Босиком по лужам

Родриго схватил меня за плечи и затряс, как грушу, истерично заорал с присущей ему южной горячностью, брызгая слюной в лицо: — Твою мать! Ты совсем сбрендила! Никаких баррио! Ни-ка-ких!!! Ты охренела?! В баррио живут тысячи ублюдков, каких мало! Здесь могут убить только за то, что у тебя сандалии есть и футболка не дранная! Тебя никто там искать не будет! Сюда даже полиция не суется! Это первобытно-общинный строй на отдельно взятом куске земли! Ты пойдешь туда только через мой труп! — Родя, все решено. Я пойду туда, даже если мне придется перешагнуть через твой труп, — вздохнула я, вытирая лицо. — Отодвинься от меня. Итак жарко. Родриго заорал на какой-то гремучей смеси испано-русско-французского мата и для пущей убедительности тряхнул меня посильнее, чуть голова не оторвалась. — Я понимаю, твое желание расстаться с жизнью! Но не в Венесуэле! И без меня! Я знаю тебя, Ефимова! Я слишком хорошо тебя знаю! Какая сука довела тебя до того, что ты стресс сейчас снимаешь такой дозой адреналина? — Я журналист. Это моя работа. — Черта с два это твоя работа! Петрович предупредил меня, что тебе заказано. Никаких баррио, слышишь, тебе заказано не было? Никаких!!! Мне за глаза хватило Колумбии и твоей вылазки на плантации коки, когда по твоей вине нас чуть не пристрелили! Нет, материал вышел шикарным, но не такой ценой! Ты даже не представляешь, какие связи мне пришлось задействовать, чтобы выкинуть тебя из страны живой, а не по частям в бандеролях! Хватит! Ты меня слышишь, Ефимова? Никаких больше наркотиков! Никаких тебе баррио! — Я журналист, — повторила я упрямо, пытаясь освободить плечи. Но Родриго только посильнее сжал пальцы. Синяки теперь останутся. Он был прав. Я действительно планировала пощекотать себе нервы, как когда-то в Колумбии, когда за пару дней управившись со старообрядцами, решила позабавиться вылазкой на плантации коки. Мое «развлечение» нам едва не стоило жизни. Я обманула Билла — это была целиком и полностью моя идея. Но я не могла сказать ему правды. Женщина не должна быть сильной в глазах мужчины. А я была очень сильной. И смелой. Безбашенной. Всё остальное — правда. Родриго тогда с огромным трудом вытащил нас из страны. Но тогда все вышло случайно и спонтанно. Я просто не смогла отказаться от лакомого кусочка, когда местный житель в изрядном подпитии поведал мне обо всех тонкостях наркоторговли. Сейчас же мне требовалась мощная доза адреналина, чтобы вывести себя из транса. Меня душила жуткая депрессия. Она отравой бродила по венам, мешая жить, убивая изнутри, мешая спать, уничтожая разум, мешая улыбаться, втаптывая душу в грязь. От нее можно избавиться только так — разбежавшись, прыгнуть со скалы. — «Разбежавшись, прыгну со скалы. Вот я был, и вот меня не стало. И когда об этом вдруг узнаешь ты, Тогда поймёшь, кого ты потеряла», — самодовольно пропела я, все-таки скидывая с плеч руки друга. Родриго опустился на стул и устало потер глаза, вздохнул. — Машка, я понимаю, что что-то произошло там, в России. Я вижу это. Чувствую. Но, посмотри правде в глаза, кому ты сделаешь хуже, если тебя укокошат? — Родя, ты в Колумбии говорил мне то же самое. Все ведь обошлось. — Машенька, милая, баррио — это тебе не Колумбия. Это хуже. Там не будут спрашивать и задавать вопросы, там не удастся прикинуться туристической овцой, там твои умильные хлопанья ресницами и глупый вид не спасут. Ты это по какой причине не хочешь понять? Там беспредел, понимаешь? У тебя светлая кожа — это для них как сигнал к боевым действиям. Тебя в лучшем случае продадут в местный бордель. И никто тебе не поможет. Даже я! Это кварталы, которые живут по своим законам. Понимаешь, там нет организованной преступности. Там есть бандиты, воры и убийцы. У каждого своя шайка. Они никому не подчиняются. Их никто не «крышует». С ними невозможно договорится. Это абсолютный беспредел в превосходной степени! — Но ведь это