Everyone Says I Love You

Примерно с этого момента – с момента спешного побега в Индию - траектория его жизненного пути становится похожа на зигзагообразную траекторию кролика, спасающегося бегством от волка, который не прочь поживиться симпатичным пушистым существом. В роли кролика выступал Анвин, в роли волка – реальный мир, полный взрослых и скучных проблем, и необходимости принимать ответственные и судьбоносные решения, от которого он, если честно, порядком устал. Порой острые зубы реального мира клацали где-то совсем рядышком, но Анвин не был бы Анвином, если бы раз за разом не умудрялся заворачивать в очередной вираж. Вместо трёх месяцев в Индии он проводит почти два года. Принять первое решение остаться до смешного просто – Эггси говорит Стивену, что не полетит с ним обратно в Лондон – и удивительно - но это не столько потому, что ему хочется остаться, сколько потому, что ему не хочется возвращаться. Он планирует вернуться в декабре, но потом с ним случается Изабель. Он знакомиться с Иззи где-то на исходе ноября, кажется – Эггси не слишком ориентируется в смене времён года в Индии, потому что здесь жарко всегда – но, кажется, это был именно что ноябрь, потому что ставшее привычным пекло постепенно сходило на нет. Они, синхронно рассеянные и оба не имеющие привычки смотреть, куда идут, а глазеть по сторонам, сталкиваются на рынке – чуть ли не лоб в лоб. Эггси тут же частит извинениями на хинди, а эта девчонка – короткие кудрявые волосы цвета такого же, как кожура у жареных каштанов, собранные в смешной маленький хвостик, веснушки на носу и веселый взгляд – смеётся звонко и уверяет, что всё в порядке, катастрофы не случилось – на английском, со смешным, но явно не индийским акцентом. Да и не похожа она на индианку – соображает Анвин, спустя несколько секунд рассмотревший её получше в вечернем сумраке, подсвеченном тусклым светом ламп, светящих из лавок торговцев. Она смотрит как-то по-особенному, так, что Анвин почему-то, совершенно не непонятно с чего бы это – смущается, чешет уголок брови и принимается рассматривать родинки на её плече. Игра в гляделки затягивается на пару минут – мимо них снуют люди, вокруг привычный галдёж, суета, обрывки чьих-то жарких споров, азартных торгов, веселого смеха, он успевает насчитать на её руке десять родинок, два маленьких белесых шрама и много-много веснушек, прежде чем она говорит: -Иззи. Анвин, видимо, смотрит ну очень удивлённо, поэтому она поясняет: -Зовут меня так. Иззи. А у тебя есть имя? -Эггси, - ещё раз удостоверившись, что ни одна родинка не избежала подсчета и снова поднимая взгляд, говорит Анвин. И тут же его ладонь оказывается в плену маленькой прохладной ладошки его новой знакомой, и она тащит его сквозь толчею людей – уверенно и целенаправленно, так, что даже желания не возникает спрашивать, куда это они идут. Что за глупые вопросы, куда надо - туда и идут. Явно же. В тот вечер они до полуночи сидят на берегу местной реки – Эггси никогда не запоминал их названий, он помнил только Ганг и знал, что эта речка – не Ганг. -Что ты здесь делаешь? – после почти что получаса молчания интересуется Иззи. Анвин, который всё это время разглядывал тёмную гладь речной воды, поднимает на неё удивлённый взгляд – он успел задуматься настолько, что и забыл, что он, вообще-то, не один. Девушка на этот его потерянный взгляд фыркает весело и сообщает: -Ты странный. -Ты тоже, - хмыкает Анвин. -Может быть, - пожимает она плечами, - ну так? -Детей учу. В основном. А ты? -Ммм, - уважительно мычит она, - а я – ничем. Живу, в основном, - улыбается. Этим их диалог исчерпывается. Анвин продолжает смотреть на воду, изредка поглядывая на свою новую знакомую и всё силясь хоть примерно определить её возраст (попытки эти ни к чему не приводят – ей с равными шансами может быть и восемнадцать, и тридцать). Иззи продолжает срывать травинки, рвать их на мелкие кусочки и иногда поглядывает на Анвина. Где-то через час она вскакивает на ноги, снова тянет Эггси за руку - и они идут куда-то ещё – обратно через рынок, через широкую главную улицу, петляют между домами – пока не оказываются у дома, дверь которого выкрашена в синий цвет. В ту ночь они оказываются в одной постели. Анвина даже ни о