Redemption blues

*** - Райн, сука, клянусь, я тебя убью! Ларс взбешён, покраснело не только его квадратное лицо, украшенное прямым греческим носом и волевым подбородком, но и оттопыренные уши. Удивительно, что эти два метра ярости до сих пор швыряются угрозами вместо того, чтобы молча броситься на «суку» и ударить головой о железную спинку кровати. Или, в конце концов, залепить в голубоватый пластик стены, кинуть на пол и классически побить ногами по почкам. - Чего ты остерегаешься, котик? Я всего лишь маленький слабый омежка, который ниже тебя на две головы. - Я вырву твои крашеные космы, - обещает альфа, понижая тон. Видимо, пробуя напугать резкой сменой интонации. Пепельница в руке Райнера лежит уютно и крепко. Он холодно усмехается тонкими бесцветными губами: - Ну, попробуй. Со стороны это выглядит, наверное, безумно - неудачный комедийный фарс, потому что они оба голые. Начали драку до того, как соизволили одеться. Пару минут назад, лёжа в смятой постели, Ларс поцеловал его в лоб и сказал: - Давай оформимся. И, давая собеседнику немного поразмыслить над сказанным, стянул с себя испачканную защитную плёнку и прицельно кинул в дальний угол, где обитал плоский робот-уборщик. Тот высунулся из своей норки и тут же убрал предложенное. - Мы встречаемся уже два месяца, - пояснил Ларс свою мысль. – Для кого другого это маленький срок, но не для предназначенных, верно? Райнер молчит, глядя на него с каким-то неуловимым околонаучным интересом. - Ты рад? – мужчина трётся светлым коротким ёжиком о его живот и грудь, заставляя омегу дёрнуться от щекотки, затем укладывает голову обратно на подушку рядом и смотрит выжидательно. По лицу Линдермана нельзя прочитать никаких определённых эмоций, но это явно не радость. В принципе, Ларс привык видеть его всегда таким серьёзным: иногда более, иногда менее. - Зачем ты предлагаешь это? - бросает белобрысый, отводя взгляд в окно. - В смысле? Потому что я люблю тебя. - Что тебе мешает любить меня сейчас? - Но я… - Ларс сбивается. Омега выглядит почти… печальным. А также он не предполагал, что придётся отвечать на столь очевидные вопросы. - Ты переехал бы ко мне. Мы все вечера проводили бы вместе, ходили бы в бары и клубы по выходным. Не надо было бы ехать через весь город и видеться урывками. Трах каждую ночь… - А потом? - Я не загадывал так далеко. А что обычно делают люди, когда начинают жить вместе? Наслаждаются жизнью, заводят детей, ездят в путешествия. О, точно! Тебе больше не надо было бы вкалывать на твоей проклятой работе – я же вижу, как она из тебя последние соки выжимает. Можешь сидеть дома. Надо будет только содержать квартиру в чистоте, готовить и следить за детьми, а в остальном делать, что душе угодно. Звучит не так уж и плохо, не так ли? Как в романтическом кино. - Ларс, ты же знаешь, я не хочу детей. - Так не бывает, - морщится альфа от его стандартной фишки. – Тебе кажется. Тем более, не забывай про инстинкты. Так много с кем бывает, я читал статьи: сначала очень не хотят, но встречают своего истинного и уже ничего не могут с собой поделать. Заводят и сами потом подтверждают, что в детях – счастье. - И тут вспоминает самый надёжный аргумент: - Ты же хочешь быть счастливым? - Счастливым? – тихо произносит Райнер, внезапно меняясь в лице. Он никогда не жаловался на свою выдержку, но у всего есть свой предел. Маска хладнокровия трескается, точно весенний лёд, опадает отшелушившейся краской. Он выжидает несколько секунд и снова берёт себя под контроль. - Я, пожалуй, пойду, - бормочет, на ходу выпутываясь из обвивших его простыней. Ларс, неприятно удивлённый его реакцией, встаёт следом. Не этого он ожидал – торопливый побег, словно омеге предложили что-то несравненно гадкое, а не сердце перед ним открыли. Альфа чувствует, что начинает закипать. Он делал предложение первый раз в жизни, выбрав Линдермана из массы других, не менее симпатичных парней, большинство из которых и моложе были. А ведь это, наверное, последний шанс для такого, как Райнер, а он так беспечно и по-свински от него отмахивается. Словно в рожу плюнул. - А ну стой, - командует альфа. – Куда ты собрался? Мы не договорили. Омега мигом оценивает изменившуюся ситуацию и делает шаг назад, ускользая от захвата, призванного насильно удержать его на месте. Теперь мужчина отделяет Райнера от одежды, аккуратно сложенной на стуле со спинкой из гладких прутьев. - Мой ответ – нет, - со спокойной собранностью смотрит он в наливающиеся гневом синие глаза. – И я вынужден тебя покинуть. Крупные ладони альфы сжимаются и разжимаются. Он, разминаясь, поводит мышцастыми плечами, перевитыми татуировками в виде змей. - Я не разрешал тебе уходить, - предупреждающе тянет Ларс. - И кто же мне запретит? На краю зрения бликует металл пепельницы, купается в солнечных лучах на узкой полосе подоконника. Райнер заимствует её в качестве своеобразного оружия, не отрывая взгляда от альфы, но того жест не впечатляет. Он работает в ремонте общественных электрокаров, а туда берут крепких ребят. Каждый день ему доводится тягать приличные тяжести, по пятницам традиционно чесать кулаки в баре со своими друзьями, и скруглённый кусочек железа в руке с подпиленными ногтями выглядит бесполезной игрушкой. Что ей можно сделать? Но с этим омегой всё равно надо быть настороже. - Ты уйдёшь только тогда, когда я решу, что разговор окончен. Или ты нашёл себе кого-то на стороне, втайне от меня, чёртова шлюшка, вот и сбегаешь? Его лицо идёт красными пятнами. Неудовольствие отказом нашло себе подходящий выход - ревность. Когда что-то не нравится, они всегда решают это путём силы. - Предсказуемо, - сумрачно бросает Райнер. – Ты отвратительный любовник и, к тому же, тупой кусок дерьма. Подобные завершения давно перестали удивлять его. Ему становилось почти смешно, когда это повторялось. Драка, в которой победа альфы закончилась бы ритуальным доминирующим изнасилованием без защиты. Игра мускулов и техники боя, беспринципная и жестокая «кошачья свалка». Линдерман перестал бояться таких лет десять назад - с превеликим трудом, стоившим ему гигантского количества времени, нервов и усилий, но перестал. Даже когда противник говорит, что собирается его прикончить, прямо как сейчас, и убеждён, что зарвавшегося омегу следует проучить. Ларс делает пробный заход, огибая растрёпанную копну простыней кровати, стоящей посредине спальни. Он предполагает, что противник начнёт двигаться зеркально, оставляя между ними это препятствие, ведь если он подберётся достаточно близко, то задавит омегу физической силой. И потому последнее, чего он ожидает – это то, что Райнер прыгнет на кровать, сокращая расстояние. И разницу в росте. Взмах так быстр и неожиданн, что парень понимает факт прямого попадания пяткой в лицо только когда его нос и рот разрывает резкой болью. Горячая кровь, словно подождав немного, начинает активно капать на голую грудь. Двухметровый не теряет равновесия, но Райнер и не думает отступать, напряжённо рассматривая окровавленного любовника. Не отпрыгивает в безопасную зону, как минутой раньше, в начале драки, когда они разлетелись друга от друга по комнате, точно разъярённые коты. Ларс молниеносно подаётся вперёд и изо всех сил хватает его за локоть, стискивая жёсткие пальцы, дёргая на себя, чтобы сжать ненавистное горло, повалить, придавить сверху и вернуть должок по разбитому лицу. Какие будут у омеги испуганные глаза, когда он поймёт, что удара не избежать? Будет ли униженно просить пожалеть его личико? Он хочет убедиться, что и у этого омеги под слоем наносной невозмутимости внутри то же самое, что и у остальных – страх и готовность подчиняться. Неизвестно откуда несущаяся пепельница приземляется альфе прямо на темечко. Мир звенит от боли, руки теряют ориентировку в пространстве. Но это был бы не ёбаный Линдерман, если бы он не довёл дело до конца. Ещё удар, и Ларс проваливается в темноту. Когда, через больную вечность, мужчина разлепляет веки, лёжа на полу, то видит, как омега застёгивает пуговицы своей приталенной рубашки. Белое. Как обычно, белое. Такое же, как его тщательно вытравленные до молочного оттенка волосы и брови. Всё заканчивается на удивление быстро. Кровь Ларса художественно пачкает пол первобытным рисунком жертвоприношения - апогея взаимоотношений охотника и добычи. Он не может поверить, что скрупулёзно помешанный на собственной внешности парень окажется неуправляемой тварью. Таких усыплять надо ещё во младенчестве. Хлопает входная дверь. Точнее – выходная. Входной она для Линдермана никогда больше