будет такой интересный материал, — улыбнулась я самой очаровательной улыбкой. — Об этом же никто не писал. Точнее писал, но не изнутри. Я бы хотела там пожить какое-то время, понаблюдать, поговорить с людьми, как они живут, чем дышат, что у них на душе. Это же так интересно! Родриго не ответил, лишь застонал раненым зверем. — Пойми, Родька, что у меня полтора месяца впереди. Что мне делать в Венесуэле? Ну да, я опишу Каракас, попутешествую по стране, расскажу о достопримечательностях, поживу, как мы договаривались, пару недель среди настоящих индейцев. Но это так скучно. Никакого адреналина! Одно и то же. А тут баррио — кварталы бедняков, трущобы, другая жизнь, другая планета. — Тебе мало секса? — неожиданно спросил он. — Причем тут секс? — обиделась я. — Ну как же? У тебя будет очень много секса с вонючими, потными, жирными ублюдками. Какой хочешь! В любое время! Нет, возможно, среди них будут попадать не такие чертовы извращенцы, но в целом… Ты будешь пользоваться спросом. Здесь любят белых девочек. Короче, если ты планируешь отправиться в баррио, то тебя объявят персоной нон-грата и вышвырнут из страны в 24 часа. Клянусь, я сделаю это. — Родриго! — Ты мое слово знаешь. Он вышел, громко хлопнув дверью. Черт! Тут, действительно, без вариантов. Родриго человек, слово которого крепче алмаза. Выкинет как пить дать, выкинет в 24 часа. В одном он был прав — мне нужна доза адреналина… Мощная доза… Что же делать? Чертова Полинка со своим предложением! Чертов переводчик со своим аппендицитом! Чертов Билл! Как же мне плохо. Шальная какая-то стала. Словно не живу. Существую. Свет в глазах погасили. Болью душу пропитали. Как он говорил… «Когда мне плохо, я ложусь на пол и стараюсь не думать о проблемах» — «И что, помогает?» — «Да, это мне помогает прийти в себя». Я сползла на прохладный пол под люстрой с вентилятором и постаралась расслабиться. Мысли все время возвращались к нему, к тому поганому вечеру, к той божественной ночи. Я разговаривала с ним, глядя на звезды. Со стороны это выглядело, наверное, кошмарно, но мне приятно было думать, что может быть и он так же где-то смотрит на звезды и говорит со мной. Неееет! Какой бреееед! Бред сивой кобылы! Я для него шлюха. Шлюха, на которую ему плевать. Шлюха, которая нужна была только для того, чтобы решить ряд определенных психологических проблем. Меня использовали и выкинули. Отшили грубо и конкретно. Да еще обвинили черт знает в чем. Он не будет смотреть на звезды и говорить со мной. Я не нужна ему. Хотелось забраться в норку, свернуться калачиком и впасть в состояние анабиоза. Спрятаться от всех. От общения с людьми, от яркого солнца за окном, от пения птиц, от ветра, жары, стужи, дождя, от всего того, что сейчас кажется лишним. Хотелось уснуть и больше не проснуться. Закрыть глаза и не видеть ничего. Не слышать. Не ощущать. Не осязать. Не чувствовать. Как же больно в груди. Как невыносимо больно. Как страшно просыпаться каждое утро и понимать, что еще один день впереди. Что он будет таким же, как предыдущий. Что потом наступит ночь. Еще одна ночь. Такая же, как предыдущая. Ты ходишь по улицам. Твое тело совершает привычные ему действия заученными движениями. Твой язык отвечает на поставленные вопросы вдолбленными в память словесными конструкциями. А твой разум где-то далеко. Его нет здесь. И только боль напоминает, что ты еще живешь… существуешь… я хочу умереть… я не хочу больше жить… я хочу туда, где нет боли… я хочу лететь к солнцу-леденцу сквозь зефир облаков так, как научил меня он… Ухо уловило знакомую мелодию. Она кралась сквозь занавеску, которая полоскалась под легкими порывами горячего воздуха с улицы. Я сошла с ума. Я слышала лежа в гостинице на полу, в центре Каракаса, в Венесуэле, в Латинской Америке, на другом конце земного шара русскую песню! Плачь — я не откликнусь. В этой квартире холодно слишком, В эти минуты падает небо — Так и