также различными призами на соревнованиях стрелков. Беспощаден к врагам Рейха. Холост. В связях, порочащих его, замечен не был. Отмечен наградами фюрера и благодарностями начальника РСХА, и рейхсфюрера СС». Формальный начальник VI отдела, оберштурмбаннфюрер СС Вальтер Шелленберг**, в ладно сшитом модном штатском костюме и при галстуке, захлопнул папку и поднял глаза на стоящего перед ним молодого брюнета в чёрном мундире и ремнях. Так называемая «чёрная смерть» — это о мундире. «Был бы он белокурой бестией — цены б ему не было! Но всё равно, хорош! Бедные русские фройляйн, и не только русские! Они же вешаться будут. Сами. Причём даже не на него, а в прямом смысле. От отчаянья. У них же своя пропаганда, большевистская». «Шелленберг, пожалуй, единственный сотрудник Управления, кого редко можно увидеть в военной форме. Странно. Для конспирации, вероятно. А смысл? Его же каждая собака в Берлине знает», — выдержав этот прямой взор, подумал Корф. (А это был именно он.) — Корф, сколько вам? Двадцать девять? А почему вы до сих пор не женитесь? — неожиданный вопрос мог показаться праздным и не относящимся к делу, но только на первый взгляд. Шелленберг никогда и ничего не спрашивал просто так. — О чём вы? — его собеседник деланно изумлённо изогнул красивую бровь. — Сейчас война. Какая личная жизнь? К тому же я не хочу отвлекать рейхсфюрера по таким пустякам, ведь он должен будет одобрить мой выбор, — кривая усмешка скользнула по губам Корфа, — а у нас с ним очень разные вкусы. Мне нравятся хрупкие изящные блондинки, а Гиммлер явно предпочитает рыжих. А если честно, я сам ещё не определился с кандидатурой. Шелленберг тоже мимолётно и понимающе улыбнулся. — А теперь, ближе к делу, Корф. По распоряжению начальства я ознакомился с вашим рапортом, вы просите направить вас на восточный фронт? Присаживайтесь, кстати, — предложил хозяин кабинета. — Благодарю, — Вольф, как его часто называли для краткости (что, между прочим, означает «волк»), уселся на стул и пояснил своё намерение. — Я просто действительно хочу что-то сделать для своей страны, для великой Германии, и помочь нашей доблестной армии. Я чувствую, что должен быть там, где принесу больше пользы. — А мы здесь, по-вашему, все сплошь бесполезные тыловые крысы? — усмехнулся Шелленберг, впрочем, вполне добродушно. — Этого я не говорил и не утверждал, оберштурмбаннфюрер! — Похоже, это самое длинное звание из всех возможных, — продолжал улыбаться Вальтер. — Да, «штандартенфюрер» звучит как-то приятнее, — не остался в долгу Корф. — Или «бригадефюрер». — Всему своё время, дружище! Итак, начальство в должной мере оценило ваше рвение и патриотизм, и решило удовлетворить вашу просьбу и командировать вас туда, где труднее всего. Последовала почти торжественная эффектная пауза. — Под Москву? — поинтересовался Корф, и его серо-стальные глаза на какое-то короткое мгновение победно сверкнули. — Там сейчас тяжело, — сразу становясь серьёзным, согласился Шелленберг. — Но всё почему? Потому что мы никак не можем обеспечить левый фланг армии «Центр», ведущей наступление на Москву, и высвободить больше сил армии «Север», застрявшей где-то в замёрзших болотах у Финского залива. В осаждённом Санкт-Петербурге, по нашим данным, не осталось уже ни кошек, ни собак, ни даже ворон. Понимаете? Но русские всё ещё надеются сохранить и удержать город! И хотя фюрер отдал приказ в любом случае не принимать капитуляции бывшей столицы Российской Империи и стереть её с лица Земли, это всё равно изматывает и нашу армию! А как, по слухам, запертые в блокаде люди горды и рады, что Москва устояла! Как говорят эти русские: «Судьба Москвы под Петербургом решается!» Согласны? — Под Ленинградом, хотите вы сказать? — усмехнулся Вольф Иоганн. — Дикое название, совершенно, а вы — буквоед, Корф! — Фон Корф, — подтверждая свой педантизм, поправил и улыбнулся