не станет. *** Всё, что остаётся на память – приятные ощущения после утреннего секса (по его системе оценок - 7 из 10), блуждающие внизу живота, да красные следы на локте – будущие синяки. Запах чужого курева, запутавшийся в волосах. Какими бы разными людьми не были его любовники, они одинаково и с завидным усердием всё портят. Стоит пройти совсем небольшому количеству времени, и они начинают наглеть и тянуть свои загребущие лапы туда, куда не следует. Может, в алгоритм выборки всё же закралась ошибка, как он и подозревал каждый раз, навсегда хлопая дверью и успокаивая кипящий в крови адреналин? Если фантастически повезёт, на этом конкретном случае он всё же докопается, в чём дело, и обнаружит её. А ведь Линдерман почти расслабился в объятиях Ларса. Почти привык к его забавной недалёкости. Но у альф всегда своё мнение на его счёт. Проблема в возрасте или в том, как он выглядит? Или в том, что у них всех голова до краёв отборным дерьмом забита? Райнер вызывает люльку электрокара на пустой в это время пассажирской террасе. Через десять минут серый пластиковый корпус с искрами проскальзывает по периферийному тросу, тянущемуся через лабиринт узких пространств жилого квартала, и останавливается у заграждения. Лапки доводчиков хватаются за крепления площадки, подтягивая трап вплотную. Дверцы ограждения открываются одновременно со шлюзом одиночного маленького такси. Выходной. Не надо пилить в «Фармако-стэйт-инкорпорейтед». Его встречает прорезиненный, бархатистый диванчик цвета выцветшей небесной синевы. Потянувшись, Линдерман кладёт ладонь на экран устройства оплаты и задумывается, вспоминая субботнее расписание занятий. Во сколько самое раннее? Ладно. Похоже, он успеет к началу. С запасом. Получив адрес, машина несётся по местным подвесным путям. Преодолев неоживлённые переплетения на десятикратных перекрёстках и два подъёма, она переходит на толстый магистральный трос центральных улиц. *** Плакат на входе в здание, облицованное тёмно-синим стеклом: улыбающийся мальчик в фирменных оранжевых шортиках, адресующий свою улыбку кому-то невидимому сбоку за кадром, в руке – бутылка рекламируемой минеральной воды. Надпись, полузакрытая нижним плакатом, наклеенным внахлёст: «Лучше попка – лучше альфа». Лифт поднимает Линдермана на четвёртый этаж третьего яруса. Людей по дороге почти не попадается. Высокие объёмы, пронзённые цилиндрическими колоннами, - расчерчены, нарезаны стенами на арендуемые помещения, точно прямоугольный пирог. К одному из таких кусков, фигурирующему среди закрытых на выходные фирм и контор, обозначенному «Гнездо журавля», он и направляется. Вывеска написана сразу на двух прото-языках: немецком и китайском. Прочитать её с первого раза не удавалось ещё никому. - Привет, Олли. - Здорово, Райнер! Ты сегодня рано. Оливер Колер - низенький и пухлый парень, один из тренеров клуба единоборств. Для него нет большей радости, чем сожрать шарик мороженого побольше или утробно-добродушно хохотать на проводимом занятии. Не раз и не два он оставлял на Райнере кучу синяков при отработке приёмов. Впрочем, тот не оставался в долгу. Прямо сейчас Олли чиркает что-то на планшете посещений, усевшись за конторкой. То ли пики подсчитывает, то ли должников. Всё равно до начала занятия не менее получаса. - Какие новости? – ставит локти на стойку Райн. - Да так… - Олли откладывает планшет в сторону и трёт глаза. – Вчера ещё один клуб закрыли. Осталось три заведения – на Хейвелл-стрит, в центре «Самсон» и тут. Представить только, год назад в городе работало пятнадцать залов! - Хорошо хоть фитнес-клубы не закрывают, - мрачно протягивает Райнер. - А какой в них толк? – философски вздыхает омега. - Скажут - сам жопу накачал, сам виноват, что отымели в подворотне. - Олли, ты же знаешь, им всё равно, как выглядит жертва. - Агась. Если всемером трахнут страшненького, и он пожалуется в полицию, то ему никто не поверит. Скажут, размечтался... Кстати, сейчас будет тренировка для начинающих, я провожу, ну и Генри пока не пришёл. Без партнёра получаешься. - Ничего страшного. Просто покачаю мышцы да побью снаряды. - Наполнитель из них не вытряси! И кишки из себя. *** Кто-то окликает его, вымокшего и переводящего дыхание. В конечностях гудит кровь, кожа на руках привычно занемела. Райнер поворачивается, напрягает память и вспоминает идущего к нему юношу. Бертольд Ланге, ему едва стукнуло восемнадцать. Вьющиеся пегие волосы, закрывающие уши, азиатский разрез глаз и острый нос. Ростом на пару сантиметров выше Райнера. Чёлка слиплась от пота - отзанимался с основной группой, а не спешит домой. - Вы ещё не уходите, мистер Линдерман? - Мистер? – он изображает слабое удивление, вытирая полотенцем лицо. – Ты забыл моё имя? Мог бы переспросить, ничего страшного. - Я… помню его, - немного смущается тот. Но упорно обращается по фамилии. Неужели разница в возрасте для него столь ощутима и непреодолима? Или этим он показывает, что относится к нему как к авторитету? - Ясно. Чего ты хотел? - Можете позаниматься со мной? – просит он и тут же уточняет: - Спарринг. Райнер окидывает его быстрым взглядом с головы до ног, точно сверяя увиденное с какими-то определёнными исходными показателями. Останавливается на наивных синих глазах. - Хорошо. О причине данной просьбы он не спрашивает. *** - Давайте сходим в бар как-нибудь? – предлагает Бертольд в конце тренировки. Он держится бодрячком, но Линдерман отлично видит, что его тело после двойной нагрузки устало и выжато, как лимон. Так и надо заниматься. Он помнит, что когда-то начинал похожим образом, но в его случае это было упорство и остервенение, а не очевидно личный интерес к тренеру. - Ты хочешь в бар? – мужчина снимает влажную майку, штаны и прочее, складывая в аккуратную стопочку. За стенкой шумит душ. - С учётом нынешней обстановки на улицах по вечерам? - Вот именно, - издаёт тот короткий полудетский смешок, тоже раздеваясь. – С вами мне будет совершенно не страшно. Вы всегда бьёте снаряды так, будто убить их собираетесь. И смотрите так же. - Поживи с моё – тоже научишься. Ладно, давай сходим. Берт улыбается и, хихикая, убегает в душевую, разбрызгивая в стороны лужицы на полу. На обратной дороге из здания клуба Райнера встречают изнаночные плакаты счастья. Целая россыпь, увешавшая стены, как шампиньоны – земляные полки подвала. Пузатенький беременный омега с играющим на щеках румянцем держит гимнастический мяч. И ещё несколько подобных ему, в иных позах неизбывной радости существования. Как приказал фотограф – так и встали. Надо же как-то деньги зарабатывать. «Биологически активная добавка Бэби-Хэппи – вынашивай легко. Устраняет токсикоз, повышает тонус…» «Витамины Юни-хими. В здоровом теле – здоровый ребёнок! При покупке полного курса месяц занятий на гимнастике для беременных – бесплатно». «Выполни своё предназначение с удовольствием!» У омег не должно быть слишком много мышц, это некрасиво, да и вредно для здоровья. И уверенности в собственной защите тоже быть не должно. Если они вдруг сами научатся за себя стоять, то зачем им тогда будут нужны посторонние защитники? Сквозь стеклянные двери видно, как по тротуару проходит шумная компания. Райнер выжидает полминуты, чтобы они прошли, и только тогда выходит наружу. За Бертольда он не опасается, его всегда встречают родители или кем там ему провожающие приходятся... Даже днём. *** Глядя в зеркало, Райнер убеждается, что корни опять подросли и некрасиво зачернели в недрах причёски. Хорошо, что с бровями пока всё в порядке. Он смешивает раствор, выудив очередной бутылёк и порошок из своих запасов, и привычными ловкими движениями наносит на основание волос. На композитном полу, с раскраской под тёмно-коричневое дерево, ни пылинки. Где-то в стене, ближе к плинтусу, жужжит робот уборщик, успокаиваясь. Райнер не любит, когда много мебели и слишком много цветов в интерьере. Его квартира - отражение строгого, неброского и монохромичного минимализма, напичканного острыми углами. С градацией от чёрного до белого, через мягкий серый и приглушённый стальной. Стиль, соответствующий эпохе первоосвоения колонии, когда материалов было мало. Ему более уютно тут, чем в хромированном, посткосмическом хай-теке или в избыточном нео-ренессансе современности. Пока средство на голове реагирует, Райнер активирует гибкое прозрачное полотно экрана, свисающее с потолка, включая новости; потом запускает ЭВМ, большая часть которой вмонтирована в стену с жидкостным охлаждением – там заключены запасные хранилища, а также несколько дублирующих