оставим… Пусто, как же пусто и темно. Одиночество накрывает волной, душит, давит, тянет на дно. Я пытаюсь выплыть, карабкаюсь, бултыхаюсь в водовороте произошедшего — безрезультатно. Тысячи пузырьков-событий крутятся перед глазами, мельтешат, показывая мелкие ошибки, приведшие к кораблекрушению надежд. Нельзя было так делать, нельзя было говорить, нельзя было вести себя так. Боль тем и полезна, Что заставляет двигаться дальше. Мне б твои мысли — я б в свои песни… Просто представим. Отчаянье связывает руки, рвет вены. Я кричу. Кричу так громко, как только могу. Словно криком можно вырвать из груди эту страшную боль, уничтожить отчаянье, притупить страшное чувство одиночества. С криком уходят последние силы. Я больше не могу противостоять потоку. Всё, чтобы я не делала, всё, к чему бы я не стремилась, — всё разрушено. Больше нет ничего… Мир умер… Перестал существовать… Я расслабляюсь и иду ко дну… Какой смысл барахтаться, если ничего нельзя исправить. Если ничего нельзя вернуть… Если нельзя вернуть тебя! Пусть ты не случился, Я не жалею, я привыкаю. Рыбы и змеи — сколько их будет В этом романе? Я ревела. Громко. Совершенно не боясь, что меня кто-то может услышать. Сжалась в комок и ревела. Мои губы шептали знакомые слова. Каждое слово проходило сквозь тело, переплеталось с венами, проникало в каждую клеточку, расщеплялось на атомы и прорастало в душе. Грусть и сигареты, Что может лучше, лучше чем это? Я на диване, небо в кармане — Так и оставим. Песня одеялом окутывала меня, согревала, ласкала. Она говорила со мной на моем языке. Она питала мое сознание, она лечила меня. Она давала мне… нет, не надежду… она поддерживала меня. Надежды нет и быть не может. Как нет больше крыльев, что позволяли мне летать два дня. Как нет больше счастья и улыбки, что два дня окрыляли меня. Как нет больше ничего того, что было. Или не было… — Машка! Машка! Машенька! — Родриго испуганно тряс меня, лупил по щекам. Я словно очнулась. Сквозь пелену слез посмотрела в перепуганные огромные черные глаза. Я не могла говорить. Не могла даже дышать. Он прижал меня к себе. Подхватил на руки и унес на кровать. Долго сидел, обняв вздрагивающие плечи, гладил по спине, по волосам. Потом раздел и уложил спать, крепко прижавшись к дрожащему телу. Это все песня. Завтра все пройдет, и я буду прежней Машкой, веселой и прикольной. Это все песня виновата… Ты касаешься языком моего виска, по которому медленно ползет слезинка. Проводишь им, чуть прикасаясь к коже, утыкаешься носом в ухо и смешно сопишь. Я с благоговейным трепетом вздрагиваю от твоих нежных прикосновений, кожа покрывается мурашками, жмусь к тебе сильнее. Мне так хочется просыпаться в твоих объятиях. Ты давно хотел просто поваляться в постели, поиграть, насладиться теплом дрожащего в твоих руках тела. Не хочу просыпаться, хочу, чтобы этот сон длился вечно и никогда не кончался… Руки ласкают грудь, гладят живот, бедра. Твои ладони такие мягкие и нежные, как у ребенка. Чувствую твое возбуждение. Дыхание сбивается. Твое лицо над моим. Волосы опять щекотятся… Я жмурюсь, представляя, как черные пряди забавно прячут твое лицо от меня, словно его вообще возможно спрятать, словно возможно скрыть эти глаза цвета спелого ореха, эти манящие губы, этот идеальный нос и изящные скулы. Мои губы открываются навстречу твоим. Принимают их как дар, позволяют языку хозяйничать, дразнить мой язык. Не хочу открывать глаза, хочу лежать, вздрагивать от прикосновений и жмуриться от удовольствия. Руки настойчиво и уже уверенно ласкают меня внизу. Я постанываю, не в силах сдерживаться, иногда хихикаю, когда ты делаешь щекотно. Ты разводишь мне ноги. Я замираю. Хочу мягко и аккуратно, никакой боли, никаких криков — мягко и аккуратно качаться на волнах. Ты как будто слышишь меня. Входишь и начинаешь двигаться так, словно со мной это впервые. Очень нежно, очень заботливо и внимательно. Нежность… Как же я соскучилась