чем не спрашивают. Иззи выпутывается из всех своих цветастых одежёк без какого бы то ни было стеснения, касается подушечкой указательного пальца его губ, призывая быть тише, смотрит с хитрым прищуром, кивая на груду одеял, явно исполняющую роль кровати. Эггси настолько удивлён всем происходящим, что не успевает ни возмутиться, ни начать нудеть что-то о неправильности происходящего, ничего не успевает, в общем. Просто делает, что надо – ну, теоретически – женщины — это же почти как мужчины, только женщины, да? – и как-то постепенно увлекается процессом. Ну, довольно кощунственно было бы не увлечься. И невежливо. Да-да. Ведь Иззи эта странная, но весьма симпатичная, и спина у неё тоже вся в веснушках, что кажется Анвину совершенно очаровательным. Получается у него, вроде бы, неплохо – для человека, обладающего сугубо теоретическими знаниями по предмету, пусть и весьма подробными. *** На следующее утро, часов этак в пять, он с некоторым удивлением (слишком много удивлений за последние сутки. Это не опасно для здоровья?) обнаруживает себя проснувшимся от жары в чужой комнате. Через пару секунд выясняется, что жарко ему потому, что Иззи – он точно помнит, что так зовут обладательницу этой кучерявой макушки - мирно спит практически на нём, а ещё они оба были укутаны в покрывало, как в кокон. Ещё через пару секунд он соображает, почему он здесь, в обнимку с полуголой (возможно, совсем голой) девушкой. -Это, черт возьми, дурдом какой-то, - бурчит себе под нос Анвин, пытаясь аккуратно выбраться из-под одеяла и Иззи. Попытка выходит провальной – то ли он бурчал слишком громко, то ли она слишком чутко спит, а может, на тот момент и не спала уже вовсе. Но Иззи интересуется сонно: -Почему дурдом? -Потому что благовоспитанные леди так не поступают, - фыркает Анвин, не растерявшись. А то сколько уже можно? Вчера побыл рассеянным – и вот к чему это привело! -Ты это про себя или про меня? – интересуется она, иронично щурясь на него исподлобья. -Даже не знаю, - тут же подрастеряв большую часть утреннего ворчливого настроения, ухмыляется Анвин. -Могу тебе точно сказать, что я – не из таких. Если ты считаешь себя благовоспитанной леди – что ж, это, конечно, немного странно, но ничего страшного, - уверяет Иззи, - но могу тебя заверить, что снаружи ты абсолютно точно мужчина, - немного погодя, с тонкой ухмылкой добавляет она. -Ты – ужасный человек, - посмеиваясь, объявляет Анвин. -О, ну это лучше, чем леди. Спасибо. В это, первое утро Эггси сбегает, сославшись на то, что ему сегодня ещё вести занятия – и не врёт, вообще-то. В итоге весь день он думает о своей новой знакомой и о том, что стоило бы, перед тем, как уходить, как-то хоть немножко прояснить ситуацию – ну там, спросить, не встретится ли им ещё раз, или задумка была в том, чтобы больше никогда не встречаться?.. Этот вопрос, вообще-то, здорово мучает его – но разрешается всё в тот же вечер – потому что когда он выходит из здания, выполняющего функцию школы, то на пятачке с зелёными насаждениями, имитирующем небольшой парк, обнаруживает объект своих дум и метаний, снова закутанный в слои цветастой одежды и играющий с детворой. -Сегодня мы идём к тебе, - объявляет она, когда цветастым облаком шума и кудрей возникает рядом и обвивает его руку своими ручонками. Так проходит недели две или три – Эггси немного теряется в подсчетах из-за того, что бессонные ночи становятся совсем не редкостью. Бывают вечера, в которые они почти не разговаривают, бывают такие, в которые они только и делают, что говорят. Однажды Иззи, имеющая обыкновение резко соскакивать с одной темы на другую, в процессе обсуждения нынешних погодных условий спрашивает вдруг: -А ты был у океана? -У Индийского? -Ну, - кивает она, - а у какого ещё? -Есть ещё целых четыре помимо него. -Ой, не включай училку, - фыркает, легонько толкая его в плечо, - отвечай. -Не пришлось как-то, - пожимает плечами Анвин, - я ездил в основном по востоку и северу. Этот город пока – самая крайняя южная точна Индии, в которой я был. -Значит, нам нужно поехать к океану, - объявляет Иззи. -Можно, наверное. На пару дней. -Нет-нет-нет, - мотает она головой отрицательно, - ты не понимаешь. Нам нужно поехать жить к океану. -Оу. Вот как, - тянет