вычислительных и шифровальных узлов. На мониторе ЭВМ высвечивается профиль его бывшего истинного, Ларса. Биологически и психически Предназначенного с большой буквы. Оглядывается на телевизионную плёнку, вспоминает, что вырубил в прошлый раз звук. Включает. - …пикет у клиники имени первопроходца Петера Митчела. Многочисленные протестующие выступили с плакатами, требующими её закрытия или хотя бы отмены услуги, ухудшающей демографическую ситуацию в стране. Услугу они считают аморальным поступком, а всех, кто посещает клинику, в том числе врачей – убийцами невинных… Без звука. Камера проезжается по лицам в толпе, по пестроте бело-алых плакатов, открытым в крике ртам и неподвижной цепочке оцепления, одетых в кевларовые костюмы. Почти одни альфы и беты, насколько может судить Райнер. В акции участвуют те, кому точно никогда в жизни не придется рожать. Конечно, некоторое количество предположительных омег он всё же замечает. Он тут же прогружает распознаватель лиц на полученные кадры. Всех они, понятное дело, не показали в репортаже, но хотя бы кого-то можно будет вычислить. Осторожность –главное оружие. Реклама. Семейка с пятью детишками (возраста от года до десяти) резвится в общественном парке. Климатические купола исходят солнечным днём лета и рисуют на себе пронзительно-голубое небо. Линдерман отворачивается, тянется почесать голову и вляпывается в осветлитель. Чуть не забыл и едва не передержал. Он слишком задумчивый сегодня, надо собраться. И то, что выходной день не задался – не оправдание. Уже подкрашенный и высушенный, он возвращается к профилю Ларса, чья квадратная арийская рожа ухмыляется ему с фотографии. Презрительно дёрнув на него губой, Линдерман открывает код обрабатывающей программы через тестирующий компилятор и пропадает на два часа. Искать ошибку в расчётах. Он стащил эту прогу на работе. Она призвана помочь в исследовании психо-химического феномена «истинности». На основе большого статистического материала, полученных от пар, добровольно зарегистрированных в медиколаборатории, программа должна вычислять предполагаемые совместимости между загруженными анкетами одиноких альф и омег. У Райнера в распоряжении медицинские данные о большинстве граждан его города. Достаточно пройти государственную экспертизу, и информация уже в распоряжении учёных, лаборантов и химиков. Правительству приходится зорко следить за отсутствием клеточных мутаций и вовремя разрабатывать предупредительные меры. Иначе никак. Здесь злое светило по имени Водолей, радиоактивная атмосфера и токсичная земля. Он глубоко вздыхает, откидываясь в тёмно-сером кресле, трёт уставшие глаза и лоб. Нет ничего… Никакой программной ошибки, в который раз. Алгоритм обсчёта был идеален и однозначно выполнялся с Ларсом, оценивая их синхронизацию на рекордные 85%. Он ставит программу на поиск новых совпадений из выбранного им списка альф, с которым он периодически вёл неактивную, вялую переписку. У него было не так много свободного времени в сутках. Выпуск очередных новостей попадает как раз на те полчаса, в которые он решает дать мозгам отдохнуть. - …участились нападения. По округу Фельцира полиция оценивает повышения преступности на тридцать процентов за последний расчётный период. Они связывают этот пик с проведением грядущего чемпионата и повышением числа приезжих. Учёные считают это следствием активности солнечных фаз Водолея. Городская палата рассматривает эдикт о введении комендантского часа, а до этого советует гражданам в тёмное время суток ходить в сопровождении или группами… Линдерману хочется с силой встряхнуть диктора и автора текста. Почему они не говорят прямо – участились случаи нападения альф, потому что из-за солнечной активности у многих омег началась течка вне цикла, и посему последним лучше всего сидеть дома, забив на все дела, и дрожать? ЭВМ выразительно пищит красным входящим сигналом. Мужчина всматривается в неритмичное мигание крохотной лампочки на стальном корпусе, распознавая условный код. Совпадает. Можно перевести задержанное дыхание. Это Штольц. Точен, как квантовые часы на основе цезия-133. Райнер выбивает длинный код на сенсорном замке двери, ведущей на цокольный этаж к мини-лаборатории, предоставленной его фармацевтической компанией. Чтобы он мог работать, не выходя из дома, если его вдруг подведёт здоровье. Это была и забота, и расчетливость эксплуататора, желающего использовать больного, простывшего человека, а также это был тонкий намёк не появляться на работе в периоды сильной течки, способной смутить коллег. Маскирующие ароматы, которые они сами же разрабатывали в избытке, были несовершенны и не всегда помогали. И вообще, при занятиях столь сложными процессами, требующими большой сосредоточенности и навыка, любое, даже самое малое отвлечение было губительно. Запереть дверь за собой. Колпаки из закалённого стекла над оборудованием, как короба стерильных теплиц. Он убирался тут часто, но пыль вездесуща и всё равно будет оседать. Он отодвигает тумбу, занятую крепко приверченным к ней электронным микроскопом. Под её металлические ножки незаметно подложены кусочки мягкой ткани, чтобы при частых передвижениях туда-сюда она не оставляла никаких следов на полимерных, химически стойких плитках. Подобравшись ногтями под края одной из плиток на месте отодвинутой мебели, он вытаскивает её из щёлкнувших пазов. Под ней обнаруживается толстый стальной люк с очередной чёрной полосочкой кодового замка. Райнер вводит логически не связанную последовательность из тридцати цифр, символов и букв. Если он ошибётся хоть раз – на нижнем уровне подвала под ним сработают крохотные, но мощные заряды самоуничтожения и уничтожат все улики и труды. Гидравлика неохотно пшикает, откидывая крышку люка и стопоря её. Внизу зажигается свет. Он спускается по вертикальной лестнице из металлических прутьев. Ещё одна лаборатория, заполненная оборудованием для синтезирования, тестирования и надёжного хранения маленьких партий полученного материала. Отодвинуть ещё один шкаф, заполненный расчётами на материальных, легкосгораемых носителях. Пнуть в нижний угол фальш-панели в серой стене, чтоб она отошла из плоскости, обнажив стальную прочную дверь с круглой ручкой размыкающего механизма. Выбить новую цепочку сложного кода, незеркального с той и с этой стороны. Линдерман спрашивает ещё раз пароль, поглядывая на проекцию видео с камер, установленных по длине подземного прохода. У них есть последовательность сигналов на тот случай, если Мартина под дулом пистолета заставили бы провести сюда штурмовой отряд. Проход тоже заминирован. На всякий случай. Райнер отдаёт себе отчёт в том, что он чёртов параноик. Но лучше уж так, чем наоборот. Всё в порядке. Он отпирает, пропуская посетителя внутрь, и тут же блокирует дверь. Мартин Штольц - высокий, темнокожий, смоляные волосы скручены в две сотни тонких косичек. Ему тридцать пять. Он работает поваром в столовой, расположенной на внешних куполах, в корпусе, ремонтирующим и обслуживающим систему. Имеет смутные африканские корни, и местное палящее солнце, не сдерживаемое фильтрами на той высоте, раскрасило его едва ли не в цвета венге. И если бы он лёг голышом на пол его дома, Райнер подозревает, что заметил бы его не сразу. И вообще, не стоит представлять голого Мартина, распростёршегося у него дома на полу. Позы выходят чересчур фривольные. - Что слышно? – вместо приветствия произносит Райн, толчком ноги переправляя гостю табуретку на колёсиках и начиная небыстрый процесс открытия маленького холодильного шкафа, унизанного очередными линиями защит от посторонних. На потомке славных африканцев бесформенная серая куртка-колокол с капюшоном, отлично сливающаяся с сумеречной городской местностью. - Ты и сам можешь догадаться: пьяные разнуздалые банды, – он вытирает выступившие сопли заготовленным чистым платком. - Тьфу, грёбаная аллергия, будь она проклята… Так вот, я могу приходить только под покровом темноты, но они тоже вылезают. Опасно. Чувствую себя маленькой вороватой мышкой, постоянно приходится по ходу менять маршрут. - В следующем месяце тебя сменят, так ведь? - Да. Я нашёл замену, он отличный малый. Кстати, следующая партия будет для побережья. - Увеличенная, по 30 мг? - Ага. Райнер извлекает из холодильника патронташ маленьких стеклянных колб, тут же запотевших в помещении. В них плещется желтоватая жидкость, похожая на сильно разбавленный лимонад. Мартин подаёт ему свою сумку. Учёный начинает бережно и скрупулёзно упаковывать лекарство в многочисленные амортизирующие