Чистописание

Рейтинг главы - R /за обилие ругательств/ Сука, сука, сука, сука, сука! Нет, ну какая же всё-таки сука! «Мистер Уизли, вам что, слава Гарри Поттера покоя не даёт? Авада вам не девушка, чтоб на неё бросаться!» И ухмыляется гаденько так, сволочь! И ведь знает же прекрасно, что с Поттером они ещё на последнем курсе разос… поссорились, в общем, и с женой своей он уже хрен знает сколько времени в разводе. Знает, козёл такой, и всё равно напоминает при каждом удобном - и неудобном тоже - случае! Вообще, он в последнее время всё чаще и чаще задаётся вопросом, какого же хрена всё дерьмо выливается именно на его рыжую голову. А ведь как всё хорошо начиналось..! От последней мысли становится как-то уж совсем тоскливо. Он с какой-то отчаянной злобой пинает подвернувшийся под подошву пока ещё форменного аврорского ботинка камушек и с каким-то почти благоговейным ужасом наблюдает, как он влетает у него из-под ног в ближайшую витрину. Стекло, ясное дело, под заклятьем неразбиваемости, поэтому звон и дребезжание ночную тишь – ну поэзия же, бля, чисто поэзия! – не нарушают. Зато охранные чары уже через секунду взвывают раненым драконом. И это настолько глупо, тупо и как-то… нелепо, что из головы разом выметает мысли о том, что он давно уже не школьник, а вполне себе дипломированный, блин, маг, и что можно не нестись сломя голову по переулкам и подворотням, а просто аппарировать в какой-нибудь паб и напиться там до розовых пикси. И никто ему слова не скажет. И не будет нотаций, укоризненных взглядов, плотно сжатых губ, «отвернись, от тебя воняет», и прочей хрени, которой так любила заниматься бывшая жена. Можно будет просто увалиться на диван и продрыхнуть без задних ног часиков эдак до трёх, потому что озверевшего вконец начальника тоже уже завтра не будет… Ни хрена у него не будет. Он тяжело опускается прямо на землю в каком-то закутке и, наконец, переводит дух. Сердце грохочет где-то под кадыком, лёгкие раздирает от недостатка воздуха (зря, ох зря он в своё время игнорировал физподготовку, полагаясь на всемогущую магию!). Влажная каменная кладка неприятно холодит спину, приоткрытый мусорный бак нестерпимо воняет чем-то… то ли кислым то ли тухлым, а из угла, там, куда уже не проникает свет от единственного полудохлого фонаря, доносится тихий шёпот и шорох одежды какой-то обуреваемой страстью парочки. Когда дыхание более-менее приходит в норму, а из угла начинают доноситься стоны (и слишком низкие для нормальной, блять, парочки, стоны!), его вдруг начинает разбирать смех. Сначала он пытается задавить его в зародыше, зажимая рот руками, но с каждой минутой смех разрастается, ширится в груди, до тех пор, пока сдерживать его становится совсем уже невозможно и он, наконец, разражается хриплым, захлёбывающимся, каким-то истерическим хохотом, сбив парочке весь настрой, о чём ему немедленно сообщают трёхэтажным образом. В тусклом фонарном свете отблёскивает матово дужка очков и мелькает светлая прядь и… Он вдруг перестаёт ощущать себя настоящим. Перестаёт замечать окружающую реальность. Так сказала бы его жена (пардон, БЫВШАЯ жена!), если бы ей вдруг довелось это всё описывать. А на самом деле он чувствует, будто его вдруг затянуло вихрем хроноворота и выплюнуло туда, в конец седьмого курса, в тот же самый коридор. Только вот бежал он тогда из ванной старост, да на стене вместо дохлого фонаря догорал такой же издыхающий факел… Ну, и не воняло, да… Окончательно прийти в себя удаётся только тогда, когда удаляющиеся шаги становятся почти не слышны, а голоса, на все лады склоняющие всяких рыжих мудаков, из-за которых…, и вконец охреневших авроров, которым пора бы уже… надёжно глушатся расстоянием. За кадыком будто поселился клобкопух, который ворочается, щекочет и царапается. В голе пересохло, а в голову закрадывается предательская мысль о том, что он, мать его, действительно мудак. Конченый. Ведь вполне себе можно было сверкнуть медальоном на зарвавшихся сопляков, или хотя бы прикрикнуть на них, послав к Мордредовой матери. И уж никак не тупо сидеть на заднице и так же тупо ржать хрен знает над чем. Но до него всегда медленно доходило, поэтому всё теперь вот… так. Нет, сначала всё было довольно-таки неплохо. Хотя, по зрелом размышлении, после всего того дерьма, что с ними приключалось с самого первого года… А первый год после победы пафосные журналисты прозвали Белым годом. На смену месяцам похорон пришли свадьбы-свадьбы-свадьбы, мальчишники, девичники, крестины и снова свадьбы. Он вспоминает грустные глаза Джинни и свою какую-то гадкую, казавшуюся такой неправильной радость. Сестру ему было очень жалко, но… Это было нечестно, мерзко и отвратительно, но про себя, где-то глубоко-глубоко внутри он был рад тому, что ничего у них, несмотря на все её старания, так и не получилось. Пока все вокруг венчаличсь-женились-размножались, было очень легко не думать о том злосчастном коридоре. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, как после веселящего зелья. Но когда схлынула бело-кружевная эйфория и они все словно очнулись, оказалось, что он как-то вдруг немножко женат. И что жена его ничего, кроме клубничных десертов готовить не умеет. И что у неё неожиданно стажировка в Мунго и детей она планирует сразу после назначения на зав. отделением. А ещё пахнет она теперь не солнцем и яблочным шампунем, а Снейповским логовом, то есть зельеварческой лабораторией. И это всё… как-то уже совсем. Ему вдруг как-то очень внезапно становится холодно. Он вдруг осознаёт, что сидит на заднице, в грязном тупике рядом с помойкой. И это… ну, правильно. Потому что чувствует он себя кучей ветоши и отбросов, что кажется ему удивительно... правильным. Так качественно просрать свою собственную жизнь надо ещё умудриться! А потому что изначально не надо было себе врать. Это как-то совсем не по-гриффиндорски. Вообще, гриффиндорец из него получился на редкость паршивый, стоит признать. Как там было? Честность и отвага? Хрен там. О какой отваге может идти речь, если он даже самому себе боялся признаться. Что уж говорить о… Поэтому так и возмущался вместе с родителями и Джинни, когда долбаный «Пророк..» напечатал ту самую фотографию. Да и злился он тогда всё больше на себя, потому что если бы он был хоть чуточку храбрее, то может быть… а теперь вот у него жена, которая до конца жизни теперь вынуждена носить свитера с высоким горлом. Нет, она замечательная. Самая лучшая, какую только можно пожелать. И пусть весь её кабинет насквозь пропах сигаретами, хотя она прекрасно осведомлена, что никотин притормаживает действие зелья раза в полтора, пусть у неё пять дней в неделю ночные дежурства, а остальные два – практика в лаборатории, пусть. Он всё равно её любит, просто… любовь бывает разная. И его замечательная жена в этом не виновата, просто это он мудак. Он ловит себя на мысли, что как-то уж слишком часто произносит про себя это слово. Он осторожно поднимается с земли, разминая затёкшие конечности, и взгляд его падает на стену, к которой он прислонялся спиной. Где-то на уровне его груди чьим-то торопливым почерком на стене нацарапано «ГАСТИНГС МУДАК!». Фамилия почти уже стёрлась. А вот сама характеристика процарапывалась старательно, с чувством. Пока он сидел, размышляя о прошлом, эта надпись была у него ровнёхонько над головой. Вообще это считается хулиганством и автора таких вот художеств, попадись он ему во время дежурства, схлопотал бы как минимум штраф, но теперь… теперь он не отказался бы от колдографии. Ага, сидя и с надписью над головой. Собственно говоря, «слово-которое-нельзя-называть» было первым, что она сказала, когда курс зелий, наконец, закончился. И это было плохо. По-настоящему плохо, потому что именно тогда он почувствовал, что всё… И никакими извинениями тут уже ничего не склеишь. Да и извиняться-то он никогда толком не умел. Хотя пытался. Раз пять, или даже шесть. И открытки подписывал, и с годовщиной пытался поздравлять. Дело доходило даже до заклеивания конверта, а потом стопорилось намертво, потому что перед глазами сразу вставала презрительная ухмылка, а в ушах звучал растягивающий гласные голос, зачитывающий его послание. Поэтому после заклеивания конверта недоумевающий Сычик отправлялся на чердак, а очередной конверт – под комод. А вот она им писать не боялась и пачками отправляла какие-то записки, открытки и статьи. И из-за этого они чаще всего и ссорились. Он мог, мог простить ей всё, что угодно, только не того, что после скандалов она уходила из дома. Не мог только простить, что она уходила туда. Он в ней не сомневался, ни разу, потому что… потому что она, в отличие от него, была настоящей гриффиндоркой, которая врать бы никогда не стала. А ещё он