Анвин. -Ага, - кивает Иззи. Эггси задумчиво смотрит на девушку – эта её идея звучит ещё более сумасбродно, чем все предыдущие вместе взятые, и тем большим оказывается удивление Анвина, когда он понимает, что он, черт подери, готов на это пойти. Послать всё к черту, просто так вот – и никакого билета на самолёт, летящий в Лондон в декабре, никакого Рождества в компании собак Рокси, никакого противного промозглого ветра, ничего такого. Вместо этого - билет на забитый до отказа туристами и местными поезд, следующий на юг. Точнее, два билета. -Мне нужно закончить здесь. Смена приедет только в середине декабря. -А потом? -Поедем, - пожимает он плечами. -Я знала, что не ошиблась в тебе. Ты точно ненормальный, - широко улыбаясь, сообщает Иззи. Именно таким образом Эггси Анвин, видимо, и правда окончательно свихнувшийся на почве повышенной восприимчивости к веснушкам и неизвестно откуда взявшегося в нём авантюризма, в середине декабря, передав бразды просветительской деятельности в руки вновь прибывшим волонтёрам, вместо Лондона, где у него есть друзья, работа и условно постоянное жильё, направляется дальше вглубь Индии с человеком, представляющим собой шумное облако кудряшек и цветастых платков, которого он знает чуть больше месяца. Эггси Анвин совершенно определённо свихнулся, потому что он отчетливо понимает, что кристально счастлив – когда они, пыльные, сонные, уставшие, после нескольких часов в переполненном, душном поезде и ещё пары часов блуждания по городу в самый зной в поисках жилья вваливаются в маленькую хижинку почти на самом берегу океана, которую теперь какое-то время могут гордо именовать своим домом. *** Иззи очаровательна – со своими многозначительными и порой не слишком приличными репликами, с напрочь отсутствующим чувством стыда, забытым или оставленным за ненадобностью где-то на жизненном пути, со своей чудовищной необразованностью в некоторых областях знаний, и со своей абсолютной непосредственностью, как относительно и своего предосудительного незнания некоторых вещей, так и всей жизни вообще. Она общительна сверх всякой меры – в представлении Анвина так уж точно – и уже спустя полтора месяца в городе, в котором они теперь живут – не самом маленьком городе, надо сказать – она знает чуть ли не каждую корову, и всё знают её. Ну, и его заодно, да. Она почти не читает книг, почти не смотрит фильмов, и, по её словам, еле-еле осилила необходимый минимум школьной программы, по пути пару-тройку раз едва не вылетев из школы – ей это всё просто не интересно. Эггси первое время не переставал удивляться, а то и возмущаться, когда на вопрос о какой-то ну очень уж знаменитой книге или знаковом фильме Иззи только отмахивалась и говорила, что понятия не имеет, о чем он – а потом как-то свыкся. Потому что уж какой-какой, а глупой Изабель точно не была – даже не взирая на то, что не смотрела даже "Титаник", в глаза не видела ни одного сонета Шекспира и не знает даже первого закона термодинамики. Зато она шпарила на хинди так, будто прожила в этой стране полжизни, совсем неплохо управлялась с английским – хоть и забывала периодически некоторые слова и говорила с забавным акцентом, географическое происхождение которого Анвин затруднялся определить. И вообще, может, оно и к лучшему – то, что самой серьезной книгой, что она прочитала, был «Моби Дик», а самым любимым её фильмом был и не фильм вовсе, а мультик про Балто. Потому что о, если бы она ещё подпитывала своё и без того буйное от природы воображение книгами и фильмами, это было бы вообще катастрофично. Она и так виртуозно врёт – за полгода Эггси не услышал о её прошлом ни словечка правды – он уверен в этом. Она рассказывала ему, что её родители были цыганами, которые в пору её детства вели кочевой образ жизни, останавливаясь в самых разных городах, устраивая представления и развлекая народ, а потом осели в каком-то глухом городке где-то в Сербии, ей стало скучно и в возрасте четырнадцати лет она сбежала от них. Она рассказывала, что почти всю жизни прожила в Индии – и не где-нибудь, а в Мумбаи – её, семилетнюю сироту, удочерила семейная пара оттуда. Она рассказывала ему, что её воспитывала полоумная бабка-ведьма, а своих родителей она и не видела никогда. И