О ТАНЦАХ И О ЛЮБВИ... ЧАСТЬ 2.

***** Русые пряди, соскользнув по вискам, занавешивают лицо, рассыпаются по плечам. Черные, горящие внутренним огнем глаза - прикрыты. Длинные, загибающиеся на концах ресницы чуть подрагивают. Блин, в парикмахерскую давно пора, оброс уже здорово, но... Но Женька просил - не надо. Ему нравится так, как сейчас. Очень нравится. А, раз Женьке нравится... Герман всегда был очень внимателен к тому, что нравится Женьке. Значит - никакой парикмахерской. А вот перекурить - это совсем другое дело. Тренировка у Стефки с Ингой закончится через двадцать пять минут. И это время вполне можно использовать, чтобы, не привлекая к себе внимания, выскользнуть из зала, спуститься на два лестничных пролета вниз, и, приоткрыв окно в мужском туалете, выкурить сигарету. Или - две, как получится. Сейчас, по новому графику подготовки к Чемпионату, к вечеру малышей в клубе не остается. Только старшие, только те, кому совсем уже скоро предстоит вести борьбу за звание лучшего танцора России. Поэтому, если он позволит себе перекур не выходя из здания, хуже никому не будет. Это уже не говоря о том, что лично ему Стас разрешил курить в здании клуба в любое время - главное, чтобы был рядом со Стефкой. Ну, еще бы, Стас, который курит сам, прекрасно понимает, что курильщику со стажем очень сложно резко менять привычки. Он всё учел. А еще разрешил называть себя просто "Стас" - и на "ты". Разрешил только ему, Герману. Остальные - ребята клуба - так и величают его по имени-отчеству. Это тоже понятно, всё же - главный тренер. Мастер. А вот ему - разрешил. Правда, Герман очень старается этим не злоупотреблять, особенно, когда вокруг - спортсмены. В эти моменты он говорит со Стасом безличными предложениями, предпочитая вообще никак к нему не обращаться, чтобы не вызывать ненужных вопросов и разговоров. А, честно говоря, больше потому, что сам еще к этому не привык и смущается, как мальчишка. Кому только в своей жизни он не говорил - ты - и ничего, отлично проходило, даже не задумывался, а вот со Стасом... Со Стасом вообще всё по-другому. Герман осторожно встает со стула в углу зала. До двери - несколько шагов. Еще раз внимательно смотрит - убеждается, что Стефка с партнершей, отрабатывающие медленный фокстрот, в самом разгаре тренировочного процесса, что Эма Градиевский, прервавший свою отработку, вместе с Марьяной подходят посмотреть, как дела у друзей-соперников. Эма что-то горячо объясняет Стасу, то и дело разворачиваясь корпусом и поднимая в позицию правую руку. За несколько дней, проведенных в танцевальном зале, Герман отлично научился разбираться в обязательной бальной "десятке", а также в основных проблемах, возникающих у ребят. Локоть!... Градиевский, явно, говорит про провисающий на пару сантиметров на отдельных движениях стефкин локоть. Вот со стороны, простому зрителю такое не то, что не увидеть - в голову не придет! Что локоть у спортсмена опустился на сантиметр вниз от идеальной стойки. А танцор - да еще уровня Эмки! - видит сразу... И Стас видит, конечно, просто для него сейчас важнее подъем стопы, то, по чему основной судейский состав и будет оценивать профессиональный уровень танцора... Но и локоть, конечно, безумно важен!. Они в четыре руки начинают править и выстраивать Стефку, крутить его, растягивать в стороны локти, выставлять шею. Эма даже проходит с ним в паре короткую дорожку фокстрота, а Стас ищет тот момент, то положение, в котором стефкина рука начинает соскальзывать вниз... Нашёл!... В три головы решают, что с этим делать. А Марьяна все это время строит, плющит и воспитывает запыхавшуюся Ингу - раскрасневшуюся, устало вытирающую влажный лоб. Нечего висеть на партнере, не хрен осложнять ему жизнь! Корпус выставила, плечи и руки, как на железном стержне, пронзающем от одного локтя до другого, закрепила - и пошла "на своих ногах"! Прихватив Ингу, Марьяна - как Эма со Стефкой - проходит с ней кусок вариации, за партнера. То и дело лупит по локтям, поправляет спину. А потом - выхваченным из стоящей на лавке спортивной сумки махровым полотенчиком заботливо промокает лицо девушки, поправляет ей волосы - и возвращает Ингу Стасу. Интересно смотреть, как Эма Градиевский сам натаскивает своего же соперника и, похоже, переживает за Стефку больше, чем за