слои, поясняя: - Это новая Линда. Над улучшенной формулой я работал, как ты знаешь, последние три года. Достаточно принять её один раз, и она будет действовать всю жизнь, будто прививка. Естественно, я имел возможность провести тесты лишь на лабораторных крысах, так что даже с ней я бы не советовал первое время рисковать. Штольц, наблюдая за манипуляциями его рук, нервно облизывает тёмные губы. - Слушай, а если попробуют разработать антидот, ну, хотя бы к первой формуле, например… Это возможно - отменить её действие? - Я думаю, да. Поэтому все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы никто из альф не узнал об этом. - Не бойся, - невольно усмехается он. - Ты когда-нибудь видел, чтоб альфы прислушивались к глупой и пустой омежьей болтовне? - Есть ещё и беты. - Райнер застёгивает сумку, завершая упаковку. - Нужно помнить, что они не менее опасны в плане разглашения информации. И некоторые омеги. Завтра я скину на общий шифроузел новые профили тех из них, с кем не стоит иметь дело. Они нас выдадут. Гость глубоко вздыхает, принимая партию, надёжно прикрепляя сумку на ремки под безразмерной курткой: - Мы ходим по лезвию бритвы, по самому тонкому льду… Мы боремся за то, чтобы прожить наши жизни так, как сами захотим, а не так, как нас заставят и обяжут этой бесконечной промывкой мозгов. И ладно бы мы вымирали как вид, так нет! Им просто нужны новые налогоплательщики, рабы и пушечное мясо. С кем они собрались воевать? - Да, Мартин, ты прав. Бесконечно, - мягко произносит Райнер, кладя ему руку на плечо. – Но поспеши. Тебе нельзя надолго задерживаться. Тот кивает и поднимается с места. - Когда установят комендантский час, не знаю, каким макаром я буду сюда добираться. Ждёт, пока отопрут замок. - Я приду через неделю, как обычно, мистер Линдерман, - отдаёт честь, приставив ладонь к рядам чёрных косичек. - Доброго пути, Штольц, - напоследок он всё же дарит ему одну из своих немногочисленных улыбок. *** Ирвин Дитмар, 24 года. Образование получил в области охраны правопорядка. Сейчас работает частным телохранителем у какой-то шишки, раньше подрабатывал охранником по всяким мероприятиям да клубам. Выглядит ничего. Симпатично, особенно для фотографии в анкете. Именно по ней он нашёл его в общей сети где-то полгода назад, изредка писал что-то несущественное, чтобы поддерживать иллюзию общения, не вдаваясь в личные подробности. Именно его профиль выплюнула ЭВМ в качестве самого подходящего на данный момент. Райнер вздыхает, прикидывая, что же написать. Традиционные танцы с бубном, милые и восторженные, положенные при знакомстве, после бесчисленных повторений вызывают у него лёгкие рвотные позывы. Ему хочется действовать сразу, напрямик, он устал от бессмысленного флирта. Особенно когда с той и другой стороны экрана находятся взрослые люди, точно знающие, что собираются заняться любовью. Но метод «напрямик» – это первое, что отпугивает альф, точно мандариновое масло – кошку. Учёный, всю жизнь обитающий на поприще медицинской химии, понятия не имеет, что происходит у них в головах, и почему это их так стращает. Всегда приходится, блин, ломать эту сраную комедию. - Крепись, Линдерман, ты сможешь, - заклинает он себя. – Это всё ради науки. И удовольствия собственной задницы. Оно же того стоит, верно? Глупая болтовня по сети занимает примерно час, прежде чем разговор доходит до сути. О предполагаемой встрече. Альфа мнётся, пространно ссылаясь на занятость, и говорит, что он сообщит, в какие выходные освободится. Эти увёртки Райнер обычно расценивает как признак того, что у индивида немало знакомых омег, подобных ему, и график встреч у Казановы плотноват. Омега пододвигает гибкий стебелёк фотокамеры поближе и направляет на себя. Под нужным ракурсом, чуть сверху, но не так высоко, а то лоб будет казаться здоровенным. Снимок лица. Хорошо, что он сегодня выровнял цвет волос, а не подождал до завтра. Потом он встаёт из кресла, изгибая стойку камеры на новый лад. Задирает с одной стороны, чуть косо, край белоснежной домашней футболки, подтягивая её до верхних рёбер, проступающих под грудной мышцей, и обнажая плоский живот с мелкими кубиками мышц. Делает снимок. Хладнокровно отправляет Дитмару оба. «Вау, это правда ты? Охуенно…» Лидерман смотрит на его реакцию, буквами расцветающую на экране, как на мелкого зверька, в сотый раз проделывающего один и тот же потешный фокус. Ирвин продолжает: «Извини, не могу прислать ничего ин реал тайм в ответ, у меня камера сломана вот уже с месяц как, всё не поменяю. Что ты делаешь завтра днём? У тебя ведь два выходных в неделю по стандартным числам?» Они договариваются на два часа, кафе «Магма» на площади звёздного мичмана Греты, третий ярус. *** Грохот. Очень громкий, требовательный, тревожный. Страшный. Райнера безжалостно вышвыривает из сна, окунает во мрак спальни, будто толчком сбрасывает с пирса в неизвестность осеннего бездонного озера. Грохот раздаётся снова. Не приснилось. В полуночной тишине спального района он подобен тому холодящему кровь звуку, с каким электрокары врезаются друг в друга, шебурша и скрипя по обшивке, и болтаются на тросах, точно готовые оторваться шарики гирлянд. Он нашаривает в пространстве «около и под подушкой» разрядчик военного образца и вскакивает с постели. Задёрнутые шторы на окнах, сквозь щели между ними почти не пробивается слабый свет уличных фонарей. И, лишь вооружившись, он, наконец, идентифицирует шум. Колотят в дверь. Чем-то тяжёлым, но не железным: звук глухой, будто крепкий ботинок или дерево. Звенит сама металлическая дверь, её замки и крепления в проёме. Не включать свет, не подходить к окнам, ступать максимально тихо, крадучись, к заводи прихожей, условно отделённой от зала. Будто дом безлюден. Снять разрядчик с предохранителя и щёлкнуть ногтём по индикатору. Заряда нет. Райнер чувствует, как горячие невидимые пальцы смыкаются на его горле, вдавливая кадык внутрь. Он яростно трёт шею, щипая кожу до красноты, словно хочет оторвать её, прогоняя хотя бы часть навязчивого ощущение. Он проверял оружие дней пять назад, и всё было в порядке. Новый удар, от которого, кажется, лопнет сердце вместе с барабанными перепонками. Он быстро, как кот, перемещается в зал, бросается к ящику в нижней ячейке антресоли и безошибочно выуживает оттуда маленький узкий предмет, блеснувший в пробившемся с улицы луче. Из прихожей в промежутки между шумом тарана доносится смех явно нескольких людей. Преисподняя стучится к нему в дверь, гнусавит и хохочет голосами толстых демонов, откормленных на измученных телах мертвецов. Их, по меньшей мере, пятеро. Похоть, жадность, обжорство, гнев и тщеславие. Олицетворение доминирующего класса. Они хотят вскрыть его дом, его оранжевый тропический панцирь, поросший кораллами и моллюсками. Извлечь спрятавшегося внутрь краба. Полакомиться сладким розовым мясом, испечённым на костре из мохнатых пальмовых чурок. И смотреть, как по пальцам стекает его сок. Лезвие медицинской стали, зажатое в ладони, поёт Райнеру холодную, обжигающую песню самоубийственной смелости крысы, загнанной в угол. Маленького существа, обречённого на неравное сражение, но готового встретить врага и дорого продать свою жизнь. Он не даст им играться с собой. Никогда. У краба под затейливо изукрашенным панцирем есть заострённые клешни. Долбят со вкусом, смачно, сильно, по-животному. Пьяно и весело. Дверное полотно трясётся, но держится. Дребезжит засов, сползая. Три замка не размыкаются, особенно магнитный. В одноэтажном доме Райнера, расположенном на окраинном районе высотой пока всего в один ярус, нет никаких соседей и жильцов, кроме него. Из-за проклятого космическими богами чемпионата, наплыва людей из пригородов, фаз дурацкого солнца - и эти области города перестали быть спокойными. Линдерман садится в прихожей на пол, прислонясь голой спиной к матовому пластику, слушая неразборчивые, возбуждённые голоса за пределами зоны призрачной безопасности. О какой безопасности может идти речь, когда он не может спокойно пройти по улице даже днём? И у него нет гарантии, что разбушевавшаяся банда не вломится к нему домой и не раздерёт на мелкие кусочки, покрыв их предварительно спермой. Ему и в голову не приходит позвонить в полицию, настолько он уверен в собственной беззащитности, и настолько привык к тому, что полиция только портит и никогда не помогает. Делает всё хуже. Инструменты, оберегающие покой богатых и властедержащих, никогда не работают на пользу обычных людей. Омега выучил навсегда, зазубрил горький урок – никто не