по твоей нежности… Я знаю, что сейчас ты смотришь в мои закрытые глаза, знаю, что сейчас ты наблюдаешь за мимикой, пытаясь понять, все ли хорошо, нравиться ли мне так… Удовольствие наполняет тело. Я теряю над собой контроль, выдыхаю нежно сладкое: Биииилл… — Бииии… — застонала я, просыпаясь. Родриго отшатнулся, словно получил пощечину. Упс… Как некрасиво получилось… В словах Родриго Хосе-Луисович Гарсия-Пуговкин слога «би» не наблюдалось ни в одном месте. Я сориентировалась мгновенно: ткнулась в волосатую грудь, потерлась носом о сосок. — Обожаю, когда ты меня так будишь, — промырчала, крепко зажмурившись, лишь бы помешать слезам разочарования пролиться. — Сомневаюсь, — отрезал, резко поднимаясь. Он надел шорты, сел задом наперед на стул, облокотился на спинку и хмуро уставился на меня. — Я не понимаю, что с тобой. Такое чувство, что я только что переспал с лягушкой? — Да, от этого освещения я действительно выгляжу зеленоватой? — усмехнулась я, проводя рукой по бедру и рассматривая грудь. Я стала говорить во сне — это очень и очень скверно. — Нет, освещение тут ни при чем, ты такая же холодная, как лягушка, — разозлился он. — О, вот я и узнала о твоих тайных эротических фантазиях, — захохотала я. Смех вышел каким-то ненатуральным, истеричным. — И потом, что ты хочешь от спящей женщины? Ты разбуди меня для начала, а потом лягушкой обзывай. — Что с тобой происходит? Машка, ты же никогда не была такой! Если б знать... Я зарылась в подушку, натянула простыню на голову. Не хочу сейчас никого видеть. Родриго плюхнулся рядом, сдернул простыню с лица. Принялся целовать и ласкать. Я отстранилась. Странное состояние. Я его не хотела. Я вообще больше никого не хотела в последнее время. — Да что с тобой происходит? Я улыбнулась и нараспев произнесла: — «Со мною вот что происходит, Ко мне мой старый друг не ходит, А ходят в праздной суете Разнообразные не те. И он не с теми ходит где-то...» — Ах, вот оно в чем дело! — перебил он. — Погоди-ка, дорогуша, я, пожалуй, поправлю тебя. Ты выбрала не ту строчку! — Н-да? — мурлыкнула я, приготовившись к защите. — Ну-ка, дорогуша, расскажи-ка мне, что ты тут услышал крамольного? — «Со мною вот что происходит, Совсем не тот ко мне приходит…» и дальше по тексту бла-бла-бла, — с обидой сообщил Родриго. — Не понимаю твоей реакции. Ты сам говорил, что свобода превыше всего. Не ты ли ратовал за свободные отношения? — А я разве что-то сказал против? Или я против того, чтобы ты встречалась с другими? Когда живешь на другом конце света, трудно сохранять верность. Которая, тем более, никому не нужна. — Вот и всё. — Расскажи, кто тебя обидел? Кто сделал из тебя сексуального инвалида? — Не хочу, — я сжалась на постели, подтянув ноги к животу. Как когда-то. Только теперь болело не тело. С душой случились какие-то неприятности. — Хочешь. Давай разберемся вместе, чай не первый день замужем. — Право слово, ситуация не заслуживает того, чтобы ты о ней говорил. — Прошу тебя. Я не могу тупо трахать твое тело и видеть в глазах тоску. — А ты не смотри мне в глаза. Они тебе зачем? Разве тебе не понравилось? — Нет! Мне не понравилось! У трупа эмоций больше, чем у тебя! — Ого! Ты сегодня просто кладезь открытий. Сначала зоофилия, потом некрофилия. Боюсь думать, что будет дальше. — Маха, прекрати ерничать. Я серьезно. Ты здесь уже неделю. Я тут тебе все блага устроил, твою работу на других свалил, своих людей напряг. Ты приехала невменяемая. Я думал, что устала, перетрудилась, думал, что отдохнешь, опять расцветешь, а тебе только хуже становится. У тебя махровый депресняк... — А еще я сама с собой стала разговаривать, — доверительно шепнула ему на ухо. — Ефимова, ты рехнулась?! Что произошло? Тебя не было полтора месяца! Что произошло за это время?! Я медлила. Мне надо было выговорится. Хоть кому-то. Лишь бы этот человек не сказал лишнего, не осудил. Я так устала держать это в себе… Только