Такая страсть (а если честно – похоть) бывает, скорее всего, у тех, кто пережил бедствие – или ожидает бедствия: свободная от всяких условностей, то необузданная, то странно мягкая и бережная. С привкусом грусти. К. Аткинсон Дай руку мне свою… вот так… я поцелую, Я буду целовать все пальчики твои, – Ты знаешь, никогда мне счастье не смеялось, И в детстве надо мной ни разу не склонялось Родимое лицо с улыбкою любви. К. Бальмонт
Утро наступило так внезапно, буквально нагрянуло, снежное и морозное, пахнущее первозданной чистотой. Какие-то зимние птицы щебечут и цокают, а на небе, должно быть, ни облачка, лишь идеально круглое, кроваво-красное солнце поднимается над горизонтом, окрашивая в розовый зубцы новостроек. Под ними – снежное покрывало, безграничное, чуть тронутое осторожной кошачьей лапкой по краю. Ветви деревьев с еще зелеными листьями, провода телеграфных столбов – все провисло под тяжестью снега. Город уже не спит, но под окнами этой квартиры воздух почему-то недвижим. Как будто здесь больше никто не живет – одна только Крыса. И даже соседи ее затаились: никто никуда не спешит, не хлопает дверями, не сбегает, громыхая, по лестнице, за стенами не слышно голосов. Как будто все вымерли или находятся в спячке. Как будто сегодня не понедельник… У Слепого в руках чашка кофе – настоящего, крепкого, вкусного. Он сидит за столом и не пьет его, а медленно, сосредоточенно вдыхает аромат, пытаясь до отказа заполнить им легкие, запомнить его навсегда. Ему почему-то кажется, что эта чашка – единственная в своем роде. Первая и последняя, больше таких не будет. Этот кофе сварила для него Крыса. Кинула в чашку палочку корицы и звездочку бадьяна: сама она сроду не увлекалась подобными изысками, и этот бадьян, эта корица нашлись у нее совершенно случайно, когда-то давно кем-то подаренные и позабытые на нижней полке кухонного шкафчика, в самом дальнем ее углу. И вот сегодня она вдруг вспомнила о них, когда, готовя этот кофе, решила, что отныне будет делать все, чтобы каждый день дарить Слепому что-то новое, что-то, с чем прежде он не был знаком. Открывать ему этот мир – постепенно, мелочь за мелочью, и не потому, что это ее долг, ответственность, а потому что она действительно этого хочет. И вот сейчас – казалось бы, чашка кофе, самого обыкновенного, сваренного неумело и на скорую руку, убежавшего и подгоревшего (что ни говори, а хозяйка из Крысы всегда выходила плохая). Всего лишь чашка кофе – и даже ее Слепой воспринимает как какое-то волшебство. Он склонился над ней, как над некой святыней, и замер, вдыхая горячий пар глубоко и осторожно. Он улыбается – до чего же печальная это улыбка! Может быть, так только кажется, возможно, из-за швов в углу рта: их два, они грубые, нанесенные кустарно, подпольно, они уродуют, они – напоминание о том, на что могут быть способны такие люди, как Свиная туша. Две недели прошло, всего (целых?!) две недели, и все это время Слепого заставляли работать, не делая поблажек, а вчера продали на всю ночь тому, кто сотворил с ним такое… Кто знает, что пришло бы в голову этому извращенцу, упивающемуся собственной безнаказанностью, имея он в распоряжении целую ночь… – Ты думаешь о чем-то очень неприятном. Не надо. – Слепой поднимает на нее глаза. Лицо – совсем не такое, как минуту назад. Снова эта бледная маска безразличия, снова холод, камень, стена. – Откуда тебе знать, о чем я там думаю? – бормочет Крыса, намазывая тост – тоже, к слову сказать, подгоревший – шоколадной пастой. Сует ему в руки: – Ешь. Про себя отмечает, что это был последний кусок хлеба, чудом сохранившийся в ее холостяцкой берлоге. «Последний кусок хлеба» – так пафосно звучит! Банка из-под «Нутеллы» летит