так далее, и тому подобное – каждая история была фантастичнее предыдущей, каждая история была скрупулёзно наполнена деталями и рассказана в мельчайших подробностях. То, что одна её история полностью перечеркивала предыдущую, рассказанную ранее, Иззи ничуть не смущало. Первое время Анвин делал попытки допытаться до правды, даже обижаться пытался, а потом послал к черту это неблагородное и бесполезное мероприятие и наслаждался этим замечательным враньём – потому что истории свои, рассказы о десятке поддельных прошлых Изабель удавались чудо как хорошо. Так проходит полгода – и, надо сказать, проходят они совершенно незаметно – вот они нежатся на гуманном зимнем солнышке, раскинувшись на манер ленивых тюленей прямо на песке у океана и лениво перебрасываясь парой фраз раз в десять минут, а вот уже проклинают апрельскую жару, а после - с облегченными вздохами встречают первые ливни сезона дождей. Они сосуществуют не просто мирно, они – почти что как единый организм, настолько привыкают друг к другу, что стоит провести порознь больше трёх часов – и становится как-то неуютно. Они вместе превращают свой домик в место, пригодное для нормальной жизни – заделывают все бреши в крыше, которая, как выяснилось с началом дождей, отчаянно протекала, Иззи сооружает симпатичные занавесочки на окна, пожертвовав парой своих платков, Эггси разбирается с водопроводом и заставляет работать душ, который, кажется, не работал вообще никогда. Они вместе засыпают, вместе просыпаются, вместе готовят и едят, вместе ходят в город. Эггси слушает истории Иззи, которые раз за разом звучат всё фантастичнее, Иззи расспрашивает его о Лондоне, о Греции, о фильмах, которые он смотрел и книгах, которые читал – и Эггси рассказывает о тех, что помнит, от начала до конца – и это тоже оказывается неплохим развлечением в условиях отсутствия телевидения и интернета. Как-то раз они сидят на крыльце своего домика, наблюдая за дождём, Иззи всё шмыгает носом – умудрилась простудиться в плюс тридцать по Цельсию – это всё её любовь лезть в океан поздно вечером, да ещё и в дождь. Эггси ворчит себе под нос, встает и возвращается уже с одеялом – накрывает голые веснушчатые плечи и целует в кудрявую макушку. Этот вечер Эггси помнит очень хорошо, потому что в этот вечер Иззи заявляет, что им нужно пожениться. А Анвин, видимо, и правда окончательно спятивший, соглашается. -Эй, это на семь следующих жизней, ты в курсе? – осведомляется Иззи. -Сама предложила, и сама же идёшь на попятную? Это жульничество, Изабель, - подзуживает Анвин. -Никакого жульничества! – тут же возмущается она. -И кто же будет нас женить? -О. У меня есть один знакомый. -Кто бы сомневался, - фыркает Эггси. Их брак заключается по обычаям, несмотря даже на то, что они чужаки – Эггси, если честно, не представляет даже, каким образом Иззи уговорила местного брахмана провести им церемонию. Но Иззи может уговорить кого угодно на что угодно – это факт. Поэтому спустя неделю они сидят на том же крылечке, Иззи всё так же шмыгает носом, дождь всё так же барабанит по крыше дома и листьям деревьев, вот только теперь они – по местным поверьям – обречены друг на друга на следующие семь жизней. У них даже кольца есть, купленные у какого-то болтливого торговца на рынке – такие, из дешевого-дешевого индийского золота, но очень симпатичные. Дожди проходят, и вместе с ними – по мнению Анвина – должны пройти и постоянные простуды Иззи. Вот только этого не происходит, она наоборот начинает болеть только чаще и сильнее. Эггси переживается, въётся вокруг Иззи, хуже, чем наседка, всё предлагает съездить в больницу – та только отмахивается, говорит, что всё в порядке и просит прекратить так обеспокоенно кудахтать. Чихает, кашляет, температурит, плохо ест и начинает худеть – но всё гоняется в город, раз за разом тянет Анвина исследовать все близлежащие зелёные массивы, больше напоминающие джунгли и все маленькие храмы, бывает, днями не вылезает из океана, всё так же врёт, шутит и смеётся – и у Эггси, вроде бы, отлегает от сердца. Иногда он наблюдает за Иззи – болтающей с торговцами на рынке, скачущей через океанские волны, с ворчанием мешающей рис, который вздумал прилипать к стенкам кастрюли – и думает, что ему никогда