самого себя. Но это и понятно. В нескольких шагах от них замерли, организовали себе двухминутную передышку Игорь и Дина. Дина просто отдыхает, опершись руками о подоконник и расслабив плечи. А Игорь - с забранными в "хвост" черными, блестящими волосами, разгоряченный, красивый, майка на груди и на спине промокла от пота - внимательно смотрит, как Стас работает со Стефкой. Смотрит - но не походит. Он - латинист, изощренные тонкости стандарта не его тема. Тут он полностью доверяет Стасу. И - Эме Градиевскому. Который сейчас, похоже, не вернется к своей персональной отработке, пока не убедится, что младший друг-соперник - его обожаемый Стеф - с проблемой разобрался, и его локоть занял необходимое положение. Вообще, помощь сопернику - интересная тема. Как-то, с год назад, Герман попал на телепередачу об олимпийских рекордсменах прошлого - времен Советского Союза. Смотрел не с начала, не уловил, о какой именно зимней олимпиаде шла речь, где она проводилась, но факт - на мужской лыжной дистанции у советского спортсмена сломалась лыжа. Он был одним из фаворитов, шел чуть ли не первым - и вот такая трагедия! И две трети дистанции уже позади... Рядом с ним, со стороны зрительского ограждения оказался молодой датский спортсмен, чуть раньше, из-за падения, сошедший с трассы. Увидев, что случилось, датчанин, со всей дури, швырнул нашему спортсмену лыжу. Она оказалась не на ту ногу. Тогда, с тем же азартом, он швырнул ему вторую... Старые крепления были в то время однотипны, даже если не совпадали отверстия в ботинке спортсмена и штыри на лыже - зажать башмак металлическим рычагом при желании было можно. На чужой, датской лыже, с несовпадающими отверстиями, понимая, что каждую секунду крепление может не выдержать такой нагрузки и полететь, наш спортсмен, под яростные вопли зрителей и спортсменов других команд, прибежал к своему олимпийскому "золоту". Черно-белые, и оттого почти художественно-документальные кадры хроники запечатлели восторг советской команды, тренерского штаба. Исходящих овацией зрителей. И совсем молоденького, веселого датского лыжника, который радовался победе русского соперника так, словно сам получил эту олимпийскую медаль. Это оказалось так просто - не пожалеть для упавшего противника свою лыжу. И, тем самым, определить судьбу золотой награды. Фотографии обнявшихся спортсменов - русского и датчанина - обошли все газеты мира. А сейчас, на глазах у Германа, Эма Градиевский кладется костьми, чтобы привести в идеальную форму Стефана Лиллу - с которым совсем уже скоро он же и будет сражаться за чемпионское звание. А Марьяшка, искря глазами и чертыхаясь, как сапожник, фанатично создает на паркете неповторимую стандартную красавицу - Ингу Ларину. И, если Эму со Стефкой все же связывают близкие отношения, то Марьяшка Пугачева вкалывает на чистом энтузиазме и спортивной взаимовыручке. На том самом ощущении спортивного дружеского локтя, которое так методично вырабатывает у своих воспитанников Стас. Но со Стасом вообще всё по-другому. Герман медленно выходит из зала. Стефка под контролем, народу рядом с ним много - сейчас к нему никто чужой не подойдет. И тот, кто обосновался здесь, в клубе, тоже. Герман абсолютно уверен, что его расчеты - правильные. Эта сволочь, пытавшаяся убить Стефку, одурманившая его и почти толкнувшая под колеса несущихся машин, заставившая его, Германа, как подорванного, бежать через шестиполосную Хорошёвку - она здесь, в клубе. Совсем рядом. В туалете Герман аккуратно приоткрывает окно. Подтянувшись на руках, садится на довольно высокий подоконник. Бедро к вечеру начинает поднывать, лучше присесть. Он достает из кармана пачку сигарет, зажигалку, прикуривает. Ему необходимо несколько минут тишины - без музыки, без движущихся вокруг, в танце, людей. Несколько минут, чтобы привести в порядок мысли. Да, он абсолютно уверен, что эта сволочь здесь, в клубе. Всё то время, что он - вот уже несколько дней - неотрывно ходит за Стефкой, Герман ведет свое собственное, личное расследование. Ему тоже есть, что предъявить этой мрази - как минимум, полученную травму и попорченные нервы! Когда он смотрел, как тонкий, как струна, шатающийся, золотоволосый юноша, с невидящим взглядом и безумной улыбкой на лице, собирался шагнуть под колеса ближайшего