в мусорное ведро: то, что ее содержимого хватило аж на целый бутерброд, тоже кажется чудом. Прихлебывая кофе, Крыса смотрит, как Слепой поглощает произведение ее сомнительного кулинарного искусства. Он, похоже, даже не понял, что тост подгорел. Или ему все равно?.. А думать, и правда, не хочется. Совсем. Например, о том, куда им теперь идти. На что они будут жить и где. Тоже весьма неприятные мысли. Но есть и совсем уже страшные: что с ними будет, если их все-таки поймают – не важно, кто – полиция или ребята похуже, и, опять же, не важно, за что. Крыса давно привыкла на все, что творится вокруг, реагировать презрительной усмешкой. На все и на всех – привыкла. А теперь… с появлением Слепого от ее знаменитого фатализма не осталось и следа. Улетучился. На смену хладнокровию пришел разъедающий внутренности страх, порождающий бессчетное количество всевозможных вариантов продолжения избитой фразы: «А что будет, если…?». Авдруг и Аесли под кресло залезли, Под кресло залезли, в глазах у них испуг. Один кричит: «А если?» Другой визжит: «А вдруг!» Смешной стишок из далекого детства, неожиданно вспомнившись, заставляет Крысу улыбнуться – лишь на мгновение. «А если…?», «А вдруг…!» – и ее снова начинает затягивать в черную дыру леденящего ужаса: «А если вдруг со мной что-то случится? Что тогда будет с ним?» Этот страх опьяняет, тесным клубком переплетаясь с негодованием оттого, что боится она по-прежнему не за себя. Как и раньше, Крысе плевать на собственную жизнь, но теперь она понимает, что жить одним днем, показно и красиво рискуя, она больше не имеет права. И опять она злится, кусая губы от досады: какого черта ей так страшно за этого чужого, равнодушного ко всему человека? Да шел бы он лесом вместе со всеми своими проблемами!.. Вот он сидит напротив, такой неестественно прямой и гордый, а у самого лицо, и без того не особенно презентабельное, шоколадом измазано, как у маленького ребенка. Смешной… Ему все равно – он не видит, он даже не знает, что это такое – «видеть». А ей теперь – отмывай, оттирай, приводи его в порядок, как будто она в няньки к нему нанималась, в соплеподтиратели… Крыса и сама уже не знает, откуда в ее голове такие полчища злых мыслей. Пытаясь скрыть их, не дать им выплеснуться наружу, она чувствует себя каким-то неимоверно опасным существом, до отказа заполненным ядом, почему-то обязательно подводным – рыбой фугу или, скорее, чем-то более пассивным – возможно, актинией: сидит на дне морском такое странное создание, с виду даже вполне симпатичное, на первый взгляд безобидное, но кто осмелится приблизиться – тому несдобровать. Обжигающий яд источает. Или электричество? Крыса не сильна в зоологии. Протянув руку над столом, Слепой нащупывает ее лицо, проводит ладонью по щеке. Крыса вздрагивает – от отвращения, как думает он, или, как минимум, от ужаса, что он – грязная шлюха! – посмел до нее дотронуться. Думает – и тут же гонит прочь эти, такие привычные, сами собой всплывающие мысли, гонит с неожиданной легкостью – когда чувствует ее сухую ладонь поверх своей руки, когда чувствует, как она прикасается губами к подушечкам его пальцев, как она сжимает их, не желая отпускать. И куда подевалась вся злоба, куда подевался весь яд? Или на него он совсем не действует? – Не надо, – говорит Слепой. – Пожалуйста, не думай о плохом. Да откуда ж ты взялся, такой проницательный?! Очень хочется опять разозлиться – еще сильнее. Очень хочется наговорить ему гадостей – просто так, за то, что свалился на ее голову, за то, что ее жизнь уже больше не будет прежней – никогда, и она так боится перемен – панически боится… За этот страх, за новые чувства, без которых было так легко и спокойно. Хочется – но почему-то не выходит. – Тогда и ты тоже не думай, – улыбается Крыса. Улыбается – и проводит его пальцами по своим губам, чтобы он это понял. – Давай попробуем вместе думать только о хорошем. – Вместе, – монотонно повторяет Слепой, скорее, спрашивая, чем утверждая. – Вместе, – еле слышно отвечает Крыса, не отрывая его пальцев от своих губ.***