не было так спокойно и счастливо, как сейчас, здесь, с ней. Это странное умение, навык – жить одним днём, отбросить привычку думать наперёд – которое пришло к нему только после знакомства с этим человеком, делало всё совершенно иным. Странно, когда каждый твой день, протекает, вроде бы, совершенно бесполезно, за разговорами, прогулками и прожиганием времени на пляже, но каждый день, день за днём, день за днём – становится самым важным и счастливым в твоей жизни. Иззи, кажется, жила так всегда, поэтому и казалась Анвину самым счастливым человеком на Земле. И Анвин любил её – любил искренне, сильно, всю целиком, невзирая на то, что осознавал, что и не знает о ней почти ничего. Но оказалось, что чтобы любить человека, не обязательно его знать. Время течет неспешно и лениво, они, изначально планирующие продолжить свой путь дальше по побережью, меняя города через каждый полгода-год, решают, что не нужно им никуда и остаются. Перебиваются случайными заработками, но в основном бездельничают – валяются в последи до полудня, гуляют по рынку, отмокают в океане, мотаются по окрестностям. Жизнь кажется самой беззаботной, самой лучшей штукой на земле. Ровно до тех пор, пока в один самый простой день, вечером, у Иззи не начинается такая лихорадка, какой Анвин вообще не видел ни у кого и никогда. Всю ночь Эггси сторожит беспокойно спящую Иззи и меняет холодные компрессы у неё на лбу и груди. На утро температура спадает до более гуманной, Иззи, полулежа в кровати, методично и сосредоточенно грызёт белую мякоть кокосового ореха, разглядывая Анвина. А потом, расправившись с кокосом, сообщает ему что она, наверное, скоро умрёт. -Чего? Анвин смотрит недоверчиво, и хочет было уже сказать, что такими вещами не шутят – вот только с ужасом понимает – что вот сейчас эта патологическая врунья говорит правду. И смотрит на него так виновато, морщит нос и со вздохом выкладывает всё как есть. Про то, как ей поставили диагноз – она тогда обитала в Германии, в Кёльне, кажется, у забавного тридцатилетнего типа, который оказался врачом, и там очень здорово простудилась – а он по каким-то симптомам заподозрил неладное - воспалённые лимфоузлы, или что-то такое - и чуть ли не силой потащил её к себе в больницу. Диагноз ей поставили какой-то длинный и сложный, она даже запоминать не стала – точнее, почти поставили, потому что она не стала сдавать все анализы до конца, выяснила только, каков прогноз без лечения, собрала свои немногочисленные вещи и купила билет на самолёт в Индию, потому что всегда хотела в Индию. -Наверное, это было около четырёх лет назад, - говорит она, пожимая плечами – с такой беспечностью, будто и не о своей смерти говорит. Эггси смотрит на неё с помесью ужаса, удивления и возмущения, садится на край кровати рядом, она улыбается и легонько щёлкает его по кончику носа. – Не хмурься. В конце концов, никогда не хотела дожить до старости и умереть дряхлой старухой в окружении детей и внуков. -Ты хочешь умереть молодой, в окружении пальм и меня? – фыркает Анвин, который, если честно, ещё не знает, как ему на всё это реагировать.Не каждый день твоя жена – да-да, жена! - сообщает тебе, что она, вообще-то, практически на смертном одре. Взаправду. И остаётся преступно безучастной к этому. -Пальмы – совсем неплохая компания. И , если честно, я не думала, что у нас всё получится... так. Я не хотела втягивать тебя в это. -Прекрати нести чушь, - вздыхает Анвин, - это моя прерогатива. Иззи улыбается, садится на кровати, обнимает его за пояс сзади и утыкается носом в шею, сидит так пару минут, а потом говорит глухо: -Чтоб ты знал – ты, смешной белобрысый мальчик, который точно знает, как не поступают приличные леди – определённо лучшее, что случилось со мной. *** Эггси не знает, сколько времени у них ещё есть. Иззи тоже не знает, или знает – но не говорит. Самым удивительным для Эггси оказывается то, что Иззи не боится. Нет, она не притворяется отчаянно-бесстрашной и принявшей свою участь – она просто... воспринимает это как должное. Как что-то не хорошее и плохое, но что-то, что произойдёт неотвратимо – как солнце каждое утро поднимается над горизонтом и каждый вечер прячется за ним. Первую неделю она старается делать вид, что всё как