молчи, Родечка, молчи, родненький… — У меня была шикарная ночь. Сначала он мне не понравился. Казался высокомерным, самовлюбленным идиотом. А потом мы гуляли по Москве, и он раскрывался, как цветок. Знаешь, есть такие, которые днем страшные, а ночью божественно красивы. Я такие на Азове видела, в Кирилловке. Он дурманил, манил. Утром я испугалась, что очарование ночи спадет. Но он был таким милым, домашним, таким родным. Волосы торчат в разные стороны, под глазами синяки. Если бы кто-нибудь увидел его без лоска, то... А потом... — я замолчала. Стало трудно дышать. У горла стоял комок. — За что тебя люблю Ефимова, так это за талант: только ты можешь мысль на одно простое предложение красиво размазать на полосный материал! Можно я переведу твою речь на русский? Он ночью проехал тебе по ушам, трахнул, а утром послал. Так? — Ну не совсем... — Так. — Ну не так, чтобы... — Так. — Да, ты прав. — Ну и дура. — Я знала, что ты меня любишь. — И чего ты сейчас сопли развесила, слезы льешь? — Понимаешь, в ту ночь со мной случилась странная вещь. Я как будто чувствовала то, что он пытается мне сказать. Знаешь, иногда делаешь что-то и сам с собой разговариваешь, или «беседуешь» с кем-то, разговор прокручиваешь, вопросы себе задаешь, сама ж на них отвечаешь? Такое же было со мной. Ну ты знаешь, у меня вечно в голове смысловой кавардак, профессия такая… А тут так четко голос его звучал. Он спрашивал. Я отвечала. Главное, в глаза ему смотреть. — Шизофрения? — нахмурился Родриго. — Нет. Не то. Я вопрос сама задаю, сама на него отвечаю. Но он знает, что я думаю, потому что сам задает мне этот вопрос и получает мой ответ… Бред какой-то! Я не так объяснила… Ты не поймешь. Не знаю… Понимаешь, я чувствовала его боль, его страх, чувствовала эйфорию, обиду, досаду. Он говорил, что такое бывает между близнецами. У его брата с ним примерно такая же связь. Он рассказывал, что тот его даже почувствовал на расстоянии, когда он в больницу попал, приехал, сидел у постели… — Как романтично! — перебил Родриго. — То есть ты нашла своего близнеца, переспала с ним, он тебя послал, и ты сейчас страдаешь? Индийские сценаристы нервно курят в сторонке. — Родриго!!! — я от негодования даже подскочила. — Это не моя депрессия! Это его депрессия! Вот что я пытаюсь тебе сказать! — Ефимова, ты спятила. У тебя от одиночества уже мозг опух! Тебе нормальный мужчина нужен. Не этот мифический близнец, который попользовал тебя и как презерватив в унитаз спустил, а нормальный! Тебе замуж пора. Ты столько работаешь, так мало отдыхаешь, что загремишь в «дурку» со своими голосами. Тебя надо беречь, опекать, и всячески о тебе заботиться. А ты взвалила все на свои плечи и прешь! Я сникла. Нечего даже думать, что Родриго на самом деле поможет. Да и не нужна мне от Родриго никакая помощь. Мне высказаться надо. Но то, что вырвалось случайно, заставило меня задуматься. Это не моя депрессия. Билл обидел меня. Сильно. Оскорбил. Я попыталась несколько раз помириться, я дала ему понять, что не буду кидать каких-то претензий по поводу произошедшего. Он проигнорировал — раз; оттолкнул — два; бросил в беде, когда был больше всего нужен, — три. Ну и последний пункт, который перечеркнул наши так и не начавшиеся отношения: он артист, а с артистами простым смертным не по пути. Всё! Забыли! Тогда откуда же эта тоска? Почему так плохо на душе? Почему у мира померкли краски? Куда делся вкус? Почему сейчас рядом со мной лежит мужчина, мегасексуальный, суперкрасивый, а я его не хочу. Всегда хотела, а после Билла я не хочу вообще никого. И что интересно. Я флиртую, соблазняю. А как дело до постели доходит, словно сжимается во мне что-то, до истерики, до паники, до отвращения. Не хочу и все тут! Головой хочу, а тело не дается… И настроение какое-то дурное. Я не чувствую вкуса жизни. Я смотрю на спешащих мимо людей и усмехаюсь им в спины — «у них нет тебя, и они могут жить…» Еще