Он никому не верит. Никому. Никогда. Даже ей. Даже сейчас: до конца – не получается. Он просто не умеет этого, не знает, как это – когда ты кому-то по-настоящему веришь. Особенно если этот кто-то – абсолютно чужой человек, смысл действий которого тебе совершенно не ясен. После завтрака Крыса уехала. Куда – не сказала, только велела ему возвращаться в постель и… отдыхать. Зря она произнесла это слово – «постель». Уж с чем – с чем, а с отдыхом или тем более сном оно у него, наверное, уже никогда не будет ассоциироваться. От себя не убежишь, от прошлого не спрячешься, особенно если ты не уверен до конца в том, что оно далеко позади, это прошлое. Крыса уехала, оставив его наедине с собственными мыслями – самыми плохими, наедине с отупляющей головной болью, раскаленным обручем сжимающей череп. Наедине со всеми этими звуками, каждый из которых он воспринимает сейчас как чудовищный грохот, как будто вокруг постоянно что-то взрывается, во все стороны летят осколки, куски кирпичей, фрагменты человеческих тел… Возможно, он просто не привык к такой тишине, к тому, что она длится так долго. А может, виною всему эта боль – тошнотворная, нудная, или то, что внутри почему-то так холодно, он никак не может согреться. А в горле как будто скопился песок, или толченое стекло – да, скорее, стекло, песок так не царапает и не саднит. Наверное, еще одна чашка кофе, пусть даже и не такого вкусного, как тот, что был выпит за завтраком, была бы сейчас очень кстати. Но Крыса уехала, а сам он… в который уже раз смеется над собственной беспомощностью. Жалкое создание, на чужой территории не способное даже себя самого обслужить… Добравшись до дивана, он понимает, что следовало сделать это уже давно. Опуститься на горизонтальную поверхность и замереть, прижавшись щекой к прохладной подушке. Боль почти уходит, жуткий грохот уступает место голосам из прошлого – голосам лицемеров. Сколько их было, один гнуснее другого, и у каждого – своя ложь. «Я тебя никогда не оставлю», – кажется, так она сказала. Молчала бы лучше: в постели лучше молчать, чтобы не ляпнуть лишнего. Все, что говорится в моменты близости, – ложь. Давно, год назад или больше, был у него один постоянный клиент – на первый взгляд такой же, как многие, он отличался одной забавной «фишкой»: в моменты самого большого наслаждения он начинал признаваться Слепому в любви. «Люблю тебя, люблю», – стонал он, буравя своим толстым членом его горло. «Да, да, я люблю тебя, боже, люблю!» – хрипел и всхлипывал, медленно насаживая его на себя, словно на кол. Ему нравилось быть снизу и – чтобы глубоко и тесно, и – лежать без движения, дрожа всем телом, вынуждая Слепого проявлять активность. Этот человек всегда покупал дополнительный час – целый час для того, чтобы, прижав его к себе, лежать и шептать ему в ухо глупые нежности, каждый раз новые, все более и более изощренные («И откуда только такая фантазия», – думал Слепой), дрожащим голосом шептать, засыпая. Ровно через час Слепой осторожно выскальзывал из-под него, крепко спящего, и уходил, а в голове продолжал навязчиво звучать его голос, все те же слащавые пошлости. По дороге домой он все думал: ведь кто-то кому-то сейчас говорит то же самое или просто по смыслу похожее, но только искренне, по-настоящему, и для них все это взаправду. Конечно, это мужчина и женщина. Они любят друг друга, и они друг другу не лгут. Даже в это верилось с трудом – что подобное может происходить на самом деле где-то в другом месте с кем-то другим. Он мог предположить логически, но только не поверить. И вот – она. Так хочется верить ей, тянуться к ней, хвататься за нее, как за последнюю надежду. Так хочется спрятаться в ней, замотаться в нее, как в кокон. И таким немыслимым это кажется.***