раньше, но сил у неё становится всё меньше и меньше – и Анвин просит её прекратить притворяться. Следующий месяц он наблюдает за тем, как она бледнеет, худеет, как морщится от постоянной головной боли, как тихо, не сознаваясь, мучается от не проходящих почти, до чертиков надоевших, жара и кашля. И при этом остаётся той же – так же улыбается ему, также смеётся, так же рассказывает абсолютно неправдивые случаи из своей от начала и до конца придуманной жизни и смотрит этим своим ироничным взглядом, который, кажется, стал только ярче и живее. Эггси как-то раз обещает ей не бояться и вообще не брать в голову – но однажды она начинает свой очередной рассказ, и он вдруг понимает, что она говорит ему правду. И это явно прощание. Она рассказывает, что родилась в Румынии, в небольшом городке не так далеко от Бухареста. Её мать действительно была цыганкой – она прожила с отцом Изабель три года после её рождения, а потом исчезла в неизвестном направлении. С отцом у неё были непростые отношения – они, хоть и любили друг друга безмерно, совсем не совпадали в темпераменте и вели непрерывную борьбу характеров. Отец – о нём Иззи говорила с какой-то особенной нежностью – был инженером, весь такой спокойный, разумный, любящий порядок. Иззи пошла в мать – так он ей говорил. Упрямая, себе на уме, задира, главная заводила во всех проказах. Она не слушалась, моталась по улицам дотемна, дралась с мальчишками, не желала учиться, постоянно прогуливала и хватала двойки, врала напропалую - наказание, а не ребёнок. Они часто ссорились, но эти ссоры ничего не значились и всякий раз заканчивались тем, что они сидели в обнимку на потрёпанном диване в гостиной и в составляли очередное мировое соглашение, по которому Иззи обязалась не прогуливать и исправить все свои двойки, а отец – не нудеть по поводу её загулов до одиннадцати вечера и того фингала, что она поставила мальчишке из соседнего дома. Когда Иззи было четырнадцать, у отца появилась женщина – они, наверное, и раньше были, но эта была первой, с которой он её познакомил. И вопреки всем его опасениям по поводу того, что, учитывая характер дочери, всё может обернуться катастрофой – они понравились друг другу. На самом деле, Иззи поначалу она не очень нравилась – такая тихоня, всезнайка, в своих бесконечных воздушных платьях в цветочек – но она видела, как смотрит на эту женщину отец – и решила, что вполне может и потерпеть. Потому что Иззи уже тогда была уверена – как только ей исполниться восемнадцать – она уедет, а оставлять отца одного ей очень и очень не хотелось. Когда ей исполняется восемнадцать, отец и его подруга уже давно женаты и по дому шустро бегают двое двухлетних мальчишек – сводные братья Иззи. Поэтому уезжает она со спокойной душой. Потом было много всего. Работа где только можно, ночевки на вокзалах, нелегальные пересечения границ, поездки на поездах зайцем, куча городов, стран и знакомств, потом этот самый предположительный диагноз, Индия, исхоженная вдоль и поперёк, изученная досконально, залезшая в сердце, полюбившаяся всей душой, а потом – Анвин, который чуть не заставил её начать бояться неизбежного. Знакомый, родной, добрый, заботливый Анвин, который никогда не требовал от неё ни правды, ни доверия, ничего, хотя сам отдавал всё, что у него есть и немножко больше. -Ну, а дальше ты сам знаешь, - заканчивает она, со вздохом откинувшись на подушки и прикрыв глаза. -Думаю, да, - кивает Эггси, забирая себе её ладонь и поглаживая тыльную сторону пальцем. Они молчат какое-то время, а потом Иззи открывает глаза, и говорит ни с того, ни с сего: - Ты любишь кого-то. Эггси хмурится – хочет было сказать, что, ну, её он любит, вот только Иззи, уже предугадав этот его ответ, перебивает: -Я не про нас с тобой. Ты не любишь меня так, эта любовь не мучает тебя, она вообще другого толка – она такая, сама собой разумеющаяся как будто, простая и лёгкая. Я бы не хотела, чтобы ты любил меня так, как этого другого. Не знаю уж, от этого ты буквально сбежал со мной, или от чего-то ещё… -Я не сбегал, - возражает Анвин, но снова оказывается перебит. -Так просто решения, подобные принятому тобой, принимают только те, кто бегут от чего-то. Я знаю, сама такая же. Так что не спорь даже, - отрезает