немного и я воплощу эту песню в жизнь, буду ломать стекло как шоколад в руке, и резать кожаные ремни, стянувшие слабую грудь… Что же делать? У меня на самом деле именно такой настрой. Я — жизнерадостная девчонка, живущая с весной в душе, всегда идущая по жизни с улыбкой, превратилась в угрюмое, грустное существо. Что он со мной сделал? Что? Одно я знаю точно — он в депрессии. Он в сильнейшей и жесточайшей депрессии. Могу ли я ему помочь? Нужна ли ему моя помощь? Скорее всего нет, я одна из… — Ладно, собирайся, пора в редакцию, — проворчал Родриго. — Блин, я-то думал, у тебя проблемы какие-то, серьезное что-то случилось, а ты… Удивила ты меня, Ефимова. Очень неприятно удивила. Я даже не шелохнулась. Слова Родриго меня задели. Я тут перед ним душу наизнанку, а он… — Родька, а можно я сегодня в номере поваляюсь? Как-то плохо мне, разбитая вся… Пожалуйста, — я произнесла это таким медовеньким голоском, что он не имел права отказать. И не отказал. Быстро оделся и, бросив: — Я про баррио тебя предупредил. Только сунься — вообще про Венесуэлу можешь забыть! — ушел на работу. Конечно же, я никуда соваться не буду! Ха! Жену свою будешь строить. Для поездки в венесуэльское гетто я оделась максимально просто: хлопчатобумажная футболка и брюки, чтобы не свариться от жары и не обгореть, бандана, чтобы не умереть от солнечного удара, кеды, чтобы быстро удрать в случае опасности, на спину рюкзачок с диктофоном и фотокамерой, много конфет для подкупа местной детворы. Я выскочила из такси за квартал до начала трущоб. Напряженно вздохнула, словно собираясь прыгать в ледяную воду. Все будет хорошо. Я уверена в этом. А если и нет, то горевать особо некому. Кому я нужна? Даже плакать никто не будет. Если только Полинка пару слезинок обронит, да и то не факт — после той подставы с нашим ночным загулом, а потом еще и происшествия в клубе (ударить Тома! При всех! По яйцам! Дегенератка! Мне ей на глаза показываться не хотелось), она не то, что рыдать не будет, она меня видеть не захочет. Схема работы проста до невозможности: сначала познакомиться с местными мальчишками, потом, возможно, удастся поговорить с женщинами, а там видно будет. Главное до темноты выбраться оттуда. Ночи в Каракасе по-настоящему опасны. И риск не будет оправдан ничем. — Работаем, — скомандовала я себе и зашагала вперед. Надо же, перед каждым опасным мероприятием мы с Биллом даже одинаково себя морально пинаем. Все вышло даже лучше, чем ожидалось. Я целый день бродила по узким тропинкам другого мира. Разговаривала с женщинами об их быте. Голопузые чумазые дети бегали за мной стайкой, выпрашивая конфеты и фрукты. Сторонилась мужчин и подростков. Совершенно напрасно Родриго пугал меня агрессивностью местного населения. Ни разу никто в мой адрес не произнес грубого слова, не бросил косого взгляда. Я пришла в баррио с миром и любовью. Баррио отвечал взаимностью. Не понимаю, почему Родриго так боялся меня сюда отпускать. Когда аборигены привыкли к моему присутствию, то пошли на контакт, и даже выделили местного авторитета в качестве сопровождающего, чтобы со мной ничего не случилось. Я много говорила с ними о жизни, политике, о том, чтобы они хотели изменить, что готовы сделать. Я впитывала информацию, словно губка, искренне восхищалась жителями, для которых каждый день был маленьким подвигом. Мои душевные проблемы отступали на задний план. Как же я была глупа! У меня есть крыша над головой, есть работа, есть уверенность в завтрашнем дне. У меня есть все, о чем может мечтать молодая девушка. А у этих людей нет ничего. Самое главное — у них нет будущего. Выросшие в этих трущобах дети, останутся здесь навсегда. Вырывается один из миллиона… А вот покинуть баррио до темноты я не успела: в какой-то момент заплутала, закружила по кварталу. И тогда стало по-настоящему страшно. Темнеет в Венесуэле за считанные минуты. Сумрак жрал гетто на глазах: тени ползли