– Ничего не будет, если ты не хочешь, – сказала Крыса, поймав его руку, скользнувшую вниз по ее животу. Принуждать его к чему-то – это было бы преступно, бесчеловечно. Тем более сейчас. А ее не покидает мысль о том, что она именно это и делает – принуждает. Что все происходит против его воли, и он подчиняется ей – потому что привык, потому что вести себя как-то иначе для него противоестественно и дико, и – у него это записано в подкорке – небезопасно. Он всю жизнь в прямом смысле от кого-то зависел, и сейчас, оказавшись рядом с ней, будет делать все, что она скажет, – не для того чтобы ей угодить, и не из благодарности, а просто потому что по-другому уже не умеет. И – самое страшное – потому что ему все равно. Он – вещь, которую покупают и продают, он – инструмент, который используют для удовлетворения самых отвратительных потребностей. Таким он себя видит. И как донести до него понимание, что теперь – отныне и во веки веков – все иначе, что он – такой же человек, как и все остальные, живой и теплый, имеющий право на желания и чувства, что он, как и каждый из нас, тоже может кому-то понравиться – по-настоящему, искренне, что в него тоже можно влюбиться, и даже – боже мой! – полюбить его всем сердцем, просто так, ни за что… Но он не верит, он не хочет верить, он убедил себя в том, что способен вызывать у окружающих лишь грязное желание вперемешку с отвращением… – Я хочу, – выдохнул он ей в шею. – Вот только тебе зачем… – Дурак, – не дав договорить, она накрыла его рот поцелуем, но только совсем уже другим – настойчивым и «взрослым». И все равно – неожиданно – это оказалось так далеко от того, к чему он привык. От нее исходила нежность. Тепло. Желание – не обладать и не унизить, а, напротив, отдать себя без остатка. Так странно. Так больно. Еще никто и никогда не обращался с ним так аккуратно, словно он – карточный домик, в любое мгновение готовый рассыпаться от малейшего колебания воздуха. В какой-то момент он вдруг понимает, что лежит на спине, вцепившись руками в края покрывала, что Крыса берет эти самые руки и кладет их к себе на бедра, одновременно проталкивая его в себя. Его – в себя, а не наоборот, и от осознания этого у Слепого едва не едет крыша. Он не умеет сдерживаться, и по этой причине кончает почти сразу, впервые в жизни изливаясь не на собственный живот, а внутрь другого человека. Так хорошо. Так правильно и так… неправдоподобно. – Я тебя никогда не оставлю. Всегда буду рядом, ты слышишь? – шепчет Крыса, обхватив его лицо ладонями. – Ты меня слышишь? Слепой прижимает ее к себе так сильно, как только может. Так она и засыпает, не выпуская его из себя, до хруста стиснутая железным кольцом его рук. Снова этот страх, он возвращается, заполняя его тело ледяным свинцом. Неужели все это – сон, чудовищный сон-издевка? Сейчас он закончится, и эта девушка, его выдумка, исчезнет, растает, разлетится на атомы, а сам Слепой, уже начавший выбираться из-под панциря равнодушия, вернется в свой персональный ад. Вернется – сейчас, успев уже стать таким уязвимым…***