тот. — Говорят, это по-прежнему очень красивый город? — Именно. Был. Но с начала сентября там прилично поработали наша артиллерия и штурмовые «асы Геринга». — Прилично, но не достаточно? — Поезжайте, поезжайте, Корф, и сами всё увидите собственными глазами. Сейчас эти русские пытаются проложить дорогу прямо по льду Ладожского озера. — В таком случае, оберштурмбаннфюрер, боюсь, что это может сделать всю осаду совершенно бессмысленной, как и в целом наше торчание там, в этих болотах, — не моргнув глазом, резюмировал и выдал Вольф. — Зрите в корень, дружище! И поэтому вы отправляетесь к фон Леебу, фон Корф! — Есть! Надеюсь, встретимся уже в Москве! Хотя, не для прослушки, оберштурмбаннфюрер, а просто констатация факта: даже если мы возьмём Москву, это, пожалуй, ещё вовсе не будет означать полной и окончательной победы. Вспомните Наполеона Бонапарта. — Железная логика, Корф! За что я вас и ценю. Да, у русских слишком огромные территории. Их трудно удержать и контролировать. Но победа под Москвой много нам даст в психологическом плане: нас она воодушевит, а русских — напротив — деморализует. Думаете, они опять сожгут Москву? — Вполне вероятно, — допустил Корф. — Взорвут. Она же сплошь каменная теперь. «А Ставку перенесут куда-нибудь на Урал, или на Дальний Восток», — но это озвучено не было, — А вы бывали в Москве? — Бывал, — кивнул Шелленберг. — Весной, как раз перед самой войной с Советами. А вы? Но ответить Корф ничего не успел, потому что в кабинет заглянул Генрих Мюллер, которого на днях поздравляли с присвоением звания «группенфюрер», из IV отдела. — Хайль! — партийным жестом поприветствовал его Корф. Мюллер поднял на него совершенно измученные, осовевшие глаза, в которых явственно читалось: «Да ладно вам! У меня и так в ушах звенит!» — Так, черти, — попытался выдавить из себя улыбку группенфюрер. — Пожалейте старика, я сегодня не игрок в аппаратные игры. У меня затылок просто трещит и раскалывается. — Лучшее средство от головы… — начал Корф. — Топор? — услужливо с милейшей улыбкой подсказал ему Шелленберг. — Нет, русская водка! — не дрогнув, закончил фразу Вольф. — Это вас в разведшколе такому научили? — полюбопытствовал Мюллер, занимая свободный стул. — Полагаю, что вы имеете в виду нашу разведшколу? А не какую-то другую? — захлопал длинными ресницами Корф. — Не зарывайтесь, Вольф! — отечески посоветовал ему Мюллер, как младшему по возрасту и по званию. — Так вы тоже мните себя фигурой, равной Черчиллю? Только о нём доподлинно известно, что он предпочитает русский коньяк. А вы, Вальтер, — повернулся шеф гестапо к Шелленбергу. — По-прежнему курите «Кэмел»? Смотри́те, вот объявим войну США, и вы сразу станете изменником родины. — Вот так, просто куришь, куришь любимые сигареты, а потом получаешься предателем, — посетовал Шелленберг. — Похоже, оберштурмбаннфюрер, мы все «под колпаком» у группенфюрера! — заметил Корф. — Работа такая, — оправдывался Мюллер. — Никому верить нельзя! Мне можно. — А почему бы вам просто не пойти… к Рольфу, группенфюрер? Он сердечник, и у него дядя — аптекарь, это всем известно. Да Рольф и сам ходячая аптечка! Он поможет! Вы что, и ему не доверяете? — изумился Корф. — Никому. А снотворное Рольфа на меня уже не действует, и не помогает. Так, я чего пришёл-то? Мы запеленговали передатчик, похоже, русский. — Ууу, — нарочито огорчённо протянул Вольф Иоганн. — Опоздали. Мне это было бы очень интересно. Ещё вчера. Но больше «Русскими пианистами» я не занимаюсь. Это теперь к тому же Рольфу, или к кому-нибудь ещё. У меня другое, новое задание. Счастливо оставаться! Зиг хайль! Да здравствует Победа, наша Победа! Корф вышел из разговора, а затем и из кабинета. (тема Анны - Darin Sysoev - Свет) 3 декабря 1941 года. Ленинград. Анна, всё в том же сером пушистом платке, медленно, чуть пошатываясь, брела по Фонтанке. Когда-то невообразимо давно, в