Жалость

Игорь с трудом приоткрыл глаза. Мутный серый потолок сливался в движении с плинтусом, отделявшим его от темно-зеленых с узорами стен. Воздух был холодным или - казался холодным от соприкосновения с его влажной от пота кожей. Игорь не знал, где находится, но не слишком задавался этим вопросом. Все плыло перед глазами, он чувствовал слабость, какой никогда раньше не испытывал, а его инстинкт самосохранения был парализован этой слабостью. Голова была тяжелой, и Игорь не стал пытаться оторвать ее от подушки – он решил положиться на осязание. Руки плохо поддавались его воле - шевелились только одни кисти. Ладонями и пальцами ощупав то, что было под ними, Игорь почувствовал скомканную в клочья жесткую и короткую шерсть – одеяло. Он попробовал пошевелить стопами ног и обнаружил, что они были более послушны, чем руки. Он хотел было поставить стопу на постель, но когда сгибал колено, острая боль в тазу пронзила его подобно электрическому току. Она была настолько оглушительной, что он не сразу понял, откуда она исходит. И только вспышки в его памяти, сливающиеся в одну панораму – Финнеган отдающий приказ подать карету – его ссора с Виктором – решетчатое окно – он и Финнеган на полу – длинная злая усмешка на бледном лице – толчки, рвущие его изнутри и страшная ослепляющая боль… Игорь застонал от невыносимо-мучительных воспоминаний. Он хотел закрыть лицо ладонями, но руки не слушались его. Он был совершенно беззащитен. - Проснулся? – услышал он знакомый густой голос сбоку от себя. С трудом положив на бок голову, он увидел Турпина, сидящего поодаль в кресле, откинувшись на спинку. Турпин смотрел на него своими страшными глазами – здоровый черный глаз его наводил не меньший ужас, чем его заплывший бельмом - поврежденный металлической искрой в схватке с Виктором. - Сэр, вы спасли меня… - с натугой сумел произнести Игорь сухими губами, - я не могу найти слов… - но инспектор не дал ему продолжить: - Где Франкенштейн? – спросил он и тесно сжал губы. Он смотрел на него, чуть приподняв подбородок. Надменно и презрительно. - Я… Я не скажу вам, - ответил Игорь, отворачивая от него лицо, обращая его вновь к потолку. Он закрыл глаза тяжелыми веками, готовый забыться сном, но сквозь надвигающуюся дрему услышал приближающиеся шаги. Игорь даже не мог беспокоиться. Пусть будет, что будет. - Где Франкенштейн, отвечай, содомит – со злобой вонзились в его плечи пальцы здоровой руки Турпина. Игорь, скривившийся от боли и стыда, с трудом приподнял веки и посмотрел на него. Турпин потерял хладнокровие, его лицо было искажено яростью и досадой, хорошо гармонировавшими с его собственным унижением. - Я не выдам Виктора, - ответил он упрямо, но голос его обрывался в сухой шепот, - И я…Я не содомит. - Ты залил кровью всю мою кровать, выродок, – с отвращением выплюнул Турпин. - И вы думаете, это нормально? – заплакал вдруг Игорь, весь скривившись. Его руки тряслись и не слушались, он пытался придвинуть их ближе к лицу, но они упали на шею и дрожали там. – Я не хотел этого, - всхлипнул он, и, как и руки, его губы дрожали, и слова выходили некрасивыми, неаккуратными. – И я не просил приносить меня… - Ты бы предпочел утонуть, ясно, - ответил ему Турпин, но уже без прежней злобы. Он был смущен его признанием и его слезами. Он отступил от кровати, не желая вмешиваться в рыдания страдающей души. - Я принесу тебе чай, - сказал Турпин и вышел из комнаты, закрыв за собой. Он приложился ухом к двери, и, затаившись, слушал, пока рыдания не смолкнут. Ему хватало собственной боли, он не хотел делить чужую, но в груди уже поселилось сострадание. Когда плач стих, он снова смог дышать и двигаться. Турпин отошел от двери и направился на кухню.