– Ты меня слышишь? Слепой! – она трясет его так сильно, явно чем-то напуганная. Она кричит, но голос кажется тихим, едва различимым, он доносится будто бы с неба, с какой-то нечеловеческой вышины. «Да, я слышу», – хочет ответить он, но ничего не выходит. Кислый вкус рвоты во рту. Воздуха не хватает. Слепой пытается отвернуться к стене или хотя бы просто прикрыть лицо ладонью, но глупое тело почему-то не слушается. А потом ему становится все равно. Его бьет озноб. – Ты весь горишь, – ледяная ладонь опускается на его лоб и почти моментально сливается с ним, становится неразличимой. И снова он куда-то проваливается, падает, как будто все, что его окружало, исчезло, стены раздвинулись, земля разверзлась, и он летит в эту пропасть – черную и безмолвную, пахнущую серой, а воздух в ней такой нестерпимо горячий... Ломота и тошнота достигают своего предела, а в ушах – таким смешным контрастом – шумит спокойное, тихое море: он никогда его не слышал, но откуда-то знает, что звучит оно именно так, мучительно прекрасно. Оно зовет. Оно обещает такой долгожданный покой. Избавление. – Эй, не смей меня бросать! – кто-то ловит его за руку и тянет вверх, и неожиданно для самого себя Слепой отчаянно цепляется за этого кого-то. Не вздумай меня отпускать.***
– Э-э, ты что, отрубился, что ли? – кто-то бьет его по щекам – грубо и раздраженно. К Слепому возвращается сознание, но, видит Бог, он этого не хочет. – Экие мы нежные! Он приподнимается, опираясь на локти, пытаясь вспомнить, где находится и с кем. – Ладно, для первого раза сойдет. Сейчас отсосешь мне, и можешь идти. И снова эта рука, покрытая мозолями, хватает его за подбородок, вынуждая открыть рот; он чувствует толстые губы, отвратительно холодные и мокрые, скользкий язык, грубые пальцы – слишком глубоко – один, два, три, четыре, их обладатель довольно смеется, и снова – они же, эти пальцы – один, два, три, четыре – но только уже не во рту, и снова его тело пронзает боль; Слепой стискивает зубы – кажется, они вот-вот раскрошатся, а мужчина, навалившись на него, глухо стонет: – Прости… не удержался. Я так хочу тебя… всего тебя… Что-то горячее, пульсирующее и остро воняющее мочой упирается ему в щеку. – Открой рот. Быстрей! Слепой готовится к худшему и мысленно радуется тому, что его желудок уже два дня как практически пуст. Его тошнит уже от одного только запаха. – Расслабься, – клиент водит головкой члена по его лицу, засовывает в рот – сначала лишь на треть, затем наполовину, словно давая привыкнуть, а потом вдруг неожиданно резко, одним рывком прижимает голову Слепого к своему животу. – Глотай! Ну!.. – Мужчина самозабвенно ахает, его колени, в которые Слепой машинально вцепился, дрожат. Двумя пальцами он зажимает нос Слепого и кончает ему в горло. Слепой задыхается, безуспешно пытаясь вырваться…***
Слепой задыхается. Нет, не так… Просто воздух какой-то сухой и как будто разреженный. Словно в нем кислорода почти не осталось – только на последние драгоценные глоточки, каждый из которых дается с невероятным трудом… Опять не так. Это не воздух. Это огонь и раскаленный пепел… Огонь прожигает кожу насквозь, пепел забивается в легкие, разъедая их изнутри, закупоривает ноздри, оседает во рту… Тошнота накатывает с новой силой. Вновь разъезжаются в стороны стены, он снова куда-то летит.***
– А сейчас я выбью тебе твои поганые гнилые зубы. Маленькой слепой сучке они ни к чему, – череда ударов обрушивается на его голову. Это был один из первых клиентов – тех, которые сами приходили, еще до того, как Эдди начал возить его к более обеспеченным заказчикам. Тогда он еще не научился правильно делать минет и по неосторожности задел член этого психа зубами. Ему очень повезло тогда, что Эдди был в соседней комнате и все слышал – сомнительный спаситель, который позже сам избил его за то, что пришлось в итоге вернуть клиенту деньги.***