приходит на помощь. Никому до тебя нет дела. Если попадёшь в переплёт, тебе из него выкарабкиваться придётся самому, раздирая шкуру о шипы. Удар. Пауза. И ещё удар. Уже более ленивый. Бьющий устал. Разговоры громче. Банда обосновалась на крыльце. Линдерман сжимает скальпель и, неподвижный, смотрит в одну точку на противоположной стене. Он совсем не замечает, что руки и ноги его совершенно заледенели. Эта несущественная информация не попадает в суженное сознание, сосредоточенное на одном – пережить вторжение любой ценой. Шок превращает его в механического робота. Парализовано не его тело, а разум. Снаружи остались одни голые инстинкты крохотного травоядного зверя, доведённого до тихой истерики. Он понимает, что, если они ворвутся, то ему придётся пробовать их убить. Ударять наверняка, чтобы больше не встал и истёк кровью на пороге. Бить насмерть. Не щадить сил, не метить чуть в сторону, а именно туда, куда следует. Без колебаний и отводов мимо. Пусть из располосованного над кадыком горла на него брызнет кровь. Он пригнётся и пырнёт в живот следующего, смазав движение вбок. Другому он ударит снизу вверх, пройдясь по выставленным рукам или лицу… Убив их всех и сохранив свою жизнь, он проведёт её остаток в тюрьме на исправительных работах за пределами защитных куполов. Он прежде не убивал, хотя отлично знает, как это делается. Но он не сможет убить пятерых. Это невозможно. Райнеру Линдерману никогда не казалось, что он живёт неправильно. Многочисленные люди и телепередачи, выпуски псевдобиологических журналов и книжных новелл пытались убедить его в обратном. Вот уже 29 лет пытались. Но каждое новое противоречащее слово превращалось лишь в кирпичик, укрепляющий стену приверженности собственным убеждениям. Чтобы выжить в этом больном мире, нужно быть сильным и холодным, как закалённый во льдах клинок. И он честно старался. Он мог любить. Он мог ненавидеть. Любить тех, кто не сделал ему зла. Ненавидеть тех, кто заставляет его трястись от страха за собственную жизнь и здоровье, и проводить в зале два часа почти каждый божий день. Да, наверное, он жалкий трус, если панически боится, что его могут покалечить, и старается этого не допустить. И потому он с остервенением вколачивает кулак в подвесную грушу, пока не выдохнется совершенно. Райнер слышит, как они уходят, бросая банки и бутылки – мусор трепетно гремит, скатываясь по ступенькам крыльца. Тяжёлая поступь. Согревшийся скальпель смотрит на него из кулака, словно хочет сказать: «Всё закончилось, хозяин, правда?» Грохот! Последний, особо сильный и неожиданный удар по железу заставляет омегу подпрыгнуть на месте, внутренне сжавшись в сверхплотную ледяную материю. Пульс забился в шейных артериях, будто сумасшедший. Вмятина в двери. Вовнутрь. Их насмешка: «Не расслабляйся, тварь». *** Ему было шестнадцать, когда это с ним случилось. Он помнит, словно всё было вчера, но воспоминание расползается лоскутами, идёт урывками, как испорченное, слишком яркое или вконец засвеченное видео. Это был полицейский. Жирный, неприятный, высокий. «Тебе же нечего скрывать? Значит, нечего бояться». Служебный электрокар, подвешенный в переулке. Подозрение в том, что подросток переносит наркотики - глупая и действенная угроза. Он был послушным мальчиком и протянул соединённые руки для магнитных зажимов, которые надевают на хулиганов. Полицейский пришлёпнул круглую присоску магнита к противоположной двери кабины, заставив мальчика почти упасть на сидение, и пообещал шмон. Этим он первое время оправдывал свои нескромные, пробные полапывания, а после писка жертвы «что вы делаете?», сдерживать себя перестал. От взрослого воняло потом, какой-то ужасной едой, он тяжело и душно наваливался сверху объёмным брюхом. Он пригрозил табельным парализатором, приставив на минуту его к горлу Райнера, чтобы тот не посмел даже пикнуть и не думал звать на помощь. В принципе, машина была звукоизолирована – так что, видимо, мужчине просто нравилось чувствовать чужой страх. Нравилось до такой степени, что, содрав с него одежду, специально надрывая по прочным швам, ему захотелось немножко поиздеваться. Купола светили как ненормальные. Натёртые до блеска канаты проезжего пространства отражали пламя Водолея, разлиновывая дома горизонтальными, колыхающимися от проходящих кабин нитями. В пяти метрах от них, отделённые алюминиевой стенкой, проплывали люди, не поворачивая голов. Райнер помнил поверхность сидения из искусственной кожи, всю мокрую от его слюней, соплей и слёз – только она, да кусок внутренней обшивки, что всё время экзекуции были перед глазами. Очки ещё в самом начале свалились куда-то вниз и прохрустели под сапогом. А для ушей было припасено кое-что другое: полицейский не переставал поносить его самыми грязными словами и выражениями, делал лишь небольшие паузы, чтобы пропыхтеться. Никогда прежде мальчик не слышал такого ужаса в свой адрес, такого унизительного дерьма, таких кощунственных обвинений. Мужчине было за что зацепиться: за его толстую бесформенную фигуру, за полуслепые маленькие глаза, как у крота, за жалкие мышиные волосы, за сборище плохих отметок, которые он нашёл в его учебном планшете, за пару богом забытых любимых рассказов и видео-файлов с порнушкой. За всё на свете. Когда Линдерман начал биться после первого надреза, полицейский просто всадил в него строго дозированный разряд тока. Он оставил на нём много надрезов. Много щипков и синяков, кучи круглых прожжённых дырок в коже. Хлёсткие удары чем-то, похожим на короткие железные провода или струны, натянутые на пружину, распарывали кожу повдоль. Райнер не поворачивался, чтобы посмотреть, он просто кусал сидение и скулил от боли как можно тише. Если очередная пытка оказывалась слишком болезненной и он, не в силах сдержаться, вскрикивал, то снова исправно получал парализатором. Двигаться он не мог, но ни боль, ни ужас унижения не отступали. Он не знал, что со всем этим ему делать. Он застыл, распавшись на атомы, как любое парнокопытное, которое живьём жрёт хищник. Кабину заполняли резкие, отвратительные запахи толстяка, который ещё больше вспотел в нагревшемся помещении, и его рот, выдыхающий тошнотворную смесь, был совсем близко, когда он наваливался. Окна полицейский не открывал. Из-за соплей какую-то часть запахов Райнер не улавливал, но и дышать нормально было невозможно. От открытых ран, ожогов и ушибов горела вся спина, плечи, ягодицы и задняя поверхность ног. Он даже не почувствовал сначала, как что-то пробует забраться в его анус, словно горячая сухая гусеница. Это был палец, и через секунду он перестал осторожничать, пропихиваясь внутрь, грубо, специально царапая кромкой ногтя кишку изнутри. У Райнера не было течки. Ничего похожего на течку. Сухой огонь проникновения. Всего лишь палец – или два? – из-за агонии не различить, его анус мгновенно превратился в печку, кожу изнутри словно тёрли наждаком и жгучим перцем. Он заорал так громко, как только сумел, мгновенно сорвал голос и получил повышенную дозу разряда. Райнер так жалел, что не потерял от этого сознание, лишь упал, осел безжизненным кулём под отвратительным телом чужака. Собственный солёный пот и пахучий пот полицейского заливали порезы, без устали щипали их. Иногда ему доставалось приторное, влажное дыхание в затылок – словно над его шеей раскрылась огромная пасть серого зверя, питающегося падалью. Юноша не проронил ни слова с тех пор, как пытка началась – одни бессвязные звуки, стоны и крики. Его мозг изнутри как будто заткнули чем-то, не давая словам и мыслям, облечённым в речь, вырываться наружу. Ни просьб, ни соглашений, ни ответных ругательств – ничего. Он запечатан основательнее, чем столетний окованный сундук, брошенный на дно моря. Ему нечего сказать своему палачу. Каждая угроза и оскорбление, каждая новая рана заставляла его закрыться ещё вернее и надёжнее, чем прежде. Мужчина терзал его анус грязными пальцами довольно долго, приговаривая полутюремные фразы, смысл которых до Райнера уже не доходил. Раскалённая кочерга чужого члена, как показалось подростку, разорвала его пополам, задёргалась внутри металлической щёткой, вторя движениям неритмично вторгающегося в него тела. По всему рейтингу боли и унижений, что Линдерман составил для себя сегодня, это отчётливо заняло первое место. Он с хрустом прокусил обивку из прорезиненной искусственной кожи и вывернул из десны боковой, неправильно выросший клык. Кровь, смешанная с усиленно потёкшей слюной, закапала изо рта; кровь выступила из порванной кишки, раскрашивая пенис насилующего