отлично помнил медальон и огромное чёрное облако, клубящееся над его створками, и горящие адским пламенем её глаза и словно высеченную из мрамора, идеальную фигуру рядом с ней. И слова. Много резких, хлёстких, больно жалящих слов, каждое из которых было правдой, как бы они – живые и настоящие – его потом ни переубеждали. Этого он уж точно никогда не забудет. Он медленно выходит из тупика и осматривается по сторонам, пытаясь сообразить, куда же это его занесло. Натыкаясь взглядом на тёмную громаду редакции «самой правдивой газеты» он усмехается. Сегодняшний тираж, наверно, разошёлся ещё до обеда, потому что, не смотря ни на что, на приём в Малфой-мэнор хочется попасть всем. Отсюда до их… до ЕГО квартиры два квартала. Он специально идет медленно, глядя под ноги. Фонари вдоль мостовой светятся весёлым оранжевым светом. Они вдруг напоминают ему всю его семью. Их много и они рыжие-рыжие. Вот только эти мысли его совсем не радуют. На самом деле он уже устал думать и всё, чего он хочет это поскорее добраться до дома и выпить. Он вымотан сегодняшним заданием, начальством, коллегами и вообще всем этим днём, просто до безобразия. Да, он не герой. Совсем не герой, не смотря ни на что, но твою же мать… Твою мать. Он спас того парня, спас, рискуя своей собственной шкурой и вовсе не потому, что «Слава… покоя не даёт», а просто потому, что не мог он иначе. С самого первого курса не мог, когда даже сломанной палочкой пытался защитить… Хотя, наверно, это началось ещё с рождения. Видимо, все хорошие качества, отпущенные Мерлином его семейству, были расхватаны его более расторопными братьями. Наверно, поэтому у них с женой и не получилось. Потому что он привык к шаблону. И пусть близнецы никак не вписываются абсолютно ни в какие рамки, у Билла они вообще ультрамаринового цвета, а Чарли даже семьёй обзавестись не удосужился, всё равно они едины в одном – они счастливые Уизли. У него всегда был пример. Он всегда мог посмотреть на них и понять, как нужно поступать, или, что намного чаще, как поступать не нужно, а вот когда эти примеры устранились, замкнувшись в своём собственном счастье… Наверно они все - поколение потеряшек. Однажды утром, ещё в Хоге, когда он в спешке, перед трансфигурацией, запивал пищу духовную тыквенным соком, они спорили про какие-то книжки. Просто сидели и обсуждали какую-то там литературу какого-то там поколения. Она приводила кучу всяких доводов, основанных на каких-то критических статьях, а он слушал её внимательно, а потом сказал одну только фразу: «Апельсиновые корки, Миона. Это ещё будет, вот увидишь». * И ушёл. Впоследствии он очень жалел, что так и не спросил у неё название книжки, просто постеснялся, что она будет смеяться. Как же, чтобы он, да читал что-то кроме «Квиддичного обозрения»! Он и сейчас жалеет. Ему кажется, что вся их жизнь, мирная жизнь, действительно как апельсиновая корка после вечеринки. Они уже ничего не могут. После этой СОКОВЫЖИМАЛКИ они уже ни на что не годятся. По крайней мере, он уж точно. Домой он вваливается около полуночи, в темноте пробирается из прихожей в крохотную гостиную и падает на диван, устало прикрывая глаза. В спальню идти чертовски лень, раздеваться ещё ленивей. Он скидывает ботинки и, не вставая, пытается выбраться из пока ещё форменной мантии. День сегодня не задался с самого утра. Он опоздал на работу, из-за кретина Долиша просрочил отчёт, на операции подставился под аваду, насмерть разосрался по этому поводу с начальником, который его в порыве чувств и уволил к чёртовой матери до результатов его психологических тестов, а ещё он чуть не разгрохал витрину, испортил мантию и, вместо того, чтоб хорошенько напиться, целый вечер думал о какой-то херне. Он со стоном растирает лицо и закидывает руки за голову. В приоткрытую форточку залетает отожравшийся от ничегонеделанья – писать ему, кроме родителей, некому – Сычик, роняя на грудь запечатанный конверт. Он осторожно проводит по нему пальцами и устало прикрывает глаза. Из груди против его воли вырывается сдавленный всхлип. На конверте его почерком аккуратно – отчёты быстро исправляют почерк – выведено: «Гарри Поттеру». Часы в кухне отбивают полночь. Очередной дурацкий день Рона Уизли наконец-то закончился. _______________ *«Великий Гэтсби» — роман американского писателя Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.