автомобиля, летящего на приличной скорости. Смотрел - и безумно боялся опоздать. Вот - за этот страх... И, если он не ошибается, если он всё правильно рассчитал... То, можно считать, что Герман его нашел. Хочется верить, что нашел. Только Стаса этим беспокоить пока рано. Прямых доказательств нет, фактов нет. Всё на уровне домыслов и интуиции. Той самой интуиции, которая несколько раз спасала ему, Герману, жизнь. Интуиции, заставившей его два года назад просто вцепиться обеими руками в высокого, черноволосого Евгения Сергеевича, который - единственный - мог стать и, в итоге, стал его спасением. Его первым мужчиной, первой, такой короткой - на несколько часов - любовью и двумя годами тоски. Интуиции, подсказавшей ему, в какой из двух рюмок водка, а в какой - парализующая гадость, от которой он дня за три загнулся бы, факт, ибо било, в первую очередь, по дыхательным путям. Он пил, а на него, затаив дыхание, смотрели шесть человек, заключившие между собой пари - угадает или ошибется. Выживет или сдохнет. Они смотрели не дыша, в азарте, ждали - закашляется или проскочит. Ну, он и закашлялся - от водки. Когда они поняли, что - от водки, что - угадал, восторгу выигравших не было предела! От одного из них, в кураже и радости выигрыша, он и получил информацию, за которой и пришел, собственно, на эту пьянку. И потом, год назад, когда в другой компании ему предложили выбрать - "сигарета или подарок" - именно интуиция заставила его выбрать сигарету. И опять оказалось, что - правильно заставила. Герман слишком хорошо знал к тому моменту, что бесплатный сыр очень часто ведет на кладбище. "Подарком" была пуля в голову. От которой он и отказался. Причем, господа в тот раз попались честные - он отказался, так они и не настаивали. А вот сигарета... Герман сильно затягивается. Его сигарета догорела почти до фильтра, есть шанс успеть выкурить вторую. От той сигареты, что он выбрал, на обеих руках - от запястья до локтевого сгиба - осталось несколько темных отметин. И один такой же след - под ключицей, слева. Год уже прошел, а при попадании солнечных лучей всё так же темнеют. Кто-то думает, что аллергия, кто-то - что диатез. По-любому, лучше, чем пуля в затылок. Раньше он даже немного стыдился этих своих отметин. А теперь они ему стали дороги. Так что, интуиция - да, не подводила пока. Но всё равно - Стаса беспокоить ещё рано... Он сам не во всем разобрался. А Стасу и так достается, с его ребятами. Ему есть, где нервы попортить. И то, что Стас обратился за помощью именно к нему... Уж не для того, чтобы его трясли по каждому левому подозрению... Когда несколько дней назад Стас - вдруг, внезапно! - позвонил и спросил, сможет ли Герка приехать к нему для "важного разговора", Карташов разволновался так, что снова начал заикаться. Он не знал, как теперь разговаривать с человеком, вывернувшим ему душу наизнанку, подставившим плечо, показавшим потрясенному Герману, что на этом свете есть кто-то, кому очень важно, чтобы он, Герман Карташов, во-первых, жил, а, во-вторых, жил нормально. Кто-то - кроме Женьки. И - Мити. Ему было стыдно - очень стыдно! За истерику на диване в гостиной, когда он, вцепившись двумя руками в хозяина квартиры, рыдал ему в грудь, как малолетка. А Стас держал его в охапку, крепко прижимал к себе, гладил по голове, и это было так... так здорово. Так фантастически непривычно, что можно выплакаться большому, сильному человеку, выговорить ему всё, что давило, угнетало и мучило, а он - не упрекая, не читая нравоучений, не презирая и не ужасаясь - просто дал понять, что это всё БЫЛО. И что больше так - не будет. Потому что, когда глупые дети совершают глупые и опасные поступки, и не важно, что стало причиной - их надо останавливать. Поэтому он и рассказал всё - и про цепочку, которая так рассердила Стаса, и про то, что было два года назад. И про то, как боялся. А Стас был рядом. И не шарахнулся от него, как от инфицированного, а прижимал к груди и гладил по голове до тех пор, пока Герка вдруг не ощутил, что всё это, действительно - было. Было - в прошлом. Его словно простили за что-то очень тяжелое, с чем невыносимо было жить дальше. За эту истерику ему до сих пор даже больше стыдно, чем за ванную, где Стас - за три секунды - раздел его догола, как малолетку, и засунул под