Сколько их было – десятки? Сотни? В какой-то момент Слепой перестал их считать, перестал различать – слишком много, слишком бессмысленно. Боль возвращается. Кажется, что голова вот-вот треснет, как арбуз, выпустив наружу эту чудовищно кипящую жижу, – возможно, это принесет хоть какое-то облегчение. – Открой глаза, Слепой. Ты знаешь, какие у тебя красивые глаза? – Слепой! Открой глаза! – Боже мой, ей-то это зачем? Крыса почти кричит – как будто сквозь слезы и как-то испуганно. Или ему это только кажется – наверное, слишком сильно хочется, чтобы кто-то и вправду так искренне боялся, что он больше не откроет их. Невидящие глаза – бессмысленные, бесполезные, они должны быть нужны хоть кому-то, хоть для чего-то. Он должен быть нужен кому-то – по-настоящему нужен…***
– В болезни и в здравии, в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас… Они стоят друг перед другом на коленях, замерев в гулком безмолвии. – Я все равно тебе не верю, – слышит он ее голос. – Ты играешь со мной. Ты с нами со всеми играешь. И эта помолвка – признайся, ведь это тоже игра. Для тебя. Слепой качает головой, опустив ресницы. – Нет. Не игра. Ты ведь знаешь – играть я совсем не умею. Он берет ее за руки. Крыса удивляется, насколько быстро он находит тот самый ноготь, под которым скрывается бритва – заветный полумесяц. Как будто он заранее знает, где именно она прячет свое оружие. – Ты можешь делать со мной все, что тебе вздумается, – говорит Слепой и подносит ее руку к своим губам, осторожно прикасаясь ими к острому лезвию. – Я твой. Я всегда буду твоим, ничьим больше. – Мой? – недоверчиво ухмыляется Крыса. – Как вещь? – Как вещь. И тебе позволено то, за что любого другого я размажу по стенке. Только тебе. – Значит, я могу сделать, например, вот это? – Крыса медленно проводит бритвой по его груди, наблюдая за реакцией. Слепой подается вперед и запрокидывает голову, открывая ей доступ к шее, искушая полоснуть лезвием по сонной артерии. Сделай она это сейчас – он даже понять не успеет, что произошло. – Да, – отвечает он. – И это? – еще один порез – глубокий и длинный, от ключицы до ремня на джинсах. Кровь стекает горячими струйками по ее пальцам, капает на колени и на пол. – Да, – он целует ее, одновременно расстегивая молнию на жилетке. – Продолжай…***
Открыв глаза, он неожиданно осознает, что все до единого голоса затихли. Все, что он слышит, – дыхание девушки, склонившейся над ним, все, что он чувствует, – ее теплые руки. Он не знает, что лежит так уже третий день, не знает, что все это время Крыса от него не отходит, и даже не догадывается, какой кошмар ей пришлось пережить рядом с ним за последние двое суток. – Привет, – устало шелестит она. Из последнего сна-воспоминания он принес ее имя, и теперь повторяет его, как магическое заклинание. Оно такое простое, звучит до того повседневно, и почему-то не верится, что ее, Крысу, могут звать так буднично и примитивно. У волшебной девушки должно быть волшебное имя, ан нет, вот оно какое – самое обычное, на первый взгляд даже скучное и незапоминающееся. С этими мыслями Слепой засыпает – теперь уже по-настоящему, со всех сторон окутываемый черным бархатом долгожданного покоя. Страшная головная боль, мучившая его все это время, постепенно начинает отступать, неохотно и с явным порывом вернуться, оставляя после себя бисерные капельки пота, которые Крыса осторожно вытирает кусочком чистой материи, смоченным в воде. Снова утро. Снова солнце – кроваво-красное, хищное. Крыса подходит к окну и плотно задергивает шторы. Ей нестерпимо хочется спать – так сильно, что даже мысли, и те путаются, цепляясь одна за другую. Не раздеваясь, она забирается к Слепому под одеяло и моментально проваливается в бесконечность. Ей снится лес.