Первый шаг вперед

Окна в его квартире всегда открыты. Будь то дождливое лето или холодная осень, совершенно беспардонно заглядывающая весна или ностальгическая зима, навсегда укрытая погребальным саваном. Правда, он уже много лет не видел снега — в Окинаве, куда он переехал, никогда не бывает холодно. И, видимо пользуясь опытом жизни с великим выдумщиком, ему не составило большого труда насочинять целый монолог в двадцать минут, чтобы объяснить переживающему брату всю пользу и все преимущества переезда в уникальный по климатическим условиям город. Ту же песню он хотел спеть и для Аикавы, за что получил молчаливый тычок в лицо одной из книг Великого и Божественного, в которой, Мисаки к несчастью хорошо это помнил, был подробно описан их первый поцелуй одной чудесно-кошмарной снежной ночью. Сразу стало понятно, что подруга ни на миг не позволит морочить себе мозги и от ответа увильнуть не получилось — он бежал от снега, появляющегося в свете уличного фонаря, бежал от холода, который теперь некому будет разогнать. Вот только, признавать это не хочется даже сейчас, спустя столько лет — побег обернулся провалом. Оказавшись в новой обстановке, он испытал жгучую тоску по дому и знакомым, родным улочкам Токио. Возвращаясь каждый вечер домой, едучи в электричке или делая механические, отмеренные шаги, он мысленно переносился на многие годы в прошлое, словно переживая заново всю свою жизнь. И однажды, слишком увлекшись, он не заметил и затем не успел остановиться, а может быть даже не захотел. Спастись было его мечтой, но в реальности оказалось недостижимой целью и вдруг память раскрывает перед ними свои врата в Эдем, где он может без остановки упиваться сладчайшим нектаром, с привкусом клубники и горьких сигарет. Кто же по своей воле от такого откажется? Только не тот человек, что много лет назад побежал за принцем в уходящий поезд и согласился остаться, если его пообещают не отпускать. Для него было слишком сложным решением сбежать подальше от воспоминаний, от прошлой жизни, которая оборвалась слишком внезапно, точно сделав вдох и замерев. Он был не готов. Да к такому вряд ли когда-либо можно быть готовым, но только не так. И вот, вдруг вновь обрести способность дышать, сделать этот заветный выдох — и от этого же отказаться, лишь потому, что прошлая жизнь теперь всего-то иллюзия? — Пускай, — шепчет он опьяневший от дикого коктейля сладости сна и отчаянно отвергаемого горя реальности. — Пускай это всего лишь сон, но так ты снова рядом! А больше ничего не важно! Он хочет сказать ещё что-то, произнести вслух слова, которые теперь готовы сорваться словно лепестки, подхваченные сильным ветром, но любимые губы собирают их с кончика языка, не позволяя произнести вслух. И снова, в очередной раз заветных три слова остаются замкнутыми в тишине — то ли темнице, то ли сердце. — Не надо, — тем же шепотом отвечает ему Акихико — такой живой, такой теплый и настоящий, что с трудом приходиться верить, что он всего лишь сон. — Не надо тратить время и воздух на пустые звуки. Я могу предложить кое-что гораздо интереснее!.. И Мисаки устало опускает ему на грудь тяжелую от мыслей голову. Он закрывает глаза и тут же весь мир сосредотачивается на ровном сердцебиении у него под ухом. Неожиданно тело под ним слегка двигается и вскоре уютную комнату, заставленную всевозможными медведями, заполняет тихое пощелкивание клавиш. «Клац-клац, клац-клац» — лучше любой колыбельной. Но затем этот звук неизменно оказывается стуком колес о заезженные рельсы. Открывая сонно слипающиеся глаза, он с тихим ужасом осознает, что снова уснул в поезде. И страшнее всего не сон в вагоне, а содержание этого сна — каждое пробуждение приносит с собой притворную надежду, что Акихико где-то там, в Токио или Лондоне, да хоть на дне Марианской впадины, он где-то ещё жив и в привычной ему манере быстро печатает очередной роман за два часа до последнего срока сдачи. Особенно неприятная способность этой надежды — додумывать невероятно хорошие и правдоподобные подробности для мира, в котором это всё правда. Так, например, пропущенный звонок от Аикавы — это не взволнованный вопрос о жизненных показателях Мисаки, а гневный крик разъяренной гарпии, которая до сих пор не получила давно обещанный текст. И поезд, в котором он едет, держит путь не к нему домой, а прямиком в Токио — будучи в окрестностях Окинавы по делам, он теперь с тягучим удовольствием от предвкушения скорой встречи отсчитывает часы до их новой встречи. А в голове зреет целый список дел, которые необходимо сделать в самую первую очередь: отругать за как обычно сорванные сроки, поцеловать, в качестве благодарности личному водителю, проверить состояние маримо и кухни, заглянуть в холодильник и отправиться за продуктами, покуда наверняка к тому времени налетевшая редакторша будет выяснять отношения с неответственным писателем. Чем больше он об этом думал, тем глубже погружался в мир своих грез. За последние месяцы он несколько раз на полном серьезе заходил в магазин и думал, какое бы невероятное блюдо сегодня будет поднимать настроение его возлюбленному. И когда ловил себя на этом, с краской на лице выбегал на улицу. Вот только не от смущения краснел, а от слез. Каждый раз ему приходилось себе напоминать, что больше готовить некому. Эти слова, обидные, резкие, продуманные специально так, чтобы задеть как можно сильнее и, по идее, привести в чувства вызывали другой эффект — неожиданно останавливаясь посреди улицы, не поднимая зареванного лица, он спокойно задавался вопросом «а стоит ли вообще тогда готовить?». И пропущенный ужин становился не редкостью, завтрак мельчал, обед откладывался. Спустя время он начал страдать пробелами в памяти, слабостью в запоминании, нервным, «загнанным» как говорили некоторые, взглядом. При их следующей встрече Аикава с трудом сохранит лицо и искусственно-спокойно поинтересуется, что с ним происходит. — Я просто счастлив. Ведь теперь, я снова ощущаю его тепло! — с кривой улыбкой ответит Мисаки, закрывая последнее окно.