душ. И, не произнеся ни слова, дал понять, дал Герману возможность самому убедиться, что его тело пребывает в состоянии абсолютного покоя, не реагируя ни на объятия, ни на прикосновения. Потому что, когда к нему прикасается Женька... И с того момента вдруг исчезла внутренняя дрожь, исчезла паника, выносившая ему мозг при одном только виде Стаса. Всё стало на свои места. И от этого было хорошо и радостно. И даже стыд, который, то и дело, накатывал при воспоминании о том вечере в доме Кучуна - и о том, что Герман там вытворял - даже этот стыд был радостным и успокаивающим. Потому что было еще одно. А Стас, похоже, до сих пор уверен, что он не слышал. Когда истерика на диване пошла на спад, и он сидел, всхлипывающий, с зареванными глазами, а щеки и лоб багровели яркими пятнами неправильной формы, Стас потащил его в ванную - умываться. И вот там, сунув Германа лицом под холодную воду, крепко придерживая одной рукой, чтобы парень не навернулся со своей больной ногой, а другой - вытирая слезы с лица Герки, Стас сказал... Сказал себе, даже, скорее, яростно пробурчал, не задумываясь, что его могут услышать в шуме льющейся воды... Он сказал: - Теперь я тебе.. Валера. А Герман услышал - потому что у него всегда был отличный слух. И он ревел - опять - вжимаясь лицом в эту широкую, сильную, пытавшуюся успокоить ладонь. Ревел от радости и безумного облегчения, что держат его - крепко, ладонь, развозящая воду по лицу - сильная, и что теперь - всё будет хорошо. Обязательно. Стас ничего не спрашивал, не требовал никаких зароков. И Герман знал, что сдержит слово, которого у него не просили. Он дал его себе сам. Прошлое осталось в прошлом. А вот когда позвонил Митя, и они узнали, что Женька - его мягкий, ласковый, такой удивительный Женька - пропал, Германа захлестнула такая паника, что он почти перестал соображать. Вот тогда он понял, что, если с Женькой что-то случится, если они его не найдут - то он, Герман, с этим просто не справится. Такого ужаса, как в ту минуту, он не испытывал никогда. Ни когда его насиловали, ни когда приставляли ствол к затылку, ни когда прижигали сигаретами заломленные руки... Все это было ничто, по сравнению с тем чувством, что затопило его, пока он слушал сдержанное митино сообщение на автоответчике. Он все рвался на улицу - искать своего Женьку. Ну, и куда бы он добежал с, то и дело, подламывающейся, не держащей веса ногой? Стас... Опять всё решил Стас. Он не дал наворотить глупостей, удержал, вытряс из Германа адрес - Бережковская набережная, метромост - и они успели. Успели к Женьке. Пьяному, пошатывающемуся, в окровавленной белой футболке, в изгвазданных какой-то черной грязью джинсах, Женьке. Женьке, который, по словам Мити, уже знал о нем, о Германе, всё. Всё, что Герка пытался скрыть, задавить в себе, с чем так судорожно пытался справиться в одиночку - и уже понимал, что не получается... У него одного не хватает сил. Слишком много было, что вспомнить. Он тогда нарушил указание Стаса, выбрался из машины и пошел к парапету, Женьке... Ну, "пошел", это, конечно, сильно сказано - поковылял, чуть ли не пополз, так вернее. Смотрел только на Женьку, видел только его, поэтому пропустил, что там происходило рядом, куда делись, в итоге, эти мерзотники, задиравшиеся к Гончарову. Хотя Стас - с монтировкой и битой в руках - производил впечатление. Но Герман видел только Женьку... Живого, целого, родного Женьку, почему-то заляпанного кровью. Когда он почти доковылял - а к тому моменту уже разглядел и окровавленную ладонь, и торчащий из нее какой-то темный осколок, и черные, страшные провалы под глазами, придававшие лицу Женьки тяжелое, болезненное выражение, разглядел белые, трясущиеся губы, пятна крови на футболке - он уже был готов ко всему. Что Женька его ударит... Отшвырнет... Скажет - Убирайся! - и брезгливо отряхнет руки. Больная нога, то и дело, подворачивалась, он в прямом смысле слова цеплялся за воздух, взмахивая руками. И шел только для того, чтобы убедиться, что Женька цел. Что с ним - всё в порядке. Шел дотронуться до него еще раз - только один раз! - и отойти... Если Женька скажет, что ему - неприятно. Все аргументы, все убеждения Стаса - поговорить, рассказать - растворились, как вода, пролитая в иссушенный солнцем песок. Было жутко - и тоскливо. Женька всё знает. Поэтому так и смотрит на него - окаменевшим взглядом всегда таких ласковых глаз цвета горячего шоколада. И сейчас скажет, чтобы он убирался. На хер, подальше! И никогда больше не появлялся рядом! Он же не хотел. Он знал, что Женька не простит. Митя, зачем? Ну, зачем? Это же было единственное в его жизни, что... Единственное... Белые, вздрагивающие губы чуть приоткрываются. Вот... Сейчас... - Хороший мой..