прошлой жизни, она бегала, легко порхала по этим улицам с улыбкой, и встречные прохожие улыбались ей в ответ, вокруг весело звенели трамваи. А теперь они стояли прямо на путях, замёрзшие, занесённые снегом. Тока не было. И редкие пешеходы были больше похожи на тени людей. Было ещё темно. Зимой рассветает поздно и лишь на несколько коротких часов. То тут, то там, в наметённых высоких сугробах, у ажурных чугунных оград, сидели и лежали люди. Окоченевшие, припорошенные снегом, без движения. Они все были мертвы. А те, кто ещё двигался, шли, плелись навстречу девушке либо с вёдрами, либо с салазками, везущими свой печальный и страшный груз. Анна направлялась за хлебом. В ближайшей булочной хлеба ей уже не досталось, его ещё надо было поискать. Немыслимо хотелось вот так же сесть у афишной тумбы, сообщающей о концерте назло врагам, закрыть глаза… Но Анна продолжала идти. От тумбы — к тому ясеню, от ясеня — до этой липы… Или это тополь? Перед глазами плясали и крутились какие-то жёлтые и алые, багровые круги, колёса, шестерёнки, но Аня шла, потому что дома её ждали. Ждали Сашка и тётя Варя. Ждали с хлебом. Они без неё пропадут, она нужна им. «Я дойду, я не упаду. Я же ела. Вчера». Помня слова того дядечки военного с будённовскими усами, Анна старалась сразу, ещё в магазине, съедать половину своего пайка, чтобы были силы. Остальное она всё-таки отдавала Сане. «Мне положено больше, чем надо, целых 250 рабочих грамм, а я же маленькая, мне хватит и половины, 125 грамм, — убеждала она себя. — А ему ещё расти и расти». И всё-таки девушка слабела с каждым днём, рука уже с трудом крутила ручку швейной машинки (а ведь совсем недавно она копала землю, рыла окопы), и это при том, что работала Анна уже на дому, потому что помещение мастерской было никак невозможно прогреть. Шаг, ещё один… В человеке всегда больше сил, чем кажется на первый взгляд. Вдруг кто-то схватил её за руку и буквально повис, едва не опрокинув девушку в снег. Какой-то плюгавенький мужичонка жалостливо просил: — Деточка, помоги! За хлебом идёшь? Проводи… не дойду сам, свалюсь… — он цеплялся, хватался за её пальто. — Вот же булочная, дяденька, видна уже! — Анна старалась быть терпеливой и вежливой. — Вы дайте мне свои карточки, а сами здесь подождите, посидите, я принесу, не сомневайтесь! — простодушно предложила она. — Ишь ты, ушлая какая! — неожиданно зло выпалил тот болезный, и, вскочив, вдруг побежал прочь, хотя только что, казалось, совсем умирал. Девушка недоумённо смотрела ему вслед, потом опустила руку в карман своего пальто, и всё поняла. Карточки… — Товарищ, товарищ! — закричала она. — Стой! Гад ты, а не товарищ, гнида, фашист проклятый! Анна заплакала, села прямо в высокий сугроб. Карточки. Украли. Все. И Санину, и тёти Вари, и её. А только третье число сегодня. Ещё двадцать восемь долгих, бесконечных дней. До следующего месяца и до Нового года. Аня ясно вдруг осознала, что Нового года она не увидит. Но при этом разум, мозг, который умирает последним, всё ещё боролся, надеялся, искал выход. Но выхода не было, и всё же… «Нет! Мы не умрём! Я буду варить обойный клей, я стану грызть штукатурку и этот жмых! Я буду жевать эту мерзость — студень из кожаных ремней! Но я не дам им убить себя! Ни себя, ни Сашку, ни Варю! Я что-нибудь придумаю, я должна!» Аня попыталась встать, но ничего не вышло, слишком слаба. «Простите меня… Сашенька, сыночек, прости! И Вы, Михаил Александрович, незнакомый и близкий, простите! И прощайте…» Вращающиеся жернова и колёса исчезли, и Михаил возник пред её мысленным взором. Такой, как на том фото. Чёрно-белый. Честный, строгий и прямой. Девушка смежила веки, запрокинула голову. «Хорошо… Как же хорошо, покойно. И вовсе не холодно теперь.» Пошёл снег, и совершенные ледяные кристаллы падали с неба, и таяли на её бледных даже на морозе щеках. Пока ещё таяли… Маринка 2014 год.