его человека. У Райнера в очередной раз пронеслась отрешённая мысль - как хорошо, что сейчас он почти не чувствует запахов. Полицейский над ним захрипел и кончил. Замер на минуту, вышел из кровавого отверстия, покопошился - вытирая себя? Доставая следующее орудие пытки? Нет, не следующее. Он просто шлёпнул изо всех сил его по ягодицам, натянул на них остатки штанов, мгновенно пропитавшиеся кровью, спермой и остальным. Мужчина снял машину со стопора, подрулил к тротуару так, чтобы он оказался со стороны дверцы, где был прикован юноша. Открылась дверь, магнит разомкнулся, и кольца отпустили запястья, оставляя под собой красные, почти багровые следы. Насильник пнул Райнера на прощание, грубо вытолкал наружу, и тот кубарем выпал из кабины, скатившись на шершавое покрытие. Электрокар тронулся и исчез. Райнер лежал на наиболее неповреждённом боку, не имея сил скрючиться, и думал о том, что сесть и поменять положение – плохой вариант. Он валялся окровавленный, оборванный и измятый, как труп, дышал через раз в клетке гудящего, отчуждённого самого от себя тела, переставшего быть его формой. Люди сновали мимо, по натянутым нервам солнечного дня неслись общественные фуникулёры. Никто к нему не подходил, скорее всего, принимали за бродягу, за алкоголика, за обдолбанного наркомана, за… тот же труп. Но Линдерман не видел этих людей, не мог заглянуть в их отвёрнутые от него лица – с его зрением всё превращалось в расплывающиеся пятна, смутные силуэты, наложенные на какофонию звуков одной из центральных улиц города в самый разгар дня. Он не разобрал, альфа это был или бета. И не смог запомнить черты его толстой морды. Провалявшись неподвижно часа два или три и немного придя в себя, он понял, что не позволит себе подняться и пройти по улице между прохожими, по толпе, ни за что не подойдёт к остановке и не вызовет такси до дома. Это было больше, чем стыд. Это чувство было больше всего того, что он испытывал ранее. Его сумка уехала вместе с полицейским, он, поди, выкинул её сразу же на какой-нибудь помойке, как только заметил. Ещё через два часа прострации Райнер сообразил и нашёл в себе силы на удачу ощупать карманы, и обнаружил свой com*, который впопыхах туда засунул, и тот умудрился не выпасть. Поднёс развернувшийся экранчик близко к глазам, и снова завис. Что скажет отец, когда приедет на вызов и обнаружит, в каком он виде? Насколько сильно он будет его ругать? Как накажет? Что запретит и на какой срок? От него упрёки и обзывательства будет выслушивать куда хуже, чем от незнакомого человека. Но он не мог пойти куда-то, чтобы вымыться, сменить одежду и таким образом как-то скрыть факт произошедшего. Не получится. Его ждёт ещё больший позор, ведь близкие теперь отвернутся от него, будут смотреть в его сторону совсем не так, как прежде. Признаться - это выставить весь пережитый ужас на обозрение. Райнер ощутил, что плачет снова. Придётся ему звонить, у него нет иного выхода. Всё, что он слышал об изнасиловании, оказалось ложью. Ему не понравилось «в итоге». Он не испытал стокгольмского синдрома, вообще – никакого удовольствия, которое так расписывали в книгах и романтизировали в роликах. Потом была экспертиза проб и - целые тонны, бескрайние моря стыда. Личность преступника, похоже, была установлена, но её не открыли ни ему, ни родителю, и, естественно, не наказали. Он слышал, стоя за дверьми, как больничный штатный психолог говорил его отцу: - …подростковый максимализм. Любят заканчивать жизнь самоубийством по всяким мелочам, особенно омеги. Изнасиловали – подумаешь! Эка невидаль, а он испереживался весь. Поболит задница чуток и пройдёт. Да для него это комплиментом должно быть! Кто бы ещё отважился? Глядишь, нашёл бы того парня, что над ним сжалился, да зажили бы счастливо, как люди. Если ему не понравилось то, что делал тот человек, то почему он не сбежал, не вырывался и не оказывал сопротивления? Все они говорят, что им не понравилось, не верьте этому, они набивают себе цену и хотят, чтобы их все жалели. Когда он вышел из кабинета, Райнер спросил: - Пап, ты тоже считаешь, что для меня это должно быть комплиментом? Тот ничего не ответил. Страх и бессилие. Царапины, ожоги, синяки и кишки зажили, но не было никакой гарантии, что это не повторится. Что тот мужчина не придёт за ним снова. И никто ведь и слова поперёк не скажет, если он примется насиловать его в тесной полицейской машине. А ещё через месяц, сделав тест, как и велел ему врач, Райнер понял, что залетел. И для него начался настоящий ад. Он просил избавить его от этого ребёнка. От этого символа насилия, что впивается во внутренности злобной пиявкой и убивает его день ото дня. - Ты глупый и ещё ничего не понимаешь. Дети – это самое лучшее, что может произойти с тобой. Но с Райнером за всю жизнь не случалось ничего чудовищнее и страшнее этой внезапной беременности. Он жил, как в кошмарном сне, и вынужден был заниматься учёбой дома. Если появится ребёнок, ему больше не надо будет учиться. Его судьба будет разрушена, уничтожена, сровнена с землёй, выкорчевана, как ненужный сорняк. Он превратится в субстрат, в почву, на которой произрастают полезные обществу блага. Но его самого уже не будет. Вместо Райнера за детьми будет ходить безгласный и бездушный труп. Много врачей, много психологов и психоаналитиков, искусных манипуляторов всех мастей обрушивались на него лавиною морали и доводов. Красочно рассказывали о вреде здоровью при совершении аборта, умалчивая о том, как, выросши, тот растянет и разорвёт его внутренности, чтобы вылезти наружу. Толковали о том, как он будет потом всю жизнь сокрушаться, что так поступил. Пытали его вопросами «в чём виновато дитя», который пока представлял собой сгусток материи величиной с ноготок. Наперебой говорили о долге, об аморальности, о священности жизни. Они угрожали: ты пожалеешь! Кара постигнет тебя! Упорное желание подростка избавиться от того, что ему не нужно, служило для них оправданием изысканных оскорблений, убеждённости в райнеровой порочности и испорченности, в маниакальных и преступных наклонностях. Они давили авторитетом, запугивали, уверяли его отца в том, что его сын просто пока ничего не понимает в силу возраста и необходимо запретить ему совершить роковой шаг. Эти взрослые люди, видящие вместо него какого-то урода, грязь под ногтями человечества, ничем не отличались от его насильника. Они методично, в течение нескольких месяцев насиловали его душу, доводя попеременно то до истерики, то до апатии. Пытались вызвать в нём «родительские» чувства, продемонстрировать, как взыгрывают в омеге инстинкты, беспрестанно показывая картинки жирных лысых младенцев с открытыми слюнявыми ртами, напоминающие Линдерману страшных личинок, которые хотят сожрать его изнутри, будто паразиты. «Красивые, правда? Посмотри, какие милые!» Они немного сбавили темпы, когда Райнера первый раз вытошнило в кабинете врача прямо на эти картинки. И если позже его заставляли смотреть на эти фото дольше, чем выдерживала его психика, он неизменно выблёвывал всё содержимое желудка на стерильный пол. Отец колебался, слушая, естественно, не пожелания Райнера, который и двух слов-то связать не мог в эти времена, и склонялся в сторону доброжелателей. Но гигантским камнем, плюхнувшимся на чашу весов, отвечающих за необходимость операции, стал день и час, когда родитель решился поприсутствовать на регулярной терапии о принятии ребёнка, на которой Райнеру методично вдалбливали в мозги неотвратимость его будущей судьбы. Он поглядел на полупереваренный завтрак, очутившийся на кафеле, на сына, дрожащего, как загнанная лошадь, утирающего рот, с потухшим взглядом, направленным строго вниз, и это, наконец, сбросило с него розовые очки. До него дошло. Отец добился для него прерывания беременности, полученной вследствие изнасилования. И оплатил. Райнер переехал из столицы в город Фельцир один, потому что отец не мог бросить работу. Доучившись год, он перевёлся на самую нижнюю ступень, которая не являлась даже первым курсом, в фельцировский университет. Там была и до сих пор находится самая сильная и современная кафедра органической и медикаментозной химии. В его табели больше не было ни единой двойки. Райнер чётко знал, для чего учится и чему посвятит всю свою жизнь без остатка. Он больше не боялся и не робел. Боль перегорела и превратилась в злость, питающую его, как корни питают крону раскидистого дерева. В тот момент, выйдя из клиники освободившимся от предсказанного будущего, Райнер решил, что теперь он - воин, и будет им