Иди ко мне. - и его с силой обнимают родные, ласковые руки. Пьяный Женька резко делает шаг вперед, стискивает, прижимает к себе хромающего, чуть не падающего парня с русыми волосами, и, покачнувшись, отступает назад, упираясь спиной в парапет. Так они и стоят - пьяный Женька, судорожно сжимающий в объятиях Герку, уже не державшегося на ногах. А недалеко от них, с видом английского лорда, прогуливающегося по берегу Темзы, курил Стас, внимательно разглядывавший черную воду Москва-реки. Перед ним, на парапете, уютно устроились бита и монтировка. Все вместе они, наверное, представляли очень небанальную картину... До приезда Мити рядом с ними не рискнул пройти ни один человек. Женька тогда прижал его к груди и тихо сказал на ухо: - Родной мой. Я с тобой. Всё будет хорошо...Ничего не бойся - я с тобой. А Герман уткнулся лицом в Женьку - и опять разревелся - в какой уже раз за этот вечер. И в первый раз - с момента, как увидел Гончарова в пансионате, на юге - ощутил вдруг, что Женька - старше. Почти на два года старше. И что сейчас Женька - пьяный в хламину Женька Гончаров - пошатываясь, стоит, всё же, как скала, обнимает его, поддерживает, чтоб не упал, а его рука так бережно и нежно гладит Герку по волосам, что дыхание перехватывает, и хочется стоять так, на ночной набережной, вечно... Но вечно стоять - не получилось - приехал Митя... До его приезда Герка всё же умудрился вывернуть ладонь любимого, и осторожно, чтобы не повредить еще больше, зубами вытащил из неё заостренный кусок пластика... Оказалось - осколок сломанной ручки... Рана засочилась свежей кровью, но Женька, казалось, этого не заметил... Он крепко обнимал своего Герку, и всё, что они могли сказать друг другу в тот момент было таким простым и очевидным... Люблю тебя... Хороший мой, не плачь... Люблю тебя... Прости меня... Люблю тебя... А потом вдруг Женька дернулся, посмотрел на Германа совершенно больными глазами, сказал: - Митя... Он... - и замолчал, отвернулся, еще крепче прижимая Герку к груди. Герман знал Женьку, человека, которого он любил и понимал, может быть, лучше, чем самого себя. Он знал, как Женька любит, просто обожает брата. И понимал, что он мог подумать. И наобум, не зная еще что именно произошло между братьями, ведомый лишь внутренним чутьем, тем, как он чувствовал, ощущал сейчас Женьку, Герман сказал: - Митя - отличный парень. Он мне помог. Он нас познакомил. Жень, пожалуйста... Не надо так. - Помог? Тебе помог?! - Женька дернулся, как от удара. - Чем помог?! Ко мне на юг отправил?! Чтобы тебя опять...?!... Герман обеими руками крепко сдавил лицо Гончарова, развернул к себе, смотрел в исходящие болью глаза цвета шоколада. - Твой Митя, перед тем, как меня к тебе отправить, расписку с меня взял. - чувствуя на лице, теплое, отдающее резким запахом спирта, дыхание Женьки, Герман осторожно поправил прядь волос, упавших Женьке на лицо. - Что ни при каких условиях, что бы ни происходило, я не подвергаюсь агрессии и не вступаю в... физический контакт. Ни с кем. Понимаешь?... Он это для меня сделал. Чтоб я... не нарывался. - Зачем? - казалось, Женька не понял того, что услышал. - Затем, что он твой брат. Он такой же, как ты. И ему это всё очень не нравилось. - Герман, чуть касаясь, стер пальцем влажную дорожку с женькиной щеки - А я все нарушил. Все обещания... - Почему? - Почему... Тебя увидел - вот почему. А Митя - нас познакомил. Хоть я всё и нарушил... - Черт. А я ему... такого наговорил. - Женька поудобнее перехватил Германа, снова прижал к груди. - Я с ним поговорю. Обязательно. Но... Нам тоже надо. Только дома. Он сказал это так спокойно и уверенно, что Герка, уткнувшийся лицом ему в грудь, только молча кивнул головой. А потом приехал Митя. И они втроем сначала молчали. А потом Герман сказал - Митя, спасибо тебе. Я бы сам никогда не решился. - и Митя улыбнулся, а