Иззи, - ты оказался замечательным сообщником по побегу от реальности с её скучными проблемами, но в будущем сделай с этим что-нибудь, будь так добр. -Это слишком похоже на напутствие, - пуще прежнего хмурится Анвин. -Это оно и есть, милый, - со вздохом говорит Иззи, улыбаясь. Сжимает своими пальчиками его ладонь, тянет к себе с улыбкой, обнимает, так привычно и уютно утыкаясь носом в шею, - будь счастлив, пожалуйста, - просит тихо, стискивая его в объятиях изо всех сил, что только у неё остались. Она умирает через два дня. Перед этим они много говорят о том, что будет после. Эггси как только может юлит, пытаясь уйти от темы, но Иззи не попадается – неизменно и упрямо возвращается в колею начатого разговора, и Анвину начинает казаться, что он боится её смерти куда больше, чем боится её она сама. -Я и не боюсь, - пожимая плечами и улыбаясь какой-то новой, тихой такой и полной смирения улыбкой, так странно, так непривычно смотрящейся на её озорном лице, но удивительно идущей ей, говорит Иззи, когда Анвин, не выдержав, спрашивает, каково ей на самом деле. И он верит. Люди, которые боятся, не улыбаются так. Она умирает ночью, во сне. Она умирает тихо – просто перестаёт дышать и всё. Эггси, которому не спалось ни в эту, ни в пару предыдущих ночей, берёт её руку в свою, гладит пальцами по тыльной стороне ладони и касается губами её лба. Без её дыхания в доме становится слишком тихо. У Эггси получилось отговорить Иззи от этой её сумасбродной идее о традиционном индийском обряде погребения. Анвин был в Варанаси, и он прекрасно знает, как именно выглядит этот самый обряд – и именно поэтому он говорит, что не сможет. Видимо, когда он говорит об этом, зачем-то подробно описывая процесс, он выглядит насколько обескураженным, что Иззи отказывается от этой затеи удивительно легко. Её последним пристанищем становится та небольшая рощица, в которой они часто гуляли, с теснящимися в ней священными фикусами – ей нравились эти деревья, она говорила, что каждый раз ей кажется, что эти широко раскинутые гладкие ветви будто бы приглашают в свои объятия. Теперь она в их объятиях навсегда. Ещё месяц после он живет буквально по инерции, потому что никак не может избавиться от ощущения, что это всё не по-настоящему. Одному жить непривычно, тихо и слишком пусто, и ему странно это – странно переживать эту смерть, со светлой грустью, но не чувствуя горечи, не проронив ни слезы – хотя, вроде бы, положено? Странно пытаться осознать до конца, что всё, им больше никогда не увидеться, никогда не поговорить, ему никогда больше не скользить пальцами по её плечам, безуспешно пытаясь сосчитать веснушки, никогда не спать с ней в одной постели, не готовить ей завтраки и не ужасаться тем, какая жуткая она врушка. Странно вместе с этим понимать, что не будь этой болезни, забравшей её у него – их бы и не было друг у друга, потому что они бы и не встретились никогда - она бы не купила бы билет на самолёт в Индию в именно тот, нужный момент, не оказалась бы на том рынке, и они не столкнулись бы там, в шумной вечерней толчее, и он бы не оказался так нагло затащен ею в постель. В думах о том, что ещё больше «никогда не» рождается самый правильный вопрос – «а что же дальше». Нет никакого смысла размышлять об этом долго, днями напролёт, нет никакого толка в том, чтобы строить планы – этому он успел научиться у Изабель. Он думает о ней с тихой грустью, все вертит в руках их совместные фотографии – одна сделана ещё в самом начале их знакомства, вторая уже здесь, не так давно - пока в один отвратительно-жаркий день на исходе недели не поднимает себя на ноги, чуть ли не силком, чудом каким-то сбрасывает с себя это противное, липкое оцепенение, выкапывает из-под стола рюкзак, бросает в него свои не такие уж многочисленные вещи и идёт на вокзал, по пути заглянув к хозяину их с Иззи бывшего уже теперь жилища. Пара часов в поезде до Бангалора, билеты на ближайший рейс до Лондона – даже не пришлось выбирать между Великобританией и Грецией, потому что в Грецию отсюда ничего не летает – короткий звонок Рокси – она, кажется, даже ничуть не удивлена, десять часов смертельно-крепкого сна в самолёте – и он оказывается в месте, которое, вроде бы, всегда было его домом, но