всегда, при любых обстоятельствах. Травмы делают нас сильнее и заставляют двигаться вперёд. Когда ему говорят – ты такой упрямый и одинокий, потому что голова у тебя не тем забита, ты такой замороченный на этих вещах о свободе репродукции только потому, что тебя изнасиловали. Зациклился на несуществующих проблемах, узких и сугубо личных. Это ты – дурак, а не мир вокруг неправильный. А ведь таких, как он, немало. Тысячи тысяч. Больной мир буквально заполонён подобными ему – забитыми, молчащими, смирившимися, сломленными и не сросшимися заново. Возможно, дело в одном маленьком отличии. Он оказался чертовски, просто фантастически упрям и знает, что в произошедшем нет его вины. Прекрасно отдаёт себе отчёт, кто конкретно несёт ответственность за то, что ему пришлось пережить в те страшные пять месяцев, перечеркнувшие его безмятежное юношество навсегда. И Линдерман их ненавидит. *** - …Должен сразу предупредить: я не пью спиртное, кофе, чай и прочие препараты, влияющие на восприятие и как-то изменяющие его, - бросает Райнер, приземляясь в каплевидное кожаное кресло и закидывая ногу на ногу. Кафе «Магма» включает свои линейные голограммы, медленно и высокохудожественно перетекающие по поверхностям, ровно в десять утра. Экраны на полу транслируют лениво пышущую лаву – чёрный, оранжевый и белый. По серовато-бежевым стенкам поднимается вверх лёгкий парок, изредка выцепляя смутные контуры тропических листьев с заднего невидимого плана. Дизайнерам пришлось очень постараться представить кафе именно как стихию и сугубо геологическое образование, а не как христианское пекло, и свести такие неуместные аллюзии до минимума. Пол кажется горячим и тягуче-подвижным, стены холодны и свежи, как кожа веснушчатого скандинавского принца. Дорожка из серых плоских камней возникала над потоками лавы перед идущим Райнером, и, таким образом, услужливо показала ему направление к заказанному столику и ждущему его человеку. - Как буддийский монах? Им запрещено, насколько мне известно, - улыбается пока-ещё-незнакомец. Ирвина вовсе не озадачивает такое неожиданное заявление вместо приветствия. - Верно, - соглашается беловолосый, награждая его едва заметной улыбкой. Ему понравилась реакция на сразу же закинутый пробный камень. А, может, причина хорошего ответа заключается в том, что у обтягивающей торс Райнера белоснежной рубашки расстёгнуты несколько верхних пуговиц, и открывается заманчивый вид на верх грудных мышц, шею и ключицы. Таким людям альфы не хамят с порога при первой встрече. У Дитмара короткая стрижка (видимо, выбранная по долгу строгой профессии), которая, впрочем, не может скрыть того, что его каштановые волосы от природы вьющиеся и непослушные. У него взгляд школьного драчуна, который вырос, но ничего не забыл из прежних своих проказ, и по-прежнему находит их очень остроумными. Энергия, сдерживаемая одной лишь прихотью и расчётом уместности. Матовая смуглая кожа потомка южных народов, пухлые большие губы – Райнер сразу представил, как прекрасно они смотрелись бы на его члене, как мягко и скользко обхватывали бы его, стремясь доставить неторопливое удовольствие. Такими для первого раза наслаждаться только медленно, смакуя движения и ласки. Его одежда – безрукавка в художественных разводах бензиновой техногенной радуги на чёрном. Открытые плечи, бицепсы и прочие выставленные на обозрение мышцы рук тут же получают должную положительную оценку омеги. Он представил, как будет покрывать их глубокими укусами и нещадно впиваться когтями, извиваясь от наслаждения под горячим тяжёлым телом. Хорошо, что он сидит, закинув ногу на ногу, и начавший наливаться стояк отлично скрывается столешницей светлого дерева. Ирвин весь яркий, в отличие от бледной моли Линдермана. И будущему любовнику необязательно знать, что на него у Райнера встало в первую же минуту знакомства, после беглого осмотра. Единственное, что ему неведомо – содержимое штанов альфы и его возможности в постели. Он надеется, что ставка на рост и телосложение себя оправдает: у субъектов такого типа обычно обнаруживается очень даже большой и толстый член. Линдерман незаметно облизывает губы. Ох уж эта лотерея. Он не хочет разочаровываться. Наверное, собеседник должен был почувствовать, как его беззастенчиво раздевают глазами и в мыслях уже трахнули, но Райнер славился тем, что по его лицу редко можно прочитать, о чём он думает. Если тот только не учует его возбуждения носом, но в кафе всегда слишком много отвлекающих моментов. Хотя бы кофе и яичница с жареным мясом, которые приносят Дитмару. - Прости, себе я заказал заранее, - поясняет он. - Голодный после дежурства. Ночная смена? Так вот что он так активно отнекивался. Хотя это, конечно, не отрицает возможное наличие у этого весёлого и харизматичного товарища ещё пары-тройки омег на посылках. Линдерман заказывает молоко и овсянку. В реальной жизни с Ирвином болтать приятно и просто, лучше, чем по сети. Он легко прошёл первую проверку на (вшивость) отсутствие раздражающих характеристик: завышенного самомнения, склонности постоянно перебивать, чтобы высказать свои «ценные» мысли, и врождённой непробиваемой тупости. Спустя какое-то время, когда в десерте омеги не оказывается даже вроде бы безобидного шоколада, Дитмар возвращается к вопросу о монахах и их вкусовых пристрастиях. - Почему всё же тебе нельзя это пить? Вот, например, чай – он же абсолютно безвреден. - Это связано с моей работой. Там нужно иметь кристально чистые мозги, а любое такое вещество надолго сбивает концентрацию. У нас в корпусе все так поступают, кто не хочет вылететь, стандартная процедура. - А кем ты работаешь? - Я… вроде как химик в фармацевтической компании, - упрощает название он, переводя его с технического на человеческий. - Круто для омеги, - уважительно кивает Ирвин и, что удивительно, умудряется заметить мгновенно изменившийся взгляд Райнера. Сузившийся. - Что ты сказал? Дитмар замирает, поняв, что только что по глупости ступил на тонкий лёд, и аккуратно произносит: - Я сказал, это очень крутая профессия. «Надо же, и звоночек на моей бесстрастной роже разглядел, и так быстро понял свою ошибку», - мысленно хмыкает беловолосый. - А я телохранитель. - Да, ты уже говорил. Я помню, - сменяет он гнев на милость. - Что обычно ты делаешь вечерами? - Ммм… – запрокидывает голову Райнер, смотря в глянцевый белый потолок с путешествующими по нему золотистыми и бежевыми облаками. – Книги. Тренировки. - Тренировки? - Единоборства. Баловство, ты знаешь. - Мне тоже приходится устраивать себе что-то подобное, и дополнительно железо тягать, чтобы оставаться в форме. Никому не нужен оплывший или тощий охранник, верно? Омега пробегается очередным заинтересованно-изучающим взглядом по фигуре телохранителя. Ещё сильнее увеличившийся в размерах пенис снова даёт о себе знать, натягивая ткань тесных чёрных брюк. Дьявольски захотелось удрать отсюда к чёртовой матери, уединиться хоть в подсобке и засадить в себя ирвинов крепкий хер по самые яйца, параллельно надрачивая самому себе. Если ожидание продлится дольше, видят боги, он так и сделает. Не в кабинке туалета, так в такси. Сексуальный голод просто нестерпим. Внезапный громкий звон разбившейся посуды – белой фарфоровой тарелки - разрезает мирную атмосферу утреннего заспанного кафе. Необъяснимым образом по этому звуку сразу становится ясно, что она не была обронена случайно, выскользнув из рук уставшего официанта. Она была смачным началом какого-то скандала, спусковым крючком от слов к возможной драке. Падают на пол опрокинутые стулья - с них резко и небрежно вскакивают. У круглого столика слева от входа толпятся трое парней, не удосужившихся снять лёгкие весенние куртки. На самом столе видится что-то поеденное. Один из парней, самый высокий, с эспаньолкой под нижней губой, удерживает за запястье порывающегося удрать студента-официанта, что едва достаёт ему до плеча. Двое остальных – приземистый обладатель крупного пористого носа и короткого хвостика на затылке, а также парень с бесцветными глазами в фирменных очках и невероятно мелкими чертами круглой физиономии – осклабившись, стоят рядом, точно стайные хищники, отрезая возможные пути отступления пойманного, если он вдруг вырвется из захвата. Вслушиваться в выкрики главного задиры и бормотания студента нет никакого смысла. Сомнительно, что из них можно узнать что-то новое и полезное. Райнер, не меняясь в лице, встаёт с места и ровной быстрой походкой устремляется к месту столкновения. Дитмар от неожиданности проглатывает какие-то дежурные