глаза были, как у Женьки, совершенно больные, сгреб обоих за плечи и повел к машине. Герман успел посмотреть на Стаса - тот улыбался им хорошей, доброй улыбкой. А Митя отвез их домой. Ещё в машине Герман коротко сказал, что получил травму, был в травмпункте. Перебегал дорогу, задело бампером. Но державший его о объятиях Женька - ставший вдруг очень любопытным и дотошным - буквально, в пять минут вытянул из него правду. Про Стефку. Про клинику. Про врача. И - словно поняв, что есть что-то еще, самое важное, сказал, что продолжат - дома. Митя вел машину молча, то и дело поглядывал в зеркало заднего вида. Старательно делал вид, что его в машине нет. Расстались спокойно, не форсируя события - все трое понимали, что им всем есть о чем поговорить. Но первыми должны были сделать это Герман и Женька. И только дома. Увидев, на что стала похожа ванна после учиненного в ней пожара... Увидев уцелевшие фотографии и непрогоревшие до конца отчеты о его "поездках"... Увидев опаленные, торчащие иглами концы женькиных шикарных каштановых волос, увидев вылизанную квартиру и заляпанный бурыми пятнами крови белоснежный бортик ванной - Герман ощутил, какую боль мог испытать его любимый, оказавшийся один на один с тем, что от него так долго и тщательно скрывали. Герману казалось, что вся ванная пропиталась женькиным отчаянием и потрясением. Женька был спокоен. За дорогу домой он словно пришел в себя и протрезвел. Он помог Герману раздеться, довел его до кровати, уложил. Пока они шли по коридору, Герка чувствовал на плече Гончарова плотную намотку эластичного бинта. Блин, он же еще не поправился... И к врачу ему нужно. Женька принес из кухни две чашки кофе, подвинул к Герману пепельницу. На одеяло упала пачка сигарет и зажигалка. Женькину ладонь плотно охватывала белая повязка. Окровавленную футболку он переодел. - Если ты не хочешь... Или устал... Я подожду. Мы никуда не торопимся. - Гончаров смотрел на Германа внимательно - и тревожно. Герка впервые подумал, каким сильным и успокаивающим может быть женькин взгляд. Что ж он раньше-то этого не видел?! Или раньше он таким не был? - Я не устал. Всё правильно. - Герман подтянулся на руках, облокотился на подушку закурил. - Пожалуйста. Можешь принести? Что там... осталось... Он кивнул в сторону ванной. - Не надо. - женькина ладонь крепко сжала его руку. - Ты скажи сам. Что хочешь. А там... Там ничего нет. Герман молчал. Опустил голову и внимательно разглядывал узор на одеяле. Он думал, с чего начать? Что сказать, чтобы хоть как-то объяснить три года своей такой непростой... такой непонятной окружающим жизни. Тонкие прохладные пальцы Женьки вдруг легли ему на запястье правой руки, потянули. Герман поднял голову... Женька, держа на весу его правую руку, внимательно рассматривал темные следы почти круглой формы - от запястья до локтевого сгиба. Лицо у него закаменело, Герман никак не мог поймать его взгляд. - Я думал... Это аллергия... - чуть слышно прозвучало в комнате. А потом Женька подался вперед, склонился - и прикоснулся губами к одному из потемневших следов. Бережно, осторожно, чуть касаясь губами, он целовал след ожога от той самой сигареты. Потом передвинулся к следующему. И - к следующему. Герман зажмурился изо всех сил, до крови закусил губу. Женькнины губы, прикасавшиеся к его поврежденной коже, к ожогам, оставленным год назад чьей-то безжалостной рукой, пробивали, казалось, до самого позвоночника. Хотелось отдернуть руку, спрятаться с головой под одеяло, прожить там, под одеялом, всю жизнь - только бы не смотреть в эти родные, цвета горячего шоколада глаза, заполненные такой болью, от которой перехватывает дыхание. И доставил эту боль - он, Герман. Твою ж мать! На глаза наворачиваются слезы. Женькины губы уже скользят по запястью левой руки. Правая рука Германа бессильно лежит на одеяле... Он боится ею пошевелить - чтоб только не исчезло, не пропало ощущение прикосновения этих губ... Без этого ощущения он просто сдохнет! Он даже перестает дышать. А потом Женька поднимает голову, смотрит ему в глаза, еле слышно шепчет - И здесь. Еще один. - отгибает ворот домашней футболки Германа и приникает губами к пятну, темнеющему под правой ключицей. Последнему пятну, оставленному той сигаретой. И вот тут Германа прорывает. Он судорожно обеими руками обнимает Женьку за шею, утыкается лицом ему в плечо, все тело бьет крупная дрожь, из горла бьется сдавленный, рваный хрип: - Же-е-ень-ка... Же-е-е-нь-ка... А из зажмуренных глаз текут слезы. Сильные, ласковые руки Женьки Гончарова подхватывают его, обнимают, держат так крепко, что, кажется, невозможно вздохнуть. Любимые руки. Единственные. Он шепчет задыхаясь, захлебываясь словами - Люблю тебя!... Же-е-ень-ка!... Люблю тебя! - даже не слыша в ответ, а ощущая кожей такое же захлебывающееся - Люблю тебя...