никогда не ощущалось, как дом. На улице сыплет мелкий снег. Он протягивает руку и задумчиво наблюдает за тем, как снежинки, опускаясь на его раскрытую ладонь, медленно тают, покалывая кожу холодом. *** Он возвращается совершенно потерянный, убитый и одинокий, и во взгляде его есть что-то, что заставляет Рокси, встречающую его, тут же забыть о том, что она, вообще-то, жутко зла и моментально сменить гнев на милость. Он возвращается с готовым планом действий на целую жизнь вперёд, а то и на пару последующих тоже, и пребывающий в странном и противоречивом, очень хрупком и зыбком состоянии счастья, которое, видимо, снисходит к тем, у кого хватает духу добраться до стадии принятия своей потери, приходит через отчаяние и горечь, просто вопреки и назло. Он возвращается, застывший где-то между. У него на шее, на тонкой кожаной нитке, висит кольцо из самого приличного золота, какое только можно было найти в Индии и он обнимает Рокси так, что на пару секунд у неё перехватывает дыхание. Выпутавшись из этого капкана объятий Рокси внимательно смотрит на него. Эггси улыбается ей и смотрит в ответ – прямо и не пытаясь прятаться, как он любил делать это раньше. У этого, немножко другого, Эггси, взгляд человека, который непостижимым образом успел прожить в рамках своей обычной жизни ещё одну жизнь. У этого, совсем другого, но того же, Эггси взгляд человека, который всё потерял и пришел обратно на начало пути – не имеющий ничего, но и ни в чем не нуждающийся. -Всё хорошо? – только и спрашивает у него Рокси – поздним вечером уже, после того, как они добираются до её квартиры, выгуливают собак и ужинают – не говоря друг другу ни слова, в уютной, правильной тишине. Эггси улыбается, и кивает, прикрыв глаза. Когда он начинает говорить, голос у него очень хриплый – такой, будто он не говорил уже ни с кем пару дней. -Всё хорошо. Ты переезжаешь? Рокси удивлённо смотрит на него, приподняв брови. -Твоя квартира больше не выглядит как наглядное пособие по броуновскому движению частиц. Не уверен, что ты привела её в образцовое состояние в честь моего приезда. Так же не уверен, что приведя её в образцовое состояние, ты могла бы поддерживать его дольше пары часов. А это значит... -...что пора бы вам заткнуться и не смотреть на меня так довольно и лукаво, мистер Холмс, - заканчивает за него Рокси. Эггси смеётся и обнимает её. -В его квартире негде уместиться моим трём собакам, а моя квартира ему не нравится. Так что у нас будет дом. Дом, Эггси. Семейная жизнь. Каждый день просыпаться в одной постели с одним и тем же человеком в течении всей оставшейся жизни. Я в ужасе, - удобно устроив подбородок у Эггси на плече, сознаётся она. -Всё будет хорошо, - обещает Эггси. Эггси умеет это – обещать. Говорить так уверенно и убеждённо, что все сомнения как-то сами собой улетучиваются и становится спокойно-спокойно. -А что собираешься делать ты? – спрашивает она. Эггси лишь пожимает плечами. О том, где он пропадал два года, Рокси спрашивает только на следующий вечер – спрашивает осторожно, потому что понимает – что-то произошло. Эггси морщится, трёт бровь, смотрит задумчиво – она сводит брови к переносице и смотрит упрямо в ответ. Поэтому он вздыхает и за час с небольшин выкладывает всё, как есть – от начала до конца. Точнее, не до самого конца – потому что когда его история приближается к концу, Рокси просит его замолчать, кивает и говорит только: -Я поняла, Эггси. Анвин чувсвует непомерное облегчение от того, что ему не нужно заканчивать этот рассказ и непомерную же благодарность к мирозданию за то, у него есть вот такая вот Рокси. В Англии он не задерживается - доживает последние холостяцкие деньки Рокси вместе с ней, как примерный внук навещает своих стариков в Уэльсе, а потом улетает в Грецию. Может быть, это трусость, может, слабость, а может, и нет в этом ничего плохого – в том, что он хочет обратно на свой маленький родной остров, с которым у него не связано ни одного плохого, горького или грустного воспоминания, где всё тихо, безмятежно и донельзя просто – даже когда ты один, без волшебного кучерявого человека под боком, вместе с которым так легко было преступно-несерьёзно относиться к жизни и вместе с тем воспринимать каждый день, как чудо.