возражения и встаёт тоже. Омега подходит сзади к носатому и резким, почти неразличимым движением заламывает ему руку до отчётливого хруста и вопля боли, одновременно делая подножку. Тот шлёпается брюхом о твёрдую проекцию лавы, не успев защитить морду от неизбежного удара. Клацают зубы или же клацает пострадавший нос, брызнув артериально-алым на огненные краски магмы. Молодчик с эспаньолкой дико расширяет глаза, изрыгает страшно оскорбительный матерный пассаж, отпускает официанта и бросается к Линдерману. Омега не даёт размахнувшемуся мужчине оставить отпечаток кулака у себя на глазу, уходя с линии атаки, потом не даёт ему ухватить себя за рубашку для надёжной фиксации в пространстве. Приседает, на миг пропадая из поля зрения противника, и, собрав энергию ци в одной руке, как его учили, разряжает её прямо в пах противника. Тот взвывает раненым вепрем, сгибается пополам и как-то дёргано оседает вниз. С пола на замену временно поверженному поднимается окровавленный чувак с хвостиком. Настроенный весьма решительно. «А ведь тут ещё и третий…» – с беспокойством думает Райнер, быстро, одними глазами, осматриваясь по сторонам. Третьего он обнаруживает лежащим под далеко сдвинутым с прежнего места столом, стонущим и затыкающим рот с носом стопкой бумажных полотенец, упавшей на него сверху. Зря он отвлёкся… Хвостатый уже двинул на него. Тут из-за спины врага, точно фантомная конечность джина, появляется чья-то рука и удавом оборачивается вокруг толстой шеи. Сдавливает, оттягивая назад. Хвостатый хрипит, разбрызгивая слюну и капли крови. Из-за его плеча показывается Дитмар, оскалившийся от напряжения по удерживанию. Ладно, сам может справиться. Райнер, убедившись в безопасности, подходит и прицельно, изо всех сил пинает обладателя пострадавших бубенцов в живот. На посошок. - Выметайтесь. Конечно, троица выметется. Хотя бы затем, чтобы обратиться к врачу. Райнер возвращается к своему месту у окна, подхватывает пиджак и проводит ладонью по встроенному в столешницу сканеру, расплачиваясь за свою часть заказа. Повернувшись на выход, он едва не врезается в грудь подоспевшего Ирвина. Альфа глядит на него почти восторженно и выдаёт: - Голуби! Великой смелости существа. - Лестно, - оценивает тот его специфический юмор и не менее специфическую, но предельно искреннюю похвалу. - Могу я пощупать твою руку? – и добавляет, словив озадаченное выражение Райнера: - Бицепс. Омега кивает, разрешая. Парень обхватывает его предплечье и то, что выше, сразу двумя ладонями, вдумчиво общупывая. - Это тебе ничего не даст. У меня нет кучи мышц, если ты об этом. - В кого ты такой вёрткий? И удар поставленный. - Я же говорил – занимаюсь… На протяжении многих лет, минимум четыре раза в неделю, через день. - Вот последние уточняющие факты парень как раз не озвучивал. - Да, я знаю, что маленький, но мне бы хотелось уметь постоять за себя. Или не за себя. Ирвин выпускает его руку на свободу. - Свалим, пока не приехала полиция? - Поддерживаю. На площади Греты кипит жизнь. Тени от облаков скользят по крышам, улицам, отвесным провалам магистралей, перемежаясь с весенним солнцем. По тросам со свистом проносятся одиночные кабины, город наполнен гуляющими компаниями, по большей части дружелюбными. С экранов, установленных на зданиях, сыпется реклама, но Линдерман не обращает на неё внимания. - Прости, но я должен сказать. - Что? – оборачивается на спутника Райнер. - Эти брюки так тесно обтягивают твою задницу… Омега хлопает глазами. - …что я бы хотел оказаться на их месте. Выдержка изменяет обоим задолго до того, как электрокар доезжает до дома Райнера. Точнее, она изменяет им сразу же, как за ними закрывается изогнутая дверь и машина трогается с места. Они целуются жадно и без правил, стукаясь зубами и яростно кусая друг друга за языки и губы. Руки, спешно приспускающие штаны, дрожат от возбуждения у обоих. Они громко дышат, заставляя стёкла запотевать, и постанывают от нетерпения, совершенно не стесняясь показаться смешными или глупыми в своей внезапной несдержанности. Райнер не боится заниматься сексом в машине, даже в самых маленьких одноместных кабинах – он переборол это, и его больше не триггерит каждый раз. Ведь произошедшее с ним давным-давно зависело не от места. Он не хочет, чтобы долбанные воспоминания помешали ему получить удовольствие, которого он хочет, именно там, где он хочет. - Ох, черт, ты весь течёшь… - шепчет Ирвин, задыхаясь. Его пальцы настойчиво оглаживают совершенно мокрый, расслабленный от возбуждения вход омеги. - Ты можешь не комментировать, а действовать? Я сейчас взорвусь. Они - лицом к лицу, путаются в одежде, штанах, ремнях и длинных конечностях. Прижимая к себе задранные вверх ноги омеги, спутанные брюками, Диттмар наощупь приставляет к отверстию свой вставший пенис, облачённый в плёнку презерватива. Рычит, зажмуриваясь, подаётся вперёд, погружаясь на треть и замирая. - Какой… заботливый, - выдыхает Райнер. Напрягает пресс, чуть приподнимаясь с сидения, чтобы схватится за ягодицы альфы и шлёпнуть по ним, недвусмысленно направляя в себя. Он не имеет возможности рассмотреть погружающийся в него орган, но то, что, в каких габаритах и пропорциях он ощущает, заставляет его покрываться россыпями мурашек от наслаждения – физического и эстетического. То, что нужно. Он не ошибся. Диттмар раздвигает его стенки почти болезненно, но так сладко. Такое чувство, что член заполняет каждый «уголок» его внутренностей, каждое свободное трепещущее пространство. Растянутый анус пульсирует гулкими ударами сердца вокруг горячей твёрдой плоти. Член Райнера, зависающий над животом, неудержимо пускает на белую рубашку нити предсемени. - В тебе так… хорошо, - рвано произносит альфа, очарованно заглядывая в чёрные глаза партнёра. И, увидев в них безумное желание, зеркальное своему, начинает двигаться быстрее и мощнее, с оттяжкой, справедливо посчитав, что тот уже привык, разогрелся и хочет большего. В ушах звенит, они все насквозь вымокшие от движений, желания и духоты. Автоматически врубившиеся кондиционеры не спасают, но стабилизаторы и компенсаторы кабинки, удерживающие её от раскачивания на линии, работают исправно. В ответ на редкие фразы альфы, трахающего его на совесть - глубоко и сильно, неизменно задевая внутри всё, что требовалось - Райнер способен только мычать и постанывать. Можно было бы обхватить свой пенис и ласкать, усиливая удовольствие, но это бы приблизило разрядку. Тогда за него берётся сам Ирвин, и омега, зажмурившись от острого наслаждения, впивается ногтями в подставленные голые плечи, в прокаченные, скользкие от пота мышцы. Ему нравится его запах. Запах возбуждения, аромат кипящей в этом молодом теле жизни, гул струящейся по сосудам крови… Он обильно кончает себе на многострадальную рубашку, а минутой позже в бесподобном оргазме выгибает Дитмара. - Не ожидал, что ты окажешься настолько страстным, - поражённо сообщает альфа, вовремя оторвавшийся от любовника и переводящий дух, откинувшись рядом на сидение. Одеваться он, похоже, не собирается, всё ещё находясь в прострации. Райнер опускает вниз ноги, запутавшиеся в стянутых почти до щиколоток брюках, и пытается натянуть элемент одежды обратно. - Почему же? - Ты такой холодный в разговоре и такой, оказывается… по контрасту горячий и раскованный, когда дело доходит до главного. - Роскошный член, - коротко заявляет Линдерман, завершая действо со штанами, скидывая неприятно липкую рубашку и потягиваясь. По началу Дитмар даже не понимает, что это комплимент. Ему. - Что? – уточняет он на всякий случай. Райнер прижимается к Ирвину, запускает руку под футболку, проходится по кубикам пресса и останавливает её на округлой мышце груди, накрыв топорщащийся сосок: - Хочу его ещё. Больше и дольше. Со сцепкой. Никто никогда так хладнокровно не просил его о сексе, и эта серьёзная, взвешенная откровенность пьянила не хуже вина. Он был не дурак, чтобы отказываться. - Не вопрос. Ирвин обнимает омегу за талию, пальцы периодически забираются выше и оглаживают выступающие рёбра, курсируют то к ягодицам, то к затылку, чтобы потрогать молочно-белые волосы - волосы цвета ранней зимы. Ему не верилось, что это относительно маленькое, но весьма эффективное в драке существо старше его на целых пять лет. Электрокар, заметив сменившийся психологический климат, частично снимает тонировку со стёкол, и альфа видит, как на райнеровой спине льдистыми прожилками сверкает множество мелких, старых шрамиков самой разнообразной формы, высвеченные беспощадным солнцем Водолея.