Будешь моей тюремной женой?

Как Женя раньше не замечал? Он же видел, каков его мужчина… Все же говорили ему, но он отказывался верить! Считал это за обязанность, когда любишь? Верить в лучшее, идеализировать человека рядом? Дурак! Женя нёсся по коридору, не разбирая, куда он идет. В голове бешеной свистопляской крутились обрывки воспоминаний. «Вот о чем говорил Андрей?! А я отрицал! Нет. Он ни перед чем не остановится… И Хоря с Андреем бы уничтожил, если захотел…» «Боже… А какие глаза были у Антона, когда он обернулся и крикнул „монстр!“ Господи… Да он же правда любил его! Ему вдвойне больнее: его не просто растоптали, но и предали…» «Как он может… Да! Ему грозило пять лет, но — заслужено. А Антон… он же просто дурак… не понимает, что вредит… но не злодей. Такого никто не заслуживает!» Ноги сами вынесли Евгения к его тайному месту: на улице, где курилка, был один закуток, куда юноша приходил погрустить. Здесь можно было уединиться на какое-то время и, прислонившись к стене, посидеть на земле, обнимая колени, размышляя о несправедливости этого мира. Заключенные после шмона не спешили в курилку — по тюрьме неслось известие о инциденте с надзирателем: словно снежный шар, слух дополнялся чем-то новым при каждой передачи из уст в уста. Зеки со сладострастием ждали объяснений и не спешили разбредаться, поэтому, находясь в одиночестве, Женя мог в полной мере отдаться слезам. Он плакал навзрыд, истерически, все еще отказываясь верить, что это сделал его любимый человек. Евгений вообще не мог признать, что существуют люди, способные на такую подлость. А тут — живой пример рядом с ним… Его трясло. Заключенный вышел неодетый, не чувствуя декабрьского холода. Он вообще ничего не чувствовал, кроме бесконечной боли и опустошения. Как после этого верить людям? А вдруг в следующий раз так поступят с ним… Позади послышался хруст снега, но зек не придал этому значения. Он обернулся, лишь когда шаги приблизились. Перед ним стоял Антон. Его губы успели посинеть — он знал про это его место и догадался, что юноша сюда придет. Женя перестал плакать и тяжело дышал ртом, выдыхая облака пара. Его взгляд не сходил с красного лица надзирателя, его бегающих глаз и оскаленных зубов. В этот раз юношу никто не охранял — он так стремительно пробежал по коридору, что зеки не успели ничего сообразить и остались живиться свежими сплетнями. Евгений сначала не понял. Ему даже показалось, что все это лишь страшное видение. Но через пару мгновений он испугался и, вскрикнув, отступил. Антон валит его на землю и принимается бить. Юноша закрывает лицо и никак не может собраться с силами, чтобы начать сопротивляться. В эти секунды возможность отпора даже в голову не приходит, он ощущает себя исключительно в роли жертвы. Все его существо стремится сжаться в комок. Надзиратель бьет тупо, без разбору; мерно с усилием работая кулаком, второй рукой прижимая парня к земле. — Зачем меня? — срывается на крик Женя. — Бей его! Очень тяжело дышится — морозный воздух режет горло, рот залит кровью. Юноше кажется, что вся она течет из легких… Иначе почему так больно? — Мне недостаточно физической боли! — слыша эти слова Женя не понимает, как, полностью потеряв контроль, Антон в состоянии ответить ему. — Мне нужно отомстить по-настоящему! Равноценно! Ничего личного, но сделать я это могу только через тебя… Надзиратель с размаху бьет заключенного в висок и тот, как кукла, переворачивается на бок. Мужчина хватает его за волосы и долго снова и снова бьет головой о покрытую ледовой коркой землю. Евгений теряет сознание от одного удара — и приходит в чувства от другого. Женя силится, но никак не может понять, где верх, где низ? Антон положил его на живот и подмял под себя — горизонт валится, плывет. — Я в первый раз в жизни… открылся кому-то! Ты понимаешь?! А он — как и все! — раздается где-то сбоку и долго пульсирует в ушах. Женя поворачивает голову на бок. Перед глазами — темные пятна, но вдруг — блеск. Приглядываясь, парень различает в руках надзирателя сияющий на полуденном солнце нож. «Сейчас я умру?» — вязкие мысли медленно растекаются в голове Евгения. Мужчина замахивается — Женя жмурится. Еще некоторое время он боится открыть глаза — юноша уже плохо различает прикосновения к себе, в ушах лишь звон. То есть буквально — в эти секунды он лишен всех чувств. И закрыв глаза, юноша не знает, сможет ли их открыть. Евгений не понимает: жив он или уже нет? Мысли тормозятся еще более. «Так долго… Каждое слово, произносимое наедине с этой черной пустотой, — так долго… У меня… наверное… расколот надвое череп. Осталась лишь половина умирающего мозга… и она не справляется… Бы-стре-е, ну…» — голос тихий, равнодушный. Вдруг какой-то внешний раздражитель обращает внимание юноши к себе. Что-то подбирается к нему издалека, постепенно усиливаясь. Очень неприятно… И… почему так громко? Что это? Лишь оборвав этот гремевший в ушах звук, обогнавший по мощности даже звон, юноша понимает, что это — его собственный крик. Это он кричал! А значит, он — жив! Приступ боли захлестывает. Еще никогда ему не было так больно и еще никогда Женя не кричал так: до хрипоты, до остервенения, бессмысленно и бесконтрольно. Рука горит.