от домов, удлинялись, поглощая свет. На улицах появлялась нечисть, вышли охотники до чужого добра. У меня за плечами лежала фотокамера с готовым репортажем, диктофон с ценными записями и мне совершенно не хотелось с ними расставаться. Надо слиться с темнотой, раствориться в ней. Кошкой я кралась по улицам, избегая открытых светлых мест, обходя стороной компании. Тихо, бесшумно, очень быстро. Малейших шорох — остановиться, замереть, переждать. Интересно, почему Родриго считает меня глупой и беспомощной? Я могу постоять за себя, знаю, как действовать в минуты опасности. Так что, если быть осторожной, то все будет хорошо! А я была очень осторожна. — Это куда мы так крадемся? — раздался противный голос за спиной. Я непроизвольно выругалась матом. Так, легенда на этот случай не продумывалась, придется импровизировать. — Какое счастье, что боги послали мне вас! — я радостно всплеснула руками и едва ли не кинулась на шею мужику с мачете. Затарахтела так, что слова наполовину стала глотать: — Я была у друзей. Вот, заблудилась! Хожу, брожу! Уже думала, что все, прибьют меня злые люди! А тут такое счастье! Такое счастье! Великие боги! Какое счастье! Товарищ! Товарищ! Как же я рада! Вы совсем не похожи на злого и плохого человека! Вы ведь хороший! Вы спасете меня? Вы поможете мне выйти отсюда? Я вам заплачу! У меня есть деньги! Вот! Вот, возьмите! Двадцать долларов. Пожалуйста, только выведите меня отсюда! Это всё, что есть! — я ловко вывернула пустые карманы. — Пожалуйста, добрый человек! Спасите девушку! Дядька опешил от моего натиска и денег, которые я настырно совала ему в руки, преданно заглядывая в глаза. — Ты и так мне все отдашь, — прохрипел он. Сделала вид, что не поняла, о чем он. Черт! Придется пожертвовать телефоном… Главное страх не показывать, иначе не выбраться, сгину, пропаду. — Но у меня больше нет денег, — едва ли не рыдала я. — Вот, если этого мало, возьмите мой телефон! Только помогите мне! Умоляю вас! Пожалуйста, пожалуйста! Товарищ! Только не бросайте меня здесь одну! Мне так страшно, а вы ведь человек порядочный! — продолжая глупо верещать, я стала цепляться за руки, изобразив на лице максимально умолятельную мину. Дядька пятился. Видимо, жертвы на него еще ни разу не набрасывались, деньги и телефоны по доброй воле не совали, и не упрашивали не покидать их. Я подошла к нему вплотную. Надо понять, есть с ним еще кто-то или нет, если есть, то очень плохо. Бандиты обычно по одному не ходят… Ладно, некогда раздумывать — левый кулак в нос, правый локоть в солнечное сплетение и коленом в пах со всей силы. Мужик охнул и свалился, схватившись за чресла. Я сорвалась с места с такой прытью, что мне позавидовал бы бывалый спринтер. Мировой рекорд был побит на первой же секунде. Вон отсюда! Куда угодно! Удрать! Скрыться! Исчезнуть! А не найду выхода в цивилизацию — забьюсь в самый дальний угол трущоб и до утра пересижу, потому что когда светло, не так страшно. Я заблудилась еще больше. Прикольно. Найдя тихую и безлюдную подворотню, я сжалась в комочек в самом темном месте и затаилась. Надо подождать до утра… Влажные, покрытые испариной, минуты утекают, растворяются, рассыпаются, как давно облетевшие с деревьев листья. Скоро все закончится... Как страшно и одиноко. Одиночество тягучей массой проливается из черных глазниц окон, затягивает, тащит за собой. Грудь сжимают тиски боли и отчаянья. Надо держаться! Я выстою. Я смогу. Я поборю твою депрессию в себе. Я сильнее. Запрокинула голову, как когда-то учил меня ты. Звезда, звезда, помоги мне! С иссиня-черного безоблачного неба мне улыбаются огромные, ослепительно белые звезды, нависшие мокрыми цветами над головой, да месяц-перевертыш подмигивает, как старому другу. Может быть, ты сейчас тоже смотришь на звезды… А завтра я проснусь, и тебя больше не будет в моей душе, в моей памяти, в моей жизни. Я оставлю тебя здесь, в гетто, вместе со своим страхом…