Замену мне нашел?

      Ранняя весна, как всегда, непредсказуема. Снег то таял, то снова выпадал; уже потихоньку начали появляться подснежники, которые пытались и пытались прорости, но вскоре их снова заметало снегом. Воздух был холодный, как и температура; люди старались закутываться теплее, надевая на себя толстые свитера и шарфы. Несмотря на то, что в календаре уже март месяц, было острое ощущение января.       В последние дни Шарикова было совсем не узнать: он перестал ругаться бранными словами, хамить, беспорядочно пьянствовать. «Ну просто ангел, а не человек!» — как говорил Иван Арнольдович. И в один из этих морозных вечеров Иван Арнольдович пригласил Полиграфа в театр. — Ну, как вам представление? — Прекрасное, Бормен… Иван Арнольдович, — исправил Шариков сам же себя. — А вы еще идти не хотели. Но я рад, рад, что Вы соизволили приобщиться к искусству.       Нелегко далась эта пара недель Шарикову, и до сих пор непонятно, почему Борменталь так занялся его воспитанием. Может, его вконец достала бестактность и необразованность Полиграфа, что он решил взять инициативу в свои руки? Хотя, по сути-то дела, Шариков добровольно согласился на «перевоспитание».       По приходу домой, тех двоих встретил запыхавшийся Филипп Филиппович со словами: — Иван Арнольдович, голубчик, наконец-то! Вы мне очень нужны. Где же вы так долго были? — Мы с господином Шариковым в театр ходили, — ответил доктор, снимая с себя теплое и тяжелое пальто. — Неужто этот балбес начал что-то понимать в искусстве? — Не балбес я! То дурак, то балбес. Я, между прочим, меняться начал, причем в лучшую сторону, — возразил Шариков. — Уж не думаю, что из этого что-то получится. Иван Арнольдович, идемте, это важно, — произнес Преображенский, уходя в операционную. — Филипп Филиппович, ну зачем вы так? Он же правда в лучшую сторону меняться стал! — кричал доктор профессору, идя вслед за ним.       Шарикова так обидели слова Преображенского, что он даже не стал аккуратно вешать пальто и класть шляпу с шарфом, а с агрессией бросил все куда попало и направился в столовую.       Шариков начал ходить туда-сюда по столовой, скрестив руки на груди и опустив голову вниз. После пары кругов он снял потрепанный пиджак и повесил на один из стульев, затем подошел к окну, облокотился на руки, находящиеся на подоконнике, и стал вглядываться куда-то вдаль. Лицо его выражало сразу несколько эмоций: усталость, гнев и разочарование. И каждому можно было найти объяснение.       Он не видел практически ничего интересного в театральных представлениях и постановках. Куда веселее и интереснее ему было дойти до цирка и поразвлечься, посмотрев представление там. Но он приобщался к культуре и искусству. Ради Филиппа Филипповича. Шариков старался найти хоть каплю того, что его заинтересует, но все безрезультатно. «Неинтересно и все!» — как думал он сам.       Но больше всего его выводило из себя отношение профессора к новому псу. Привязался он слишком сильно к новому обитателю квартиры. Шариков и представлять не хотел, что будет, когда сие превратится в человека. Каким он будет? Как будет относиться к нему Преображенский? «Ну конечно, со мной же не так интересно!» — полагал Полиграф.       Помимо ревности его заполнило и разочарование. «Ты пытаешься измениться ради человека в лучшую сторону, засунуть куда подальше свое хамство и невоспитанность, избавиться от вредных привычек, а толку нет! Да что там, даже внимания никакого не обратил. Я же ведь даже перестал в квартире мусорить и огрызаться на его упреки. И культурно развиваюсь, понимаете ли! Уже ничего и никого не видит, кроме псины своей новой. Тьфу ты!»       Уединение Шарикова нарушил телефонный звонок, доносящийся из приемной. Из операционной выбежал Борменталь и взял трубку. — Филипп Филиппович, они нашли подходящего кандидата для пересадки! — Да вы что, неужели! — выйдя из операционной, сказал профессор. — Подробнее, подробнее. — Мужчина, 28 лет, работал в театре, но беда, обвал декораций… — Скажи, чтобы срочно везли ко мне! И подготавливайтесь к операции, — приказал профессор.       На все это Полиграф смог пробурчать только: «Ну все, пошло-поехало!»