***

Следующий раз открыв глаза, Евгений уже один. Он долго моргает от искрящего снега вокруг. С трудом разлепляет запекшиеся в крови губы и облизывает их. Он все еще лежит на животе на земле, повернув голову на бок. В глаза бросается: снег вокруг идеально чистый, ровный. «Значит кровь запорошило… Снег шел, давно лежу. Умру, если никто не найдет… А хочу ли, чтобы нашли?» Женя удивляется отсутствию каких-либо эмоций. Полное нежелание даже попробовать пошевелить какой-то мышцей. Все более и более приходя в себя, заключенный различает гомон мужчин рядом. «Курят… Меня за стенкой не видно…» «Ох, лучше бы я не приходил в себя. Зачем делать так, чтобы я… выбирал? Хочу ли я… дальше… — юноша напряженно думает об этом, в голове всплывает образ Васька, сердце жалит. — А люблю его, сволочь. Злюсь, ненавижу сейчас, а — люблю при том». Юноша удивился, как рассудительно и спокойно он все это обмозговал. Стиснув зубы, он зажмурился и, сжав ладонью горсть снега, искривился от боли, попытался закричать, но вышел лишь хрип. «С рукой-то что? Не слушается…» Не смотри. Собрав волю в кулак, юноша бросил снежок туда, где курили. Заметив, зеки заглянули в закуток, засуетились. Подняли Женю, но опустили, посадив на снегу у стены и обернув куртками, не зная, куда его нести? Можно ли в лазарет — неизвестно, мало ли что, нужно ждать Васька. За ним побежали в ту же секунду, как увидели, — наперебой и сразу несколько, вся тюрьма была на ушах и уже второй час искала пропавшего Женю. Евгения кто-то осторожно взял за лицо. Руки мужчины мягкие, дрожащие, пахли табаком и чем-то сладким. Юноша, поведя глазами, признал Андрея. — Давай тебя сразу в больницу? Ты меня слышишь? Евгений с усилием разъединил губы и попросил слабым голосом: — Сначала с ним поговорю. Мало ли… Андрей закивал, затем опустил голову и, смотря куда-то в сторону вниз, закрыл рот ладонью, потерялся. — Женя… Справившись с собой, Андрей стал активно выпроваживать всех назад, к курилке, говоря, чтоб не глазели, зря не мучали, как Васек придет — погодите сначала, а потом скажет, что делать. Евгений медленно скользнул глазами туда — в сторону, вниз, куда косился зек. При взгляде на свою левую руку на его лице вдруг сверкнула ироничная улыбка. Корчась от боли, он положил ее себе на колени и накрыл сверху правой рукой, придерживая за локоть. Через мгновение Васек, бледный, стоял перед ним на коленях и с трудом сдерживал слезы. Никто из заключенных, кроме Андрея не осмеливался даже повернуться лицом к закутку. — Вась, — с трудом прохрипел Женя. — Я попрошу кое о чем. Заключенный внимательно ловил каждый его звук. — Если я все-таки не умру в ближайшие часы… Советуйся со мной… Всегда. Только так, я смогу помочь тебе измениться. Если ты хочешь меняться. Васек задумался, переваривая сказанное. Всполошенный исчезновением парня он уже раскаялся за содеянное и дал себе слово: если найдет его живым — непременно изменится, по совести жить станет. — Все с тобой в порядке будет. Я… хочу. Согласен. А теперь в больницу! — Только вот, слишком забавно, боюсь упустить момент для шутки… Художник оставил свою подпись, — Женя заулыбался, полузакрывая глаза и убрал правую руку, освобождая левую. На ней, от локтя до запястья, красовалась размашистая надпись, вырезанная глубокими рубцами, — «пидор». На тыльной стороне кисти алела кривая свастика.