Родной мой... И он рвет с себя старенькую футболку с растянутым воротом, еще сильнее прижимая к себе ласкающие горячие руки, подставляясь под них, забывая про уже почти неподвижную от нагрузок травмированную ногу. Ему сейчас просто необходим Женька - как воздух, как жизнь! Как человек, роднее и ближе которого у него в этой жизни нет и не будет! И Женька это понимает - потому что сам испытывает то же самое. Он помогает Герке избавиться от белья, одной рукой стаскивает свои джинсы, майку - блять,какой идиот напридумывал столько пуговиц и заклепок?! - другой осторожно разворачивая Герку на живот, поддерживая его, прижимая израненной спиной к своей груди. Ему кажется, что его сердце уже раз двести разорвалось от любви к этому прекрасному светловолосому юноше в его руках - от любви к нему и от боли за него. Женька прижимается горячими губами к шее Германа, чуть прикусывая ее зубами, чувствуя, как вздрагивает под ним в безумной истоме ожидания худощавое, стройное тело с такой нежной, завораживающе-упругой кожей, которую можно только целовать. Только целовать. Он нежен и осторожен - как в первый раз. Сейчас он хочет только одного - отдавать! Отдавать, сколько хватит сил, зацеловать, заласкать, заставить потерять рассудок от восторга и наслаждения! И тело в его руках - такое послушное, такое благодарное! - тает и плавится от этих объятий и прикосновений, подается к нему навстречу - ближе, ближе! - раскрывается в готовности принять, стать одним целым! Одной душой, одной болью, одним сердцем... И он входит в это тело, ни на секунду не прекращая ласкать, зацеловывать, вызывая восторженные стоны, пробегая руками по лицу, шее груди, притормаживая на упругих, напрягшихся сосках, срываясь по ребрам к животу, к паху, к ногам - и снова, тем же путем, взлетая вверх. Он берет своего любимого - измученного, нежного, прекрасного - отдавая всего себя, всю свою любовь и тоску по нему. И когда Герман разворачивается к нему, пытается через плечо дотянуться до женькиных губ, тот подается ему навстречу и этот поцелуй - яростный, жадный, до прокушенных губ - заставляет тела биться в едином восторге накатившего оргазма. Потом Герман - истерзанный событиями последних суток, заласканный женькиными руками и губами, светловолосый, изможденный, счастливый юноша - спит на Женькином плече. А Женька, держа его в объятиях, осторожно подтянув к себе его правую руку, как завороженный, продолжает чуть прикасаться губами к темным следам на нежной коже от запястья до локтевого сгиба... И не может остановиться. Потому что ему кажется, что от каждого поцелуя эти следы бледнеют, меркнут и становятся слабее. И, то и дело, целует темное пятно под правой ключицей. Герман спит - и ему снятся эти поцелуи. Больше они ни о чем не говорили. Той ночью они выяснили всё, что им обоим было нужно. Только утром следующего дня Женька - отвернувшись, хрипло спросил, будет ли Герка и дальше носить эту цепочку? и мотнул головой куда-то в пространство. Герка, с еще неподвижной благодаря прошедшим суткам ногой, сидя на кровати, ухватил Женьку за руку и заставил сесть рядом.. А потом медленно наклонил голову, перебросив волосы с шеи на плечи, и попросил: - Помоги. Женька осторожно расстегнул тугой замочек, цепь, два года не покидавшая хозяина, золотистой змеей соскользнула на одеяло... Куда Женька дел ту злосчастную папку, Герман не спрашивал. Его это уже не интересовало. А через несколько дней позвонил Стас. Правда, до этого к ним домой дважды приезжал доктор из травмпункта - тот самый, к которому Герка привез Стефа. Приезжал он по просьбе Стаса, панику навел в доме не детскую, жертвой в этот раз избрал Женьку. Как более давнего своего пациента. Да и начал-то, вроде, спокойно. Пошел в ванную мыть руки... А потом выскочил оттуда, как ошпаренный, орал, что немедленно звонит в милицию и обвинил опешившего Гончарова в сокрытии расчлененки - судя по состоянию ванной. Но звонил он не в милицию, а Стасу... Уже после того, как осмотрел Германа, лежавшего в кровати... И ехидно допытывался, с каких пор тот практикует в клубе телесные наказания - судя по состоянию пациента, его только живьем не варили... Как и в прошлый раз угрожающе размахивал шприцем, сделал Герману пару уколов, после которых двигаться сразу стало легче... Герман фыркал в кулак, радовался доктору как родному, и успокаивал Женьку, который долго не мог прийти в себя после обвинения в расчлененке... И, когда позвонил Стас, Герман сразу же откликнулся, хоть и очень разволновался... Поскольку благодаря приездам доктора и процедурам, на которые его вдумчиво таскал Женька, двигаться уже мог относительно свободно... Опекать Стефа оказалось занятием приятным и необременительным... Стефка страшно переживал, что Гера - который его спас! - тратит на него столько времени. И если бы не категорическое заявление Стаса, что это нужно для Эмы, Стефка ни за что бы не согласился! Но, раз для Эмы, для его спокойствия... Герман подошел к поставленной перед ним задаче более чем ответственно. Он обзавелся транспортом... Поскольку тренировочные графики Стефа и Эмы не всегда совпадали, иногда им приходилось ездить порознь. Это и был момент, который больше всего напрягал Стаса. Герман поступил просто - он в первый же день вызвал такси. А потом провел с таксистом воспитательную беседу и через пять минут уже был обладателем телефона, по которому проживал водитель, готовый приезжать на частные вызовы в любое время дня и ночи. С этого момента Стефка, в сопровождении Германа, ездил исключительно на этой машине. И - с этим водителем. Или - с Эмой. Герман беседовал со Стефкой, со Стасом, задавал вопросы. Рисовал свой график происходящего. И ему оставалось уже совсем немного. Буквально, пара шагов - чтоб убедиться, что прав, и интуиция его и в этот раз не подвела... Так... Это уже третья сигарета. Пора обратно, сейчас тренировка закончится. Герман аккуратно прикрыл створку окна. Внезапно скрипнула входная дверь. Герман был в клубе, где он знал всех наперечет... Кругом были только знакомые, свои ребята. Курить ему Стас разрешал. Что заставило его, затаив дыхание, бесшумно метнуться в угловую кабинку, и, заперев дверь, одним движением взлететь вверх, встав ногами на ободок унитаза?! И это - при травмированной ноге? Он сам задавал себе этот вопрос, уже опершись руками в стенки кабинки и оцепенев от напряжения. Приближавшиеся шаги звучали...угрожающе. Некто двигался довольно странно.. делал пару шагов - оседал и замирал. Потом снова пара шагов - шумное оседание и тишина. Когда Герман сообразил, что вошедший проверяет каждую кабинку на наличие в ней ног, видных в проеме от пола до двери, он понял, что ему - страшно. Там, за дверью, было что-то жестокое, угрожающее, беспощадное. У него на лбу даже выступили капли холодного пота. За дверью раздался тихий рык: - Ушел... Сука!... Хлопнула дверца одной из кабинок. По доносившимся до него хриплым звукам, Герман прекрасно понимал, чем занимается тот, кто сейчас уверен, что он абсолютно один... Ну да, туалет иногда используется и для таких целей. А напугал его до ледяных мурашек звук, раздавшийся в самом финале. Это был не стон, и не хрип, а почти что вой: - Иго-а-а-а-а-а-а-рь... Иго-а-а-а-а-а-а-рь... Герман почувствовал, что у него дрожат губы - настолько это было жутко. В этом было что-то ... нечеловеческое. Что-то... неживое. А вот с этим, пожалуй, можно уже идти к Стасу. Ну, если ему удастся, конечно, выползти из этой кабинки, из этого туалета - живым. " Сука" - это же явно, про него. Тяжелые, угрожающие шаги. Хлопнула входная дверь. Тишина. Герман дрожащей рукой вытер пот со лба. Знать, что он стоит тут, мог лишь тот, кто точно был уверен, что Герман пошел именно сюда, в туалет... но этого не знал никто. Он сам решил это в последнюю минуту. Можно же было еще курить на улице. Или тот, кто видел его с улицы - стоящим у освещенного окна. Но, так или иначе - идти нужно, тренировка уже точно закончилась. Не грохнут же его тут, в туалете клуба? И